16.09.2009 | Pre-print

Вспоминая лето — 20

Во Франции иврит не раз приходил мне на помощь

Приглашением в Парижский Книжный Салон или, как говорили русские писатели, «на Салон», я был обязан хорошим отношением ко мне Национального Центра Книги. Оба моих романа вышли по-французски с пометкой: «Publié avec le concours du Centre National du Livre». Это учреждение, подведомственное министерству культуры, меня и пригласило, у Москвы возражений не было (ругались из-за Алексиевич – бывш. БССР могла обидеться).

На административном уровне отношения между представительницами Федерального Агентства по Делам Печати и представительницами прекрасного пола из Национального Центра Книги воспроизводили в миниатюре излюбленную геометрическую фигуру российской внешней политики. Фигура эта называется заколдованный круг. Российская сторона была в претензии к французской стороне, поскольку последнюю не устраивало, что кто-то тут еще смеет на что-то претендовать. У российской стороны от обиды постоянно дрожали губы. Взаимная «приязнь» была тем сильней, что французам по определению все позволено, а русские по определению всего лишены и бушуют: дескать, это за наш счет им все позволено.

Насколько для русских я был не стопроцентно свой, настолько же и для «принимающей стороны» я был не стопроцентно чужой.

А тут еще разговорился с их начальницей на иврите, и по ходу разговора выяснилось, что мои дальние родственники – ее близкие друзья.

Во Франции иврит не раз приходил мне на помощь. Скажем, на вечеринке, куда меня привела Люба. Первая же брошенная мне реплика, и я в панике ищу Любу глазами. Но на мое безнадежное «ду ю спик хиброу?» вдруг слышу: «Кен, кцат». А больше, чем «кцат» – «немного» – мне и не надо.

На «Радио Франс» переводчица, улучив момент, шепнула мне – как будто тайком поцеловала: «Я тоже еврейка». В ее счастливом шепоте было что-то от моего счастливого детства. Так странно это было слышать после Германии, где евреи соревнуются в том, кто громче крикнет: «Я еврей!».

Вопреки очевидному, во Франции, будь она сто раз «антисемитской», это не совсем проявление той гаммы чувств, что мне хорошо знакомы по Советскому Союзу – от чувства стыда до чувства страха, когда при слове «еврей» машинально понижали голос.

Евреи во Франции свою «еврейскость» тоже держат в кармане, только в нагрудном, откуда она игриво выглядывает.

Во Франции «происхождение» – неприличное слово, можно показать лишь самый кончик, тот, что в других странах предпочли бы как раз не показывать. Но на то мы и французы. Мы же все французы. Отречемся от старого мира!

Есть издательства, наотрез отказывающиеся печатать Juif с прописной, что согласно французской грамматике означало бы принадлежность к этносу, тогда как то же слово, набранное со строчной, указывает на иудейское вероисповедание, имеющее, наряду с христианством и исламом, законное право на существование. Недавно в одной книге мне встретился компромиссный вариант: в восточной Европе евреи, а в западной – иудеи («Евреи и ХХ век». Пер. с фр.). Как быть французом, оставаясь евреем? При том что перестать быть евреем никакой еврей не может, даже французский. Даже Митя Хмельницкий, добрый мой знакомый, не признающий этнического еврейства («мы русские») и на излюбленный контраргумент разъяренных оппонентов: «А антисемитизм? А геноцид?» – задающий встречный вопрос: тогда почему бы и тех, кого сжигали за колдовство, не зачислять в колдуны и колдуньи?

«Жид прав». Изначально о своем еврействе узнаешь от других, это как вынесенный тебе приговор. Кричи на всех углах, что ты невиновен, что имела место судебная ошибка, – не поможет.

А до инстанции, в которой этот приговор теоретически мог бы быть обжалован, еще никто не доходил, многие даже сомневаются в ее существовании. Чистый Кафка. А тут еще Израиль на твою голову, чьим потенциальным подданным является каждый еврей... Логическая цепочка рассуждений может далеко увести – а главное, обмотаться вокруг горла и задушить, как это случилось с Вейнингером.

Успешно делающая себе государственную карьеру француженка с немецкой фамилией и средиземноморской внешностью говорит мне на иврите: «Ширак? А что, с ним все в порядке („аколь бесейдер“)». Мы испытываем обоюдную неловкость: я – оттого, что поставил ее в неловкое положение. Мой иврит получше, и я быстро выруливаю, разговор меняет направление.

С Шираком далеко не все в порядке. Он объявил израильского премьера персоной нон грата, когда тот призвал французских евреев ответить на вспышку антисемитизма во Франции массовой алией.

После этого мне, гражданину Израиля, было бы весьма затруднительно последовать приглашению, которое вместе с ключом от номера Сусанночке протянул портье. Я был из тех немногих, кто приехал с женой. Найман был с женой. О Вознесенском, что он был с женой, не скажешь – скорее наоборот. Быков, как я понимаю, был с матерью, что очень, очень и очень... и то, как он держал ее за руку. (Можешь кричать на всех углах, что ты невиновен, как это делал герой твоего опуса.)

В приглашении говорилось: «Господин Жак Ширак, Президент Французской республики, приглашает господина и госпожу Леонид Гиршович на прием в Елисейский дворец по случаю 25-го Парижского Книжного Салона, посвященного русской современной литературе, на котором будет присутствовать господин Владимир Путин, Президент Российской Федерации, в пятницу 18 марта 2005 в 12.30».

Не знаю, все ли удостоились приглашения – кажется, нет. Про одну из двух журнальных дам мне было сказано – с плохо скрываемым торжеством: не звана-с. (Как говорит зять Эльвиры Зиновьевны Нечипоренко, «со-скок-с-бревна-с».)

Да будь Ширак хоть «праведником мира»! И рос бы в его честь в Яд-Вашем хоть баобаб – я бы и тогда с риском обидеть этого честнейшего из людей уклонился бы от встречи с ним в присутствии особы российского Президента, дабы меня в числе прочих, построившихся в шеренгу, не запятнал его благосклонный взгляд. Да еще когда в Москве выставили на обозрение клетку с Ходорковским.

Я не единственный, кто не воспользовался полученным приглашением. Нашлись и другие. Хотя  для этого у них было на одну причину меньше, чем у меня, по очкам они меня обошли: я-то уеду в Ганновер.

Но в целом постояльцы четырехзвездочного отеля «Бедфорд», расположенного за церковью Мадлен, руководствовались золотым правилом: когда я ем, я глух и нем.

Сусанночка была свидетельницей такой сценки. Человек стоял, гордо скрестив руки. Когда автобус уже верноподданнейше трогался, он бросился вдогонку. Автобус остановился и бегущий угодил в него лбом.

Еще один эпизод, в связи с Ходорковским. На отгороженной щитами площадке проводится «тематический час». Тема: «Переводчик и его автор», или наоборот, «Автор и его переводчик» – короче, «Судья и его палач». Авторы восседали на неких подобиях трона, а переводчики примостились на табуретках. По соседству сидела Седакова со своей переводчицей. В какой-то момент у меня в руках оказалось письмо: требуем правого суда над Ходорковским. Мол, подпиши по-быстрому и верни.

Я еще никогда не подписывал коллективных воззваний. (То, что под письмом в защиту Игоря Губермана между фамилиями Генделева и Глозмана стояла моя, для меня явилось, скажем так, приятной неожиданностью.)

Я заколебался. Я не успевал прочитать. Ходорковский не диссидент – не поделили деньги. По крайней мере, изначально не диссидент. Но судьи кто? Любой, кого они судят, уже наполовину невиновен. Подписался.

Лучше устыдиться подписи под коллективным письмом, чем сожалеть, что не поставил ее. (О’кэй, все это завтрашний прошлогодний снег, но ведь и я тоже растаю.)

Сусанночка к тому времени уехала. Вечером я устроил себе развлечение: с блаженным видом рассказывал всем о письме, о том, как оно меня застало врасплох. Подписал вот, а теперь не знаю, правильно ли сделал.

Мастера порассуждать о «твари дрожащей» были единодушны: «Я бы не подписывал». Или: «Коллективные письма не подписываю». Мне интересно, кто я для них – для которых писать по-русски означает писать на государственном языке, – соляной столп? Раздражение, которое вызывают мои тексты, часто опосредствовано моей личностью – местом моего проживания и, что существенней, временем отъезда.

(Случай середины девяностых. Я сказал «опосредствовано». Кривулин поправил: «опосредовано». Я стоял на своем. Кривулин заспорил, ясное дело, на «американку», и не удержался: «Сейчас Гиршович будет ползать голый под столом». Ленинградский андерграунд сердцем не старел, умом не взрослел, дом был полон гостей по случаю пятидесятилетия хозяина. Мне было приятно в такой день проявить великодушие... Лена Шварц, чуть что: «Спорим на американку!» Бог весть, как повели бы они себя сегодня, в отеле «Бедфорд», эти цветы ленинградского асфальта. В то время, которому они «навеки отданы», они подписались бы – и подписывались – не заботясь о том, что подписывают себе приговор.) 

Кто-то сослался на свою должность. Подпись главного редактора не может идти вразрез с позицией возглавляемого им печатного органа. А то б конечно, какой разговор.

Другой даже не как все – те, что после паузы, мудро «разводят бровями»: «Я бы не подписывал», – нет, он сказал очень резко, причем резок был не со мной, это относилось к тем, кто пытается втянуть его в «политику»:

– Я бы никогда не подписал.

Полная противоположность его лирическому герою, чей монолог, произносимый с легким запинанием чающего истины, сливался с голосом автора.

Журнальная дама, тогда еще ко мне расположенная, спросила: «Кем инициировано письмо?» Я понятия не имел. «Ну, Леонид...», – только покачала головой. (Мальчик провожает глазами черепашку, неуклюже бегущую по песчаной трассе к морю, то и дело переворачивающуюся. «Мизкéн».)

Исключение – Рубинштейн. Где дают? И затрепетал ноздрями. А все же хоть и исключение, но не единственное: там уже стояла фамилия, которую я не ожидал увидеть – сурового крепыша прозы, по первому впечатлению не смотревшегося в роли защитника Ходорковского. (Поздней в интернете я увидел еще пяток подписей.)