В заторе каждый нервно думает о своем.
-- Позвони, тебе говорят. Узнай, когда следующий рейс. Может, можно доплатить.
«Ведь думал же сходить в уборную на заправке».
-- Ну что, позвонить Ивановым? Пусть без нас начинают ужинать.
-- Что ты так волнуешься, без Катеньки не начнут.
-- Все, уже нет смысла ехать.
-- Ну, что он разорался? Дай ему соску, слышь?
И т.д.
Вчера одна гостья за столом высказалась: «Раньше были мужчины и женщины, а сегодня одни гендеры». Разговор зашел о «домогательствах».
Когда в Израиле только еще разгорался скандал вокруг президента Кацава, сиднем потом отсидевшего шесть лет в Рамле, мне говорилось: «Кацав – мало приятная личность, но эти бабы прекрасно знали, чего от них хотят, и были довольны, а теперь, видите ли, вспомнили». Это говорится по-русски, женским голосом. Мужчины ограничивались уверенным: «Не доказать». Будто успокаивали себя (кто без греха).
Велик русский мир – или лучше сказать, чтоб не чесать пятки какому-нибудь прохвосту, – мир русского языка. Обладатели двойного гражданства совмещали Воинский устав Петра Первого с Пятикнижием Моисеевым. На основании первого «надобно женщине криком призывать на помощь, дабы не позволить скверным особам обвинять честных людей в изнасиловании». На основании второго опять же главное, чтобы криком кричала, и если не в поле, а в городе, где и у стен есть уши, и эти уши никаких криков не слыхали, тогда прелюбодеями считать обоих.
До последнего дня в этом вопросе все говорящие по-русски были едины: с политкорректности бесятся. Даже если не согласны друг с другом ни в чем, на всей территории смыслов, от Крыма до Нарыма. Лед треснул в одночасье. На днях гражданское общество в стране-правопреемнице русского языка повелось на дебют отечественных жертв харассмента. Еще вчера их западных сестер обзывали «митушками»: и я! и я! – как за партой тянущих руку, прыгающих в толчее себе подобных, только б ее заметили. Еще вчерась анекдотическая бабка благим матом вопила посреди города: «Изнасиловали! Изнасиловали!» – «Когда?» – «Тридцать лет назад!» – «Так чего ты кричишь?» – «Приятно вспомнить!» И ржач – как за кулисами мыльной оперы. Но тут думец – «красавьец-здоровьяк, навернОе, еврей» – оказывается под дулом сразу нескольких указательных пальчиков. А гласный Думы, на одну шестнадцатую миловидный монголоид, следуя пацанскому кодексу чести, вступается за брата своего: «Ужо вам будет... как засажу за клевету по самое не могу... будете знать, как честных людей обвинять... унижать свою профессию...» («Унижать свою профессию» другой сказал. Ввиду профессии получилось в жилу.) И думская бабка-чернавка тож: «Сами с пупками ходють, а потом жалятся... был бы еще горбатый, а то кровь с молоком, другие б...»
Гражданское общество осерчало. Даже не то, что вступается за пожаловавшихся на... как же это слово будет... Гражданское общество завсегда против тех, кто вроде Володи, полубелого с маслом. А тут из-за ерунды стоит на ушах, понимаешь, ходит на бровях, а некоторые особенно ретивые даже стоят на рогах. Блюстители пацанского кодекса растерялись, ходят на цырлах. Не было печали. А что как впрямь: русский долго запрягает, но быстро едет. Страна снегурочек да жар-птиц, да рязанских мадонн в серых вязаных платках, отсталая, дореволюционная, а как свершим прорыв в светлое гендерное завтра – снова, глядишь, впереди планеты всей.
Я пишу уже сорок лет о светлом будущем, которое, как смерть, неизбежно – но, как воскресение, неведомо и таинственно. И когда я об этом пишу, меня не любят те, кого люблю я. Прицениваешься, что дороже, Платон или истина, Христос или таблица умножения – и начинаешь пересчитывать содержимое своего кошелька. На истину наскребаешь, а на Христа не хватит, довольствуешься математикой ((сноска: «Если б математически доказали вам, что истина вне Христа, то вы бы согласились лучше остаться с Христом, чем с истиной». Ф.Достоевский, «Бесы».)). Не будем, однако, национализировать тему. О Слуцком-депутате много разговоров, ну и я свои полкопейки туда же. Com mortuis in lingua mortua – с мертвыми на мертвом языке. А с русскими на русском.
На стратегической магистрали №1 затор. Впереди полная неясность. Что с уговором: вы плодитесь и размножаетесь, а Я за это распложу и умножу вас. (Вы делаете ради Меня то-то и то-то, а Я за это сделаю то же самое с Вами – «умножу, как морской песок».) Сделка заключалась с Авраамом (с правом наследования), но он лишь выступает посредником между Богом и всем родом человеческим. Вопрос: «Плодитесь и размножайтесь», означавшее размножаться через оплодотворение, относится только к мужчине или к обоим, потому как мужчина данным ему преимуществом может войти в дом и без стука? Вопрос больше академический. Не полагаясь на человека и жену его – что те будут следовать заповеди №1, Всевышний зарядил обоих желанием, о котором сказано: нет преграды, что устояла бы перед ним. Теперь уж они точно займутся умножением себя до количества морских песчинок. Заметим, положение жены сохраняется подчиненным даже в «фигуральном» смысле, что законоучители объясняют так: каждый при этом пусть смотрит на то, из чего сотворен. Человек (адам), сотворенный из земли (адома), будь обращен лицом к земле, а та, что создана из ребра человека, будь обращена лицом к нему. А у тех, кто «переворачивает стол», – пугает Вавилонский Талмуд, – рождаются полоумные дети.
Плохо быть женой! Каждый месяц нечиста, «в болезни» рожает. Всяк богоизбранный муж начинает день словами: благословен Ты, что не сотворил меня женщиной. Тогда как жена смиренно бормочет в своем женском закутке: благословен Ты, что сотворил меня по своему усмотрению. Нет чтоб чертыхаться: догадал же меня черт с умом и талантом родиться женщиной. И самая суровая народоволка от феминизма не проклянет свои женские стати, половой сознательностью не поступится: женщина это звучит гордо. Женщины-транссексуалы – предательницы, перебежчицы в стан противника, и будущие войны здесь легко предугадать. Это сегодня они всем колхозом, всем ЛГБТ-сообществом дружат против воинствующих натуралов.
Конец спорам о принадлежности женщины к роду человеческому был положен в бургундском городке Маконе. По словам св. Григория Турского, епископа-летописца, Маконский собор большинством в один голос постановил считать женщину человеком (почему-то всех забавляет этот один голос). Основание: Сын Божий говорит о себе «Сын Человеческий». Следовательно по Матери Он человек, поскольку Матерь Его – Дева (у католиков она даже во втором поколении дева), а девы суть те же женщины, раз, обращаясь к Матери Своей, Господь говорит «жено». С учетом всего скзанного постановляется отныне считать женщину человеком.
О равноправии ни слова, что естественно. Равные права предполагают равные обязанности, что противоестественно. Едина плоть – никаких разводов. Распилить это дело можно только на небесах: что соединено Богом да не расчленит человек, а лишь в Царстве Небесном такое возможно, где не будет ни мужчин, ни женщин. Поэтому любовь никак не может быть «сильнее смерти». А запечатленные «страшные суды», похожие больше на пожар в общей сауне, и Дантовы страшилки – все это от Лукавого.
Со времени Маконского собора прошло полторы тысячи лет. Не пишу точно сколько – желая идти в ногу со временем, разучился склонять числительные. В районе тыщи пятьсот тридцати трех лет. А от сотворения женщины времени прошло и того больше. По еврейскому календарю это благословенное событие к моменту написания мною этих строк исчисляется пятью тысячами семьюстами семьюдесятью годами, стами шестьюдесятью одним днем и четырнадцатью часами, двадцатью одной минутой. Хотя все врут календари.
И все это время женщины и мужчины не пользовались равными правами, как уже было отмечено, в силу различия обязанностей, что есть медицинский факт. Но медицина с тех пор шагнула далеко вперед, и это только начало. На Тору (Пятикнижие) я полагаюсь больше, чем на рукотворного Когелета (Экклесиаста) с его недалеким экзистенциализмом: «Нет ничего нового под солнцем, и что делалось, то и будет делаться». Тора, наоборот, предостерегает и одновременно искушает: «Будете, как боги».
Я дудю в любимую дуду: антиутопия это сбывшаяся утопия. А посему готов выразить свое полное единомыслие с феминизмом: культура, которой мы вскормлены, – культура сугубо мужская. Это так же очевидно, как и то, что трусики стриптизерша набросила на лысину дядьке, а не запустила ими в тетку рядом. За столиками в кабаре на Рипербане сидят и глазеют пары и целыми компаниями, как эти японские туристы и туристки. И глаза у всех блестят, однако следует различать блеск и отблеск. За 5770 лет по завиральному календарю творческий импульс в безгранично широком понимании слова, вплоть до сотворения иных миров и возможностей – то, что делает меня венцом творения, передавая мне Божественную эстафету, – представлял собою прерогативу мужчины, homo. (Одна из заявленных на Маконском соборе тем: «Правильно ли мы говорим? Например, приложим ли термин «мужеложество» к женщинам? Допустимо ли говорить «женский гомосексуализм»? Для этого нужно было прежде установить, является ли женщина homo, то есть человеком.)
Природная разница в возможностях как результат «первородного греха» (могу и раскавычить) деформировала самоощущение женщины. Она поневоле вжилась в определенную ей роль. Проникаясь, вся пропитываясь сознанием своей зависимости от «мужского творческого начала», из которого выводят богоподобие человека. За шесть без малого тысячелетий можно войти во вкус чего угодно и в проклятии усмотреть благословение. «Деторождение – женское творчество, и это высший из всех возможных творческих актов... счастье материнства...» – подлизывается муж к жене.
Не каждый же мужчина злодей, отношения с ним не обязательно ограничиваются слезным криком: «Вань! Только не в живот!». Семья, супружеская любовь, дом, благословленный детьми – не «сказки для бабья», как поет поет Герман в опере Чайковского, для которого женщина оставалась недостижимой мечтой, идеалом, не замызганным сладострастием. Отсюда Ewig-Weibliche его музыки, «вечная женственность, влекущая нас ввысь». Мужской гений, творя, компенсирует женщине «запрет на профессию» сознанием зависимости творца от музы. Она – муза. И потом «сладостное внимание женщин почти единственная цель наших усилий». Не говоря о зависимости бытовой: муж голова – жена шея. «Я правлю Афинами, а мною правит жена, а ею, – добавляет Перикл, – дети». Не говоря о зависимости физиологической: «Без женщин жить нельзя на свете, нет!» – канкан, задницами вперед. Не говоря о зависимости психологической: «Если б я был не я, а красивейший, умнейший и лучший человек в мире и был бы свободен, я бы сию минуту на коленях просил руки и любви вашей». А Эдуард Третий, со словами «Пусть будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает», надел себе на ногу подвязку, которую уронила танцевавшая с ним графиня Солсбери, вызвав смех окружающих. (К слову сказать – безотносительно к «заявленной теме» – кавалером Ордена Подвязки был и Святой Царь-Страстотерпец Николай. Да все-все-все. Только Петр Первый отказался – у советских собственная гордость – и учредил Орден Андрея Первозанного.)
Мужчина Ренессанса, написавший Мадонну с Младенцем, протягивает каждой женщине ножницы: «Вырежи (выпили) Ее лик и вставь в дырку свое лицо». В тебе средоточие нашего вдохновения, чем глубже твой взгляд, тем выше наш полет. И она повторяет: «нашего... наш... наших...». Искусство, душа человечества, отдано ей. Им она обожествляема. Она – богиня. Но Богом остается мужчина. И тут-то она ему и сказала.
Жажда познания, унаследованная от Евы в виде пресловутого женского любопытства, уже есть форма самовыражения. Потребность в нем сильнее охранительно-лестного образа, в котором женщине предлагалось выступать. По-прежнему прельщаемая этим образом, она сама же, первая же, в ужасе от перспективы разбить льстивое зеркальце – культурный аттрибут своего пола. Но таково условие, иначе самовыражение человеческой личности невозможно.
Самовыражение – слово, сточенное (как галька прибоем) казенным словоупотреблением, пахнущее масляными красками и гремящее черным концертным роялем на «освещенной, как Африка, сцене». В действительности скопление публики вовсе необязательно. Самовыражаться значит жить, не стесняя себя в желаниях. Если хотите, это жить в свое удовольствие. Можно и не встречать грудью овацию – можно ловить кайф, крича «бис!» из зала. Можно не кричать «бис!», а есть тортик перед телевизором, плюя на калории. Можно сидеть в «Одноклассниках» и под ником «Передонов» целый день состязаться в стебе. Можно пойти и перемерить полмагазина... Все можно!.. И в этом «все можно!» в рассуждении женщины – которой «ничего нельзя» в рассуждении мужчины – кроется соблазн, тот самый, перед которым она в прошлый раз не устояла и перед которым подавно не устоит на этот раз, но уже безнаказанно. Она убеждена, что безнаказанно. Если в первый раз это была попытка с негодными средстами («Зачем ты яблочко покушал, теперь на каторгу пойдешь»), то теперь у нас есть материально-техническое обеспечение. Знание – сила. Недаром она трясла эту яблоньку: массово училась, чтобы не нуждаться в кормильце. За «плезир-дамур» не должна «платить всю жизнь», как поется в старинной французской песенке, а ровно столько, сколько стоит в аптеке пилюлька.
Это пришло с ахматовским некалендарным двадцатым веком. В четырехтомнике Ушакова без устойчивых бранных эпитетов – «империалистический», «реакционный» – мне повстречалось заграничное слово «цвайкиндерсистем», жутковато-немецкое и, как все немецкое, жутко передовое. Планирование семьи – первый после грехопадения штурм Небес – столь успешный, что непонятно: Небеса и вправду дрогнули или по-кутузовски заманивают. Не право на высшее образование или право голоса (для француженок только с 1945 года – «без женщин жить нельзя на свете, нет!»), но право на собственное тело, право самой решать: родить, не рожать и если да, то когда – это главный предмет разбирательства. Слушается дело: женщина против Бога. Предсказать приговор? Передать прогноз на завтра? Ответим на это в высоком штиле: довлеет дневи злоба его.
С точки зрения культуры, т.е. в рассуждении мужчины, борьба за женское равноправие нечто малоаппетитное и поощряющее паразитировать на себе все виды социальной фауны. Оттого феминизм окружен ореолом дурости и так раздражает – женщин еще больше, чем мужчин. «Феминистка – надзирательница на женской зоне», на их зоне. Как начнется шмон, да найдут зеркальце... Зеркальце это проблема. С одной стороны, плодоносить или не плодоносить – мое дело. Мое лоно принадлежит мне настолько же, насколько мужские чресла принадлежат мужчине. С другой стороны: а вот хочу и «смотрюсь в зеркальце» – хожу пупком наружу и сверкаю коленками, расспрашивая депутата об умном. А ты, Слуцкий, терпи, коза, а то мамой будешь, ха-ха-ха!
Но это проблема переходного периода, пока сохраняется многоукладность, и она решится сама собой, когда сотрется граница между мужской и женской зонами. Когда сэксэпил в одежде перестанет быть разновидностью стокгольмского синдрома, коллаборацией с угнетателем. На Твой безумный мир один ответ – отказ. В отличие от Цветаевой, «Твой» здесь с прописной. Не будем рожать Тебе детей. Нарожались. Пусть мужики рожают. Быть старой девой и старым холостяком – две большие разницы. Отныне мы тоже холостяки. На Западе сказали бы «холостЯчки».
Гендерная этика на Западе настаивает на женском окончаниии, когда речь о женщине: «коллегин», «министерин», «авторА» (французский новояз: «autere»). Русская вежливость почтительно «удаляет яичники» пишущим женщинам. О них говорится в мужском роде: «Ольга Седакова, поэт», «Нора Галь, переводчик», «Татьяна Толстая, писатель». Женское окончание обидным образом указывает на дамское рукоделие. Запаноевропейские «эмансы» тоже начинали с того, что брали мужские псевдонимы, носили фрак: Жорж Занд, Джордж Элиот – что полтора века спустя аукнулось юбочкой на показах мужской моды или обращением «господин профессорша» – к профессору-мужчине (Herr Professorin – в Лейпцигском университете). Кристин-Роз Меринг, уполномоченная по вопросам равноправия полов в семье («коллегин» думской чернавки), недавно ОЗВУЧИЛА: пришло время в бывшем «Дейчланд юбер аллес» заменить «Отечество» на «Родину», а «братство» на что-нибудь, приложимое к «сестричеству» в футурологическом значении этого слова. Политик сослалась на прогрессивный опыт других стран – Канады и Австрии.
История культуры полна примерами подыгрывания идеологическому детству, ребяческим нововведениям, и это когда от инфантильного до инфернального не шаг – шажок. У женской эмансипации безграничный потенциал разрушения: последовательный феминизм обречен рыть корни мировой культуры – всецело маскулинной. Роботы-производители и роботы-инкубаторы запрограммированы в одном направлении – стратегическом. Каждое утро пропикивают они свое «бип-бип-бип... спасибо, что не создал меня инкубатором» или «бип-бип-бип... спасибо, что создал меня по воле Своей, ибо лучше так, чем никак». Но инкубаторы человечества где-то там, далеко впереди, уже засоряются. Вызвать монтера?
На магистрали №1 затор. Навигаторы вместо карты показывают два больших бородатых лица – Льва Толстого и Николая Федорова. В заторе у каждого свои заботы: один опаздывает на самолет, другая на свадьбу дочери, третьему нужно в уборную.
Лично мне нужно... мне уже ничего не нужно. Вчуже выглядываю из автомобиля семидесятилетней давности. Говорю себе: чему быть, того не миновать. Сперва думаешь: очередной курьез новейшей политкорректности – очередные вериги от идеологии, благо всегда есть перед кем каяться. Ну еще один овцебык, афрояпонец, господин профессорша. В этом есть свой вызов, своя поза – как во взрывах талибами будд или в уничтожении Пальмиры Игилом (запрещено в РФ). Необратимость культурных потерь неизбежна при восстановлении исторической справедливости. «Надо уметь терять, дабы иметь, что обрести» – слова, произнесенные на пепелище Александрийской библиотеки.
Но тут – другое. И мне, как это ни прискорбно, приходится согласиться с самим собой: история человечества есть история эмансипации женщины. Уже скоро мощью своего интеллекта раса людей без ущерба для самовоспроизведения устранит тяготеющее над женщиной проклятье. Увы! Метаморфоза, ожидающая человечество, размагнитит желание, перед которым не в силах устоять ни одна преграда. Прощай, вечная женственность, прощай, душа мира – с тобою его оставляет красота, а без нее мир немного стоит.
На последней странице читателя по старой памяти ждет юмореска. Народная война харассменту показалась нам комедией, скелет которой, чем хранить его в шкафу, лучше выставить напогляд.
«Кто смотрит на женщину с вожделением, тот уже прелюбодействовал с ней» (Мат. V, XXVIII)
Церковь, идущая в ногу со временем, призывает мужчин из числа своих прихожан надеть чадру. В этом случае от женщин скрыты вожделеющие их мужские взоры.
Под давлением общественности и прессы принимается закон об обязательном ношении паранджи в общественных местах.
Сквозной сюжет: любовь, вспыхнувшая между христианским юношей и исламской девушкой. Оба в парандже.
Сопутствующие сюжеты.
В общих с женщинами саунах паранджа для мужчин обязательна.
Массовый отток из страны гастарбайтеров-мусульман, не готовых закрывать лицо на манер женщин. Нехватка рабочей силы. Недавние беженцы толпами возвращаются на родину.
К изголовью в спальне прикноплен супружеский листок. Как на листке в кабинке указан час уборки и стоит закорючка, так же жена расписывается, что согласна, указывая дату. В примечании можно уточнить: только то-то. Как правило жены доверяют мужьям и подписывают все листки годичной книжки наперед, сразу по ее получении по почте.
Жаркие дискуссии о том, с какого возраста мальчики должны носить паранджу. Разногласия в семьях, споры между родителями. К дискуссии подключаются врачи-сексологи.
Офтальмологи решают, какой процент потери зрения освобождает от ношения паранджи. Симулянт перед выбором: водительские права или паранджа.
В районе красных фонарей открылся клуб, мужчины могут общаться с женщинами, не пряча лиц. В такие места, как в дом терпимости, ходят украдкой, под покровом ночи.
Модный ресторан «Туарег» ((сноска: Туареги – берберское племя в северной Африке с элементами матриархата. Мужчины-туареги закрывают лицо синим платком.)).
Человек, разбогатевший на производстве флюорографических камер наружного наблюдения.
С принятием мер против сексуальных домогательств преображается внешний облик улицы. Актуальная модель полицейской фуражки: из-под козырька спускается паранджа.
Любовный апофеоз: юноша-христианин и девушка-мусульманка снимают друг у друга паранджу.
