Однажды она спросила: «Ты ел когда-нибудь варенье из роз?» Ничего себе! Варенье из роз! Какой-то прямо Андерсен! Варенье! Из роз! Неужели так бывает? «Нет, - ответил я с замиранием сердца, - никогда не ел. А такое, что ли, бывает варенье?» «Бывает. Хочешь, я привезу тебе его в следующий раз?» Еще бы не хотеть!

Можно, конечно, вспомнить и о висевшем около моей детской кроватки коврике с изображением огромного ярко-красного гриба, в тени которого, тесно прижавшись друг к другу, притулились две явно чем-то перепуганные белочки. Что так напугало их? Коврик об этом не счел нужным сообщить. Одна из первых в жизни тайн, навсегда оставшаяся не раскрытой.

Какой, например, теперь возможен анекдот, если мы все вдруг очутились внутри анекдота, подменившего собою реальную жизнь с ее сложившимися представлениями о норме и патологии, о реальном и фантастическом, о мертвом и живом, о смешном и серьезном.

Так возник cоц-арт как яркая разновидность Московского концептуализма. Он возник тогда, когда у некоторых художников или поэтов появилось отчетливое ощущение, что из знаков, особенно из знаков, обслуживавших идеологическую сферу, стали стремительно выветриваться остатки не только сущностного наполнения, но и какого бы то ни было живого чувства, хоть позитивно окрашенного, хоть негативно.

Той же самой ночью мне приснился какой-то бурный спор, одним из участников которого был я сам, а вторым — какой-то молодой человек, чьи имя и фамилия были мне вовсе не известны, и вообще я не знал о нем ничего, кроме того, что он мой самый близкий друг. В этом сне, кстати, и я тоже был совсем молодой человек. Во сне так часто бывает, сами знаете.

От соседа-фронтовика дяди Коли, крепко пьющего инвалида и баяниста, потерявшего ногу в одном из самых кровавых сражений, в Кенигсберге, мне приходилось слышать, что «на фронте было лучше, чем теперь», потому что там штаны, гимнастерку, шинель, шапку, сапоги, валенки и, самое главное, «наркомовские сто грамм» выдавали бесплатно.