10.09.2009 | Pre-print

Вспоминая лето — 18

Мои маршруты традиционны – далеко не хожу. Тем не менее потихоньку начинаешь уставать от себя

От набережной Сен-Мишель, где приехавшие в Париж американцы творят самих себя, до набережной Бурбонов несколько шагов. Елена Шварц в бытность женою Шейнкера тестировала меня: «Местонахождение души Санкт-Петербурга?» Так вот парижский аналог этого места – коса острова Сен-Луи.

За Малым мостом следует Двойной. Не перехожу, потому что избегаю гулять по Сите.

Если б я мог сказать о себе: «Париж для меня как родной дом, а каждая улица – это комната в нем», то в этой огромной ленинградской коммуналке остров Сите соответствовал бы проходной, где прописана какая-нибудь семья.

Идешь, и неловко смотреть по сторонам. Двухпалый древний собор низведен до Диснейленда. Вот-вот новейшая эстетика додумается декорировать его в виде рогатки.

Перешел по Архиерейскому мосту – извиняюсь за вольный перевод, в оригинале «Аршевеше». Миновал сомнительный по своим достоинствам Мемориал Депортации. На моем плане Парижа против него написано «Моргъ». И по краешку Сите вышел на облюбованный бродячими артистами пешеходный мост.

А уж на стрелке острова Сен-Луи тишь. Даже не занята зеленая скамейка с сидениями на обе стороны и общей перекладиной на месте спинки. Сперва посидел на стульчике в Люксембургском саду, теперь – на ней. Память подменяет застекленный прогулочный катер буксиром – кисти художника-пленэриста. Так же и Нотр-Дам. Почему-то в моем ленинградском представлении о Париже преобладал Марке. 

Через несколько километров буксир поравняется со Статуей Свободы. Страшый сон: Люба говорит со мной по-английски. Статуя Свободы на берегу – это еще один «Американец в Париже». Но не в Париже Гершвина, Хемингуэя или Мери Кассат, а Филиппа Сузы, сочинившего «Stars and stripes forever». Спускаясь от Люксембургского сада по рю Одеон, читаешь на доме № 10: «Томас Пэн, 1737 – 1809, англичанин по рождению, американец по призванию, француз по решению Конвента. Жил в этом доме с 1797 по 1802 год. Свою страстную любовь к свободе он отдал служению французской революции. Он был депутатом Конвента и написал Декларацию Прав Человека. „Когда мысль свободна, истина всегда торжествует“». Завсегдатаи «Shakespeare & Co» совершают паломничество к другой мемориальной доске, на доме №12, соседней: «В 1922 году в этом доме мадемуазель Сильвия Бич опубликовала „Улисса“ Джеймса Джойса».

И какие только мысли не лезут в голову, пока сидишь на зеленой скамейке на острове Людовика Святого. Я тогда сказал Елене Шварц: душа Петербурга там, где мостик через Зимнюю канавку и арка над ним заслонили ширь Невы.

Как видите,

мои маршруты традиционны – далеко не хожу. Тем не менее потихоньку начинаешь уставать от себя.

(Сперва написал: «Потихоньку я начинаю уставать от бремени своего „я“...», зачеркнул, «...моего я...», зачеркнул.) Во что я не верю – в перманентную волю к смерти, при этом нереализуемую. Коли так, возьми и умри. Утoли голод.

Отношение Америки к Франции в двадцатом веке сравнимо с отношением Англии к Италии в предшествующие века. Борьба за душу Америки велась между Англией с ее купеческими добродетелями и Францией с ее потасканными прелестями. Я мог бы выступить в роли адвоката дьявола – Желтого Дьявола: «По-вашему, вся Америка одержима  желанием делать деньги? Во-первых, не вся, только те, кто больше ни к чему не пригоден. Во-вторых, лучше сходить с ума по деньгам, чем по Марадоне. Меньше нищих будет». Так обычно говорят сами же нищие в тщетной надежде разбогатеть. «Прогресс - это когда меньшее зло побеждает большее. Зло относительно, в том числе и неизбежное зло». Среди этих крутых неофитов капитализма поры «перестройки» наверняка был бы и я – когда б не зеленая скамейка, а кругом Сена. Когда б в семидесятые-восмидесятые не отмывался от невских нечистот, которых все эти годы только прибывало.

На вывеске единственного конфекциона в Народичах было написано: «Пассажъ Шикъ Парижъ». Им владел мой прапрадед реб Шая. (Дед Иосиф, влюбившись в сиротку Гитл, привел ее к реб Шае, своему деду, который предложил ей угощение. То, что от зеленого перышка лука она сперва откусила белое утолщение, было им прокомментировано: «Лакомка».) А вот «Комментарий к 23 августа 1944 года», составленный в Буэнос-Айресе: «Многолюдный этот день преподнес мне три разнородных сюрприза: степень моего физического ощущения счастья, когда мне сообщили об освобождении Парижа; открытие того, что коллективное ликование может не быть пошлым; загадочную, но очевидную радость многих поклонников Гитлера... Возможно, сказал я себе, магия слов „Париж“ и „освобождение“ слишком сильна, и приверженцы Гитлера позабыли о том, что эти слова означают разгром его армии». (Х.Л.Борхес.)

Париж – это счастье. В руках банкомета колода карт. Он мечет их: «Англия» – право, «Германия» – рождение трагедии из духа музыки, «Италия» – красота. Но счастье – джокер, который побивет всё.

И еще. Париж – столица девятнадцатого века, в котором мне, подобно многим, дано убежище. Нужда в убежище – то общее, что есть между автором монографии о парижских пассажах Вальтером Беньямином и хозяином «Пассажа» в Народичах Шаей Розенманом, ограбленным и убитым в 1920 году.

Не этим летом – другим, я сидел на той же скамейке. К дому подошли двое – в шортах, в домашних шлепанцах, с пакетом, полным снеди, за которой выскочили в ближайшую «шаркетри». Они отперли ключом зеленые воротца – кто они, эти двое пожилых мужчин, громко говоривших между собой по-английски и привычно живущих в антураже сказки? (А кто были те двое в ливанском ресторане в Рош Ха-Никра? А кто был тот странный человек в жемчужно-пепельном тюрбане – о котором я еще упомяну?)

Еще одним уютным уголком (теоретически уютным – каждое лето он все туже накачан туристами) является Маре.

От набережной Бурбонов до площади Вогезов рукой подать. Это не от Пушкинской до Гоголя – или от острова Сен-Луи до Оперы, куда надо энергично шагать османновскими бульварами. И то неизвестно, надо ли. Бенуа, например, предпочитал Парижской Опере сползающий в свое отражение Мариинский театр.

Ах!.. Оба здания хороши, каждое на своем месте. Одно дело второй округ Парижа и совсем другое – Коломна. Одно дело, стоя на авеню де Л’Опера, поедать глазами грандиозный фисташковый купол в форме Makrone и совсем другое – в ожидании трамвая стоять у Мариинки после школы. (Ребята, кто знает, что такое Makronen? Вот и Наталья Ман этого не знала, и потому Будденброки на десерт у нее ели макароны.)

Как-то, это было в октябре, я оказался на площади Вогезов. Запертый на ночь, чернел справа сквер, где растреллиевский Петр прозывался Людовиком Справедливым, а оба вместе они превращались в конную статую Фердинандо Медичи. В двенадцать часов по ночам августейшие особы становятся все на одно лицо.

Полночь, квартал Маре, велосипед. Если сложить – это уже приключение. Я даже набрал ганноверский номер: «Ты знаешь, где я сейчас? Еду на велосипеде по пляс де Вож».

Велосипед принадлежал обладательнице «говорящего» имени, только говорившего не о проливах – помните назюзюкавшегося журналиста, которого мы условились называть «леонтьевым» за патриотический окрас? Имя велосипедистки тоже находилось на пересечении географии и истории. Посему назовем ее «летицией» – соблюдая ту же меру условности, что и с предыдущим пьянчужкой.

«Летиция» не так уж много выпила. Ужинали после презентации моей книги в Любином переводе. За столом сидело несколько человек, которым я мог лишь строить глазки. При прощании возникло некоторое осложнение: «летиция» не держала равновесие. И не только на двухколесном велосипеде, но даже на треколесном ей до дому было бы не добраться.

Они с Любой кое-как брели двумя гренадерами из русского плена, я же представлял собою отряд моторизованной пехоты – медленно ехал впереди, пролагая им путь. Забавней всего, что когда мы уходили, одна дама со знанием дела тихонько сказала другой: «У них уже дело на мази, куда та за ними поперлась?» – подразумевалась Люба, которая это слышала. Вот и верь экспертам.