10.07.2009 | Pre-print

Вспоминая лето — 6

Испытания настоящего «цеппелина» прошли неудачно: я снова не почувствовал разницы между «настоящим» и «ненастоящим»

Пяти часов сельскохозяйственных угодий за окном достаточно, чтоб привыкнуть к мысли, что ты в Литве. Подъезжали задворками. Радости узнавания я не испытал: память сохранила все иным. Лишь к вечеру, когда, устроившись, успев искупаться, мы вышли на улицу Витаутас – что-нибудь съесть – лишь тогда новейший культурный слой сделался проницаем. Сквозь новые машины и позднейшие сооружения, сквозь удивительно похорошевших юных литовок и пузатых «локисов», косолапивших в долгих шортах, взору открылись фрагменты прошлого. Они срастались на глазах, все вскоре стало на свои места.

Памятник литовского деревянного зодчества, черный остов кургауза – год как сгоревшего – навеял воспоминания о сгоревшем дотла, у нас на глазах, ресторане «Юра», тоже реликвии буржуазного строя.

Мы стоим с Сусанночкой и смотрим, как «Юра» исчезает в огне – а с ним и Паланга нашего детства. После этого идиш пошел в Паланге на убыль, все каунасские розы и авивы, все шяуляйские мулики и шмулики как в дымоход улетели, как дым, рассеялись.

Прежде по Басанавичус прохаживались, демонстрируя содержимое израильских посылок. Ресторан «Юра» – там же – был эпицентром красивой жизни. Деревянное одноэтажное строение, выкрашенное в голубую масляную краску, представляло собою крытый дансинг, а вокруг столы, за которыми мужчины и женщины поколения наших родителей сидели и гуляли.

С середины 60-х «Юру» затмил ресторан-нувориш – двухэтажный стеклянный «стакан», современный до последнего писка. Еще одно заведение в ранге ресторана, т.е. куда вечером без пиджака могут и не пустить – на Витаутас, ближе к парку. Мне случилось там пообедать с Зямиком (в то лето Сусанночки не было в Паланге). Пронзительно помню и этот день, и этот обед, и осторожного литовца за одним столом с нами, который говорил совсем не то, что нам хотелось бы услышать. Собственно, мы устроили поминки. Зямику, помешанному на джазе, с самого утра не удавалось настроиться на «Radio Prague». А потом: «Киев бомбили, нам объявили...». Это было 21-го августа шестьдесят восьмого года.

За исключением немногих, столовавшихся приватно, что еще не гарантировало съедобность – по крайней мере, на мой тогдашний вкус – большинство отдыхающих утоляло послепляжный голод в самообслужках. Среди холодных блюд привычно доминировал майонезно-картофельный холмик, известный как «салат столичный». Однако, будучи «национальным по форме», литовский общепит предлагал и свой «литовский борщай» – холодный свекольник с горячей (верней, уже остывшей) картошкой, а на второе здоровенные, величиной с дирижабль, клецки с двумя смолотыми пилотами внутри. Именовались они «цеппелины» – на буржуазный манер, если не сказать хуже: известно, у кого были цеппелины, а у кого дирижабли.

По мнению моих знакомых – мулек, шмулек, авивок, розок, гог, цилек – «цеппелинай» бывают вкусные и невкусные, но все мои попытки в этом убедиться были тщетны. Когда открылось новое кафе, национальное по форме в непосредственном смысле слова: в виде огромного деревянного башмака («клумпе»), перед ним простаивали часовую очередь – там делают настоящие «цеппелины».

Мы пошли туда большой компанией: мама, Циля, Исаак, Зямик, Цилина подруга Малка (что в переводе значит «Царица»), ее муж Меир, смотревший в Ленинграде балет... он забыл название... ну, «Заколдованные гýськи», и их сын Мулик (Самуэль). Очереди, будь они прямо пропорциональны ценам или наоборот, приучают лелеять свое чувство голода. Но мне и очередь не помогла. Испытания настоящего «цеппелина» прошли неудачно: я снова не почувствовал разницы между «настоящим» и «ненастоящим».

Мулик, приезжавший в Ленинград в фуражке прибалтийского школьника (Mütze, ношение которых уже сорок лет как запрещено в немецких университетах), всем  говорил, что он из Вильнюса. Я не понимал, чем Шяуляй хуже Вильнюса. Я не видел разницы: те же два «цеппелина». Ленинградец, я презирал только один город на свете – Москву.

Малку я называл не иначе как Мария Израилевна, так было написано у нее в паспорте. Сразу после войны, вернувшись в Шяуляй, она работала паспортисткой и рассказывала, к моему безмолвному ужасу, что от нее зависило, кого прописать, кого нет – они же все были за немцев. Обращаясь к ней по имени-отчеству, я чуть-чуть паясничал, но и чуть-чуть юродствовал, четкого водораздела здесь не имелось (так же и в Израиле я обращался к профессору Нерону «Омри Эммерихович», на что он неизменно мне отвечал «Леонид Моисеевич»). Впрочем, была в этом и некая имперская назидательность.

Когда между Муликом и барышней с языческим именем вспыхнула великая любовь и дело дошло до ЗАГСа, Малка почувствовала себя на краю гибели. Тут еще и Меиру бес в ребро: пустился во все тяжкие с одной «ашиксэчке», сослуживицей. Он работал на мясокомбинате, и дом у них был полная чаша, лучше сказать, полный холодильник. О кошере если и вспоминали тогда, то только со смехом. К Литве, как ни странно, это относилось даже больше, чем к Ленинграду, где катакомбный идиш был освящен марранскими настроениями.

Господь помучал Малку – царицу израильскую – и сжалился над ней: Меира образумил, а невестку Зиту, оказывается, литовцы только воспитали – нашли в лесу и воспитали, вообще-то она еврейка. Этих литовцев Малка бы прописала. Как и того, который вытащил на берег Мулика. Так исторически сложилось, что чем лучше человек говорит на идиш, тем хуже он плавает. Мулик прекрасно говорил на идиш. Мы с ним вошли в воду, ну, от силы, по грудь. Он браво нырнул, зашлепал руками по воде, изображая «кроль». И вдруг его стало относить к пирсу, где дна уже не чувствуешь. Я за ним, благо идиш не знаю. Схватил его за руку, пытаясь отбуксировать. Мы были у самого пирса, о сваи била волна. Мулик повел себя не героически, он завопил: «Спасите!» – вероятно, уже нахлебавшись. «Не кричи, я тебя вытащу». С пирса на нас смотрели, и мне было неловко. Но он продолжал орать – по-русски! Он, чей родной – литовский, у себя же в Литве – по-русски! Задним числом я это отметил: как тот грузин в анекдоте. (Позабыв, как будет по-русски «спасите!», грузин кричит: «В паслэдний раз купаюс! Абыдна, да?») Из наших попыток плыть «за ручку» ничего не выходило. Он обхватил сваю, зеленую от водорослей, но удержаться не мог, соскальзывал, раздирая кожу о ракушки и с головой уходя под воду. Кто-то спрыгнул с пирса. Все дальнейшее, относившееся к спасению Мулика, ускользнуло от моего внимания. Я и сам изнемог, но справился своими силами, догадавшись забраться под пирс. Там не было волн. Присел на сваю, пеньком торчавшую из воды, чтобы отдышаться, и вскоре заметил на другом пеньке мужчину – оказывается, мама бегала по пирсу с криком: «Еще один! Еще один!» Убедившись, что я не нуждаюсь в его помощи, он уплыл. Долго потом я видел перед собой безумные глаза Мулика и испытывал чувство «законной гордости»: ни за что бы не позвал на помощь.

...И опять я заказал «цеппелинай» – козыри свежи, дураки те же. Место выбрано неудачное, прямо скажем. Столик на улице, там, где автобусы сворачивают с Витаутас на свою автобусную станцию. Но мы еще не освоились.

В воскресный день «понаехало тут». Вот и «подгулявший поселянин» (см. аннотацию к Четвертой симфонии Чайковского). Подгулял он изрядно, и, судя по всему, останавливаться на достигнутом не собирается. Он сидит за соседним столиком, перед ним шаровидная рюмка. Недавние советские люди со страшной силой овладевают западными технологиями – в русских сериалах все тоже хлопают из «непроливашек». За неимением никого другого по близости, свою потребность в общении мужчина удовлетворяет об нас. Т.е. противным его природе способом, или скажем так: способом, не самым приятным во всех отношениях – по-русски. При помощи языка, на котором лукавить и кривить душой так же привычно, как сморкаться в кулак. Но что взять с пьяного человека, когда и от трезвого тебе от него ничего не нужно.

Одновременно мой цеппелин подвергся нападению осы. Я бы, может, уступил его без боя (уже отведал кусочек), но уступать под давлением извне – демонстрировать свою слабость. А я – град Петров и стою неколебимо, как Россия. Если для пьяного литовца я не представляю никакой опасности, то глупая оса рискует пасть жертвой моего принципиального бесстрашия. Не припомню, чтобы прежде в Паланге они с таким упорством кружили над тарелками, заставляя обедавших вдруг яростно боксировать с воздухом. Теперь же это происходит повсеместно.

Мы облюбовали одно «цивильненькое местечко»: под зонтиками на «приусадебном участке» – очевидно, хозяйка легализовала свой подпольный бизнес. И там тоже происходили сражения с осами. В ходе одного такого сражения мы разговорились с русской женщиной из Вильнюса. Женщина выглядела на западные пятьдесят, значит, реально ей было лет за сорок. Это как размер: «У них такой-то, а по-нашему такой-то». В любом случае, она принарядилась не «чтоб себе было приятно», но и другим тоже (не подумайте дурного). Она приехала в гости к подруге – воображаю себе эти «гости», если зашла куда-то поесть. Рассказала, что муж служил в Германии, потом они вернулись. Дальше мне непонятно: что значит, был офицером КГБ и в девяностых его послали в Чечню? Кто послал, если они жили здесь? Там муж погиб. Когда она выйдет на пенсию, то будет получать за него деньги от России, а пока что выплачивают дочери – за отца. Дочь кончила школу, поступила в университет. «Литовскую школу?» – «Литовскую, но все друзья у нее русские. „Мама, – говорит, – мне лишь с нашими ребятами интересно“».

Несколько раз на улице до моего слуха доносилась речь – не литовская, но и русской не назовешь. Это разговаривали «наши ребята». Надо сказать, у «наших ребят» в Израиле тоже свои компании, где говорят на иврите и по-русски в пропорции конь-рябчик (соответственно). То же и у «молодых львов» из Алжира – в Париже. А в Германии их турецкие сверстники говорят между собой по-немецки «голосами зверей и птиц».   

Возвращаясь к осам, неизменно требующим свою долю пирога, едва ты за него принимаешься, выскажу предположение: не только общество охвачено переменами. По примеру бесправных и угнетенных народов, произошли какие-то мутации и в мире насекомых. Когда в девяностом году я впервые побывал в Ленинграде, то столкнулся с небывалым нашествием комаров.