06.07.2009 | Pre-print
Вспоминая лето — 4Следующая остановка этого лета – Литва. «О Litwo, ojczyzno moja...»
Иосиф, отвозивший нас три недели назад в «Тигель», за нами же и приехал. Как будто не уезжали, шва не видно. Так не замечаешь, что вздремнул на мгновение. Но микроскопическая трещинка сна обнаруживает себя: выпускает радужный пузырь сновидения.
Иосиф-Барбосиф... Вот кто мастер ублажать своих гостей. И Глозманы, и Зямик – между собой, кстати, незнакомые – говорят это в один голос, вспоминая тюбингенский праздник, с катаньем по Неккеру, когда, стоя на корме длинной узкой ладьи, Иосиф был за гондольера.
Для нас он придумал велосипедную экскурсию по Берлину. Мы редко видимся. В русском «Брокгаузе» Владимир Соловьев, в статье «Любовь», разделяет ее на amor descendes и amor ascendes – берущую и дающую, родителей к детям и соответственно наоборот – и супружескую, amor aequalis, уравновешенную. Я бы еще различал в родительской любви отцовскую и материнскую – святую, о которой говорить хочется четырехстопным ямбом: «Зачем ты балуешь солдата, как мать лишь балует одна». Что до меня, то, исповедуя набоковское «балуйте своих детей, вы не знаете, что их ждет» (при этих словах Иосиф и Мириам начинали кивать головами, как члены британского парламента – на речи однопартийца), я все же в детях беру реванш. Я на них давил. Мягко, испуганно, но – давил.
Еще до того, как они вполне усвоили человеческую речь, более еще внимая ангельской, я сказал им – и себе: в доме никогда не будет двух вещей: комиксов и звучащей попсы. За это они пользовались свободой на несколько размеров больше той, на которую вправе был притязать их возраст.
Мой эдипов комплекс даже не «заграница» – за(крытая)граница – а «образование до революции», что тоже из области мифов о загробной жизни. Я не одинок, посмотрите, сколько лицеев расплодилось в 90-е годы, где учат танцевать менуэт.
Я взял реванш. Или так: я взял реванш? Подобно заносчивому автору «Других берегов», мои дети могут сказать о себе: «Я совершенно владею тремя языками с рождения». (А я с рождения учился на крепостного скрипача: лучше играть в крепостном оркестре, чем работать в поле.) Оба закончили гуманитарную гимназию, по адресу которой в Гейдельберге и в Тюбингене прохаживаются: столовое серебро Нижней Саксонии. Список ее учеников представляет собою выписку из историко-географического атласа: Константин фон Рихтгофен, Мари фон Бисмарк, Фредерика фон Штауфенберг, Губертус фон Гарденберг, – одни дорожные указатели. Водящийся с ними Йозеф Гиршович, кто он, Сван или Блок? («Сван! Сван! Сван!») Мириам в том же Тюбингене готовится стать правоведом. Наш любимый анекдот поры их младенчества: «Доктору пять, а адвокату три», – Сарра Абрамовна, на вопрос, сколько лет ее внукам.
На велосипедах мы объезжали Берлин, основной достопримечальностью которого для нас был, естественно, сам гид. Когда-то мы уже гуляли с ним, крошечным, по этому городу. Еще один анекдот, точнее анекдотический случай. Сусанночка с ним едет в Берлин поездом. В вагон входят гедеэровские пограничники, вооруженные до зубов, только овчарок не хватает. «Мама, – на весь вагон, по-русски, – это разбойники?» Хочу думать, что они поняли.
Русский наших детей это их идиш – которого они не стыдятся, не втягивают голову в плечи, на котором они говорят между собой, а если тема не позволяет, переходят на английский – язык их переписки, категорически избегая немецкого, как избегают явной фальши. От этого одомашнивания вселенной у меня дух захватывало, теперь пообык. Между прочим, докторская у Иосифа называется «Космополитизм и Левиафан».
Он привез нас в кафе, куда по пятницам ходит танцевать. Днем здесь ни души. Дом в глубине чахлого садика не ремонтировался со времен последней бомбардировки. Его восточноберлинская обветшалость, его облупившийся фасад уже просятся в золоченую раму, еще чуть-чуть и это будет Юбер. Внизу пустые столы. В фантазиях памяти запечатлелась крахмальная белизна скатертей в желтоватом полумраке и отрешенная фигура официанта в черной паре, с размашистыми черными усами – или это след от бантика, плохая гедеэровская печать? На первом (втором) этаже танцевальная зала, старый паркет, осыпающиеся стены и потолок с остатками былой лепнины. В такие места фотографы любят помещать свою модель, давая подержать флейту, или так, чтоб виднелась головка виолончели. А киношникам нравится усадить посреди гулкой пустоты настоящего виолончелиста, лучше всего Мишу Майского. И пусть, не снимая пальто, играет до-мажорную сарабанду Баха. Времена «обнаженных со скрипкой» канули в прошлое, пошляки сегодня продвинутые, зато и незазорно быть пошляком.
Следующая остановка этого лета – Литва. «О Litwo, ojczyzno moja...». («Мой дядя самых честных правил» польской литературы.) Литва появилась еще до Сусанночки, исподволь подготавливая встречу с ней. На тропинке, ведущей со станции, Зямик – подхваченный вечным праздником, повзрослевший за лето. И с ним Циля – безнадежная любовь многих, Суламифь нашей семьи, младшая мамина сестра. Их встречает затрапезно-дачное царство.
Слушайте! Слушайте! Они отыскали десять исчезнувших колен. Там говорят только на идиш (кстати, никогда не склоняйте это слово, не слушайте Бархударова, Ожегова и Шапиро, если уж – то только Ушакова). Даже дети с родителями говорят на идиш. Дщери этого племени все, как одна, из «Песни песней». И все в израильских купальниках. И всё там как за границей. Там далеко в море уходит пирс, по которому вечером фланируют, любуясь на закат. Там едят дирижабли из картошки, там приготовляют вино из яблок, которое обожает пить английская королева. И зовется это волшебное место Палангой.
Они рассказывают взахлеб, наперебой, а все слушают: дед с бабой, я с мамой, Исаак, отец Зямика – могучий, вспыльчивый, ассоциировавшийся у меня с Аяксом Теламонидом – благодаря своему отчеству: «Соломонович», а еще с Менелаем – благодаря сходству с одной скульптурой, воспроизведенной Куном. Позднее к этим двоим еще прибавится Реувим из «Иосифа и его братьев».
На картине, которая мне рисовалась, Зямик парил, обнявшись с какой-то Авивой, писаной красавицей. Рядом с ним я совсем не умел летать. Зависимость превосходства в воздухе от превосходства в возрасте меня убивала.
-- Для тебя там есть одна – Гога. Ей еще только девять, а вот такая грудь у чувихи. И конский хвост.
Кентавр? В моих мечтах Гога с конским хвостом превратилась «в нашу гостью из ГДР, сейчас она покажет нам, как танцевать „липси“».
Со следующего лета мы в Паланге каждый год. С Литвой, говорящей на идиш, у нас культурный обмен. То к нам приезжают из Шяуляя, то я езжу туда на зимние каникулы. (Почему-то вспомнилось имя Гогиного отца: Аврумл. Причуды памяти, я видел его только раз. У Аврумла Хаитаса голубые глаза, кроткая улыбка. «И таких убивали», – подумал ни с того, ни с сего. Как будто других – нет.) Гога, Голда Хаитайте, к тому времени уже студентка музучилища, в один прекрасный день знакомит меня на пляже с сокурсницей:
-- Сусанна.
Какое-то время мы на вы. Ей семнадцать: светящийся взгляд – из-под челки, как в «Римских каникулах». Чудо какая хорошенькая. Она внимала, наклонив головку. Она была своим человеком в том, что касалось музыки (играла на рояле, доигралась до какого-то приза на республиканском конкурсе). Она всерьез читала книги – от природы страшно недоверчивая, а следовательно безжалостная выбраковщица текста. Откуда и взялась такая, в Литве, в Шяуляе?
Впрочем, она не «литвэчке», мы одних с ней корней: Касриловка, Одесса. И даже, как выяснилось путем позднейших генеалогических разысканий, производимых совместно стороною невесты и стороною жениха, состоим в отдаленном свойстве: мамин двоюродный брат дядя Абраша (легендарный киевский скрипач Абрам Штерн) женат на двоюродной сестре тети Мани, жены Сусанночкиного дяди по линии отца.
(Входит Сусанночка: «Обама победил». – «Тут тебя много появляется», – имея в виду исчерканные листки». – «Убери ее». – «Не могу». – «А что там хоть?» – «Что ты недоверчивая». – «Промахиваю все дорожные указатели? Умоляю, убери ее отсюда немедленно».)
На другой день мы сидели на скамейке в парке, где по вечерам перед дворцом Тышкевичей выступал камерный оркестр Сандецкиса. Я несу антисоветчину. (Запись в клеенчатой тетрадке того лета: «Существует формула „Цель оправдывает средства“. Так как достижение цели порождает собой новые, еще более сложные задачи, которые требуют обязательного разрешения, то и следование вышеприведенной формуле превратит всю историю человечества в поток беззаконий и преступлений, совершающихся фактически во имя грядущих беззаконий».)
А Сусанночка мне на это: «Слова, слова, слова».
Я: «Какие слова?»
По меркам века нынешнего она перебарщивает. Опущенные ресницы, еле слышная речь, многозначительные паузы, говорящее дыхание. «Все выдавало в ней заинтересованность, мне льстившую и меня поощрявшую» (мнимая цитата). Она берет у меня из кулька черешню. В ожидании косточки я подставляю ладонь и, дождавшись, целую в губы – вопрошающе. Ответ последовал столь же невинный. Детям до шестнадцати вход разрешается, по крайней мере, в это лето. Это было лето Шестидневной войны, Паланга гордо смотрела на мир, «спидолы» работали на полную катушку.
Мы гуляли вдоль моря, бродили по городку, прохаживались чинно по пирсу – не размыкая пальцев. Повстречали Гогу, которой я протянул Библию со словами: «Утешься».
Я тогда повсюду носил с собой карманную Библию – не только для форсу, но и читал, много читал, с упоением. «Гонимая нация, этим надо гордиться», – сказала мне мама. А папа однажды потихоньку сказал: «Если ты женишься не на еврейке, тоже ничего страшного не будет» – тяжела шапка Мономаха... бабушка, Циля, мама. В глазах темно – столько промиле в крови.
(Зямик о Даниэлке, своей младшей: «А мне это по ..., пусть хоть за негра выходит замуж. Жиды! Остоп...ло, блядь!)
Это тогда я сочинял, считая на пальцах:
Он был лет тридцати с фигурой дамы,
Принадлежащей кисти Иорданса,
И головой Черкасова младого.
Заканчивалось же:
«Целуй!» – «Куда?» – «Сюда! Сюда! Сюда!»
В эпиграфе стояло: «И вот некто из сынов Израилевых пришел, и привел к братьям своим Мадианитянку, в глазах Моисея и в глазах всего общества сынов Израилевых, когда они плакали у входа скинии собрания. Финеес, сын Елеазара, сына Аарона священника, увидев это, встал из среды общества, и взял в руку свою копье, и вошел вслед за Израильтянином в спальню, и пронзил обоих их, Израильтянина и женщину в чрево ее... („Числа“, XXV, 6 – 8)».
Новая книга элегий Тимура Кибирова: "Субботний вечер. На экране То Хотиненко, то Швыдкой. Дымится Nescafe в стакане. Шкварчит глазунья с колбасой. Но чу! Прокаркал вран зловещий! И взвыл в дуброве ветр ночной! И глас воззвал!.. Такие вещи Подчас случаются со мной..."
Стенгазета публикует текст Льва Рубинштейна «Последние вопросы», написанный специально для спектакля МХТ «Сережа», поставленного Дмитрием Крымовым по «Анне Карениной». Это уже второе сотрудничество поэта и режиссера: первым была «Родословная», написанная по заказу театра «Школа драматического искусства» для спектакля «Opus №7».