25.09.2007 | Арт / Город

О человеческом

...возможно, слишком человеческом

Любой населенный пункт, будь это деревенька или мегаполис, не может существовать без одного или нескольких объектов, маркирующих его существование, привлекающих приезжих и, желательно, улучшающих условия жизни обитателей этого поселения.

Разумеется, это -- Кремль в Москве, Эйфелева башня в Париже, Саграда Фамилия в Барселоне, статуя Свободы в Нью-Йорке либо площадь Тяньанмынь в Бэйцзине. Заметим, что и эти знаменитые объекты отнюдь не всегда способны улучшить качество жизни обитателей того или иного населенного пункта. Но его лицом они тем не менее являются.

Упомянутые объекты истории и культуры, национального мифотворчества и коллективной психопатии, безусловно, очень важны. Без них нам было бы очень трудно что-то сказать о Барселоне или Москве, хотя и там, и там есть объекты не менее полезные для размышления, чем построенная итальянцами крепость или, надеюсь, не подлежащая завершению диковатая затея Гауди.

Это многочисленные точки ментального отсчета для жителей и гостей населенного пункта в их праздном блуждании или деловой суете по пространству, в котором они оказались. Естественно, таких точек множество. Starting point может оказаться что угодно: тополь в замоскворецком дворике, бывший совсем тоненьким во времена детства, а сейчас растолстевший до безобразия и чудом не срубленный. Сияние окон брежневских многоэтажек на закате где-нибудь в Тропарево. Трещина на асфальте в переулке, скатывающемуся от Сретенки к Трубной или нефтегазовый факел в Капотне. Да ей-богу, этим способно быть любое, хоть бы сипящий кран в вашей ванной и облако, случайно сформировавшееся над головой на пути циклона из Монголии в сторону острова Пасхи и обратно.

Но эти точки отсчета сугубо индивидуальны, жителям же населенного пункта и его гостям необходимо что-то уравнивающее и объединяющее. Лучшее, что для этого можно сделать, ставить памятники. По простой причине: кому ни попадя памятник не поставят.

То есть если это даже глупый памятник Высоцкому, про которого у нас знают все, а в Канаде, Бразилии и Японии единицы, все равно по законам статистики будет достаточно лиц, которым эта статуя поможет идти по их жизненному пути.

Впрочем, кому как. Несколько лет назад я ждал приятеля в Камергерском переулке, рядом с присевшим с геморроидальной болезненностью памятником Чехову. Приятель опаздывал, зато появилась стайка туристов из Британии. Девушка-гид им взахлеб, с хорошим прононсом, усвоенным в Инъязе, объявила: «It’s Checkoff!». Еще бы – в Соединенном Королевстве, как известно, А.П. – большая знаменитость.

Дедуля в футбольной кепке ответил с манчестерской гнусавостью «Yeeahp, Сheckout» и устремился под зонтики, где торговали пивом. За локоть его ухватила жена с серебристыми кудельками на полулысом черепе, и пошли они дальше. Надеюсь, в сторону памятника Воровскому на Лубянке – вот уж шедевр скульптуры этот персонаж, будто наложивший в штаны.

Так что и памятники не приносят общей пользы. Не рассуждать же про Петра, склепанного Зурабом Константиновичем? Или про памятник национальному казахскому виршеплету Абаю на Чистых прудах? Приятельница из Франции, Абая не знавшая, спросила: «Это что?». Я объяснил: казахский поэт. Она почти повторила вопрос: «Ну и что?».  Я попытался объяснить, что просто здесь напротив посольство Казахстана.

Тогда она снова спросила: «Et alors?». Что-что – Абай, не самый плохой из поэтов, наверно. Нефть, газ, соки, пиво, шварма, пельмени…

Дай мне, Шолохов, зарыться на Гоголевском бульваре – в твои колени.

Но про памятники что думать? – их же надо кому-то ставить. И от любого, самого дурацкого в культурологическом и немыслимо уродливого в эстетическом смысле кто-то как-то да оттолкнется и пойдет в свой экзистенциальный путь. С тем же успехом, что перешагнув через трещину на асфальте и осознав судьбу человечества, взглянув, как дрожит осенний листок на тополе-преростке.  

И, однако, людям необходимо что-то по-человечески затейливое и заманчивое, нежное, странненькое и теплое. То, что Томас Манн в романе «Волшебная гора» обозначил как «m-a-e-a-e-a-e-a-enschlich”. И это то, что в странах западной демократии называется public art.

У них так теперь сложилось, что ставить памятники физическим лицам, как бы хороши или монструозны они ни были, -- неприлично. А поставить памятник некой сильной и общедоступной идее – очень трудно.

Вот и возник «паблик арт», коим не то благоустроена, не то изуродована Европа. Что это такое? Обычно это просто «благоустройство», выражаясь в советской терминологии, городской территории.

Один из главных мастеров этого дела – замечательный (честное слово, один из лучших в последние десятилетия!) американский скульптор Ричард Серра. Как у него идет дело на родине, я не знаю, поскольку в США не ездил.

Думаю, культурная атмосфера Серре в настоящей Америке вряд ли благоприятствует. Сомневаюсь, чтобы жители городка где-нибудь в Айдахо согласились, чтобы за их же деньги на главной площади поставили ржавые чушки весом в несколько тонн.

Зато в Старом Свете, где по-настоящему ценят эстетизм чего угодно (есть ли разница между облезлой фреской кого-то из «giottesco» и очередным пузырящимся пышными облаками плафоном в духе Тьеполо? Никакой, и то, и другое прекрасно), Серра пришелся ко двору.

Одно из его лучших произведений, нечто вроде металлического вигвама, собранного из железных плит высотой в трехэтажный дом, находится в немецком городке Бохуме, на вокзальной площади. Оно обклеено афишами рок-концертов, антиголобалистскими листовками и замызгано граффити. Во внутреннем пространстве этого сооружения, среди с трудом пробивающихся из трещин бледных травинок, валяются шприцы, а в дальнем узком углу – кучка экскрементов.

Это – настоящий public art. Произведение Серры интегрально живет в Рурском бассейне, ищущем себя после постиндустриальной революции.

А полосатые столбики Даниэля Бюрена во дворе Пале-Рояль, вставшие французским налогоплательщикам в сумму, наверняка сопоставимую с Абаем и Шолоховым вместе взятыми и приближающуюся, несомненно, к тому, во что обошелся Петр на Обводном канале?

Штука, если судить здраво, отвратительная. Изуродовавшая чудесный внутренний двор шедевра французского классицизма. И конечно, неминуем вопрос: как же Бюрен, один из главных борцов с безоглядной коммерциализацией культуры, так вывернул свой пиджак наизнанку?

Но это не важно.

Главное – тысячи людей пытаются присесть на полосатые столбики, фотографируют на них своих детишек и бросают монетки на решетки, под которыми бурлит парижская канализация. А вдруг денежка провалится сквозь стальную плетенку, и ты вернешься в дивный Город Света? И чем это хуже римского фонтана Треви?

А у нас ничего такого пока нет. Фонтаны и памятники – есть, но нет полосатых столбиков на Ивановской, скажем, площади, и ржавых оковалков на бывшем месте Пампушки, на Твербуле.

Единственное, похожее на «паблик арт» в западном смысле Москве, -- это воздвигнутая Николаем Полисским и его сотрудниками из Никола-Ленивца триумфальная арка где-то на крайнем севере Москвы, на черте цивилизации, где жестяные автосервисы дребезжат в такт электричкам, бетонные многоэтажки слепо моргают окнами и в заросшем лебедой и крапивой овраге струится вода одного из притоков Яузы.

Это сооружение, сплетенное и сколоченное из ореховых веток, на самом деле было придумано прекрасно. Как и вообще весь Николо-Ленивецкий проект, являющийся единственной оригинальной и убедительной трегерской идеей на поле нашей современной культуры.

К несчастью, он одинок, и потому его легко вынести за рамки того, что есть на самом деле. И здесь имеет смысл поговорить о том, настоящем и эффективном public art, которое бытует у нас.

Да, у нас время от времени пытаются перенять западный опыт, то устраивая раскрашивание пластмассовых коров. Или устраивают конкурс на то, кто лучше разрисует бульварную скамейку. Это, однако, затеи эфемерные и сильного влияния на жизнь городского организма не оказывающие.

Более интересное явление – росписи на трансформаторных будках и бетонных заборах. Их выполнение организуется местными властями и, как я понимаю, поручается либо неким безвестным художникам-оформителям, либо проживающим по соседству энтузиастам-любителям. И эти «фрески» -- несомненно, «паблик-арт» по-нашему, так как делается людьми для людей и отражает статистически общепринятую концепцию того, что хорошо и красиво.   

Что на них обычно изображено? Вы крайне редко найдете героически и патетические образы, напоминающие о прошлом, нынешнем и будущем величии России. Обычно это инфантильные сказочные пейзажи, где заснеженный русский лес может причудливо сочетаться с лугом, покрытым пышными цветами, в наших широтах не встречающимися, а луковки церквей сияют рядом с как бы готическими башенками, напоминающими мультфильм «Бременские музыканты».

Глядя на это, лучше понимаешь, почему таким успехом у нас пользуются Константин Звездочетов и Виноградов – Дубосарский. Разумеется, эти художники, в отличие от оформителей трансформаторных будок, глубоко ироничны, но, как они, отражают истинно народное мнение о том, что прекрасно. Да и большинство наших коллекционеров современного искусства – пока еще сохраняют коренные связи с эстетическими воззрениями народа.

Народа, который с достойным лучшего применения пофигизмом относится к «суверенной демократии» и безальтернативному выбору «преемника».

Произведение Серры они если вдруг и купят, то только потому, что известно: это очень дорого, но ни в коем случае не потому, что это – образец высокого искусства.

Высокое искусство… О чем мы?

Россия – благодаря Бахтину – истинная родина постмодернизма, редкостной фазы культуры, когда хорошо все то, что таковым по какой-то причине кажется. И в России люди для себя выделывают штуки, до каких ни Кунс, ни Кателлан не добрались и не доберутся.

Раскраска трансформаторных будок и бетонных заборов - это все же социальный, муниципальный заказ, то есть он демонстрирует небольшой зазор между властью и ее субъектами. Но в Москве есть и истинно публичное искусство, в полном смысле сделанное людьми для людей.

Например, детская площадка в проходе между Хохловским, Трехсвятительским и Колпачным переулками. Там стоят три тотемных столба, суггестивности которых позавидовал бы лучший мастер изготовления тотемных столбов из канадского племени тлинкитов. Один изображает увенчанного короной змея, другой – зубастого аллигатора, третий – обобщенное млекопитающее существо. Флуоресцентной краской они выкрашены так, что ни Звездочетов, ни Шутов, ни тем более Поролон не осмелились бы. А рядом высится трогательная церковь XVII столетия, покрашенная в поросячий розовый цвет.

Я уверен, что детишки, сейчас играющие там, если не спятят быстро, то в будущем победят любых врагов.

Не менее интересное произведение отечественного public art находится в 1-м Хвостовом переулке, рядом с Якиманкой. Это пень, оставшийся от старого тополя. В его сердцевину, освобожденную от трухи, насыпана земля и растут в ней разные, в зависимости от сезона, бледные московские цветочки. Зимой, разумеется, там – снег. А сам пень расписан в соответствии с канонами архаического искусства. По корням, вросшим в асфальт, -- море, в его глубинах рыбы, по поверхности плавают лебеди. Выше – райский луг и пасущиеся земные твари, над ними – горы, а на уровне человеческих колен – лазурь, в которой парят птицы небесные.

Куда до этого московского Иггдрасила Бюрену с его полосочками?

Но великий шедевр я обнаружил несколько лет назад на Хорошевском шоссе, рядом с редакцией газеты «Красная звезда». Я тогда работал в одной странной газете, тоже базировавшейся на Хорошевке, и иногда, дожидаясь, когда закончится верстка и можно будет подписать полосы, слонялся по ближним дворам.

И обнаружил чудо. Это была скамейка, сделанная из широкой и толстой растрескавшейся доски, одним концом она упиралась в ствол старого вяза, другим держалась на корявом чурбане, оставшемся от срубленного когда-то соседнего дерева. По скульптурной пластике она была похожа на великолепные и нелепые скульптуры Сая Туомбли. Правда, у Туомбли бронза и драгоценное дерево покрашены белилами, а скамейка была истошно-лимонного цвета.

Это в первое лето, когда я скамейку увидел. Во второе она оказалась сочно-розовой, в третье и последнее – цвета голубого кобальта.

Я стал расспрашивать жителей двора, кто создал это чудо. Никто не знал. В конце концов пожилая дама, гулявшая с собачкой, что-то мне рассказала.

Эту скамейку построил армянский старичок из Гюмри, перебравшийся в Москву к дальним родственникам после того, как у него в Спитакском землетрясении 1988 года погибла семья. Над ним смеялись: скамейка уж больно идиотская. Но он ее красил каждый год, пока не помер.

Ныне этой скамейки нет, вместо нее на трансформаторной будке, по квадратикам плитки-кабанчика, -- роскошная роспись. Море, колумбовские каравеллы, на берегу густой еловый лес, а над ним в небо, испещренное пухлыми облаками, высовываются стены Кремля.          

Строить бы нам всем такие скамейки. Желательно, без трагической подоплеки, а так просто – для собственной радости и к удовольствию соседей. И все у нас тогда было бы хорошо.

Источник: Gif.ru,