07.11.2011 | Аахен-Яхрома

Ю, Я

Юи-сюр-ля-Мёз, Яблонов, Ялта, Ярославль, Яффа, Яхрома

580. ЮИ-СЮР-ЛЯ-МЁЗ

1987–1993

Поезд идет Бельгии, по долине реки Мёз (по-голландски и по-немецки это Маас), ее обступают невысокие Арденнские горы, заросшие лесом, кое-где изгрызенные рудными разработками. В окне пробегают городки и деревни, заброшенные фабрики с провалившимися крышами и огородики. Несколько раз я замечал указатель с названием местечка Huy sur la Meuse. Русский оценит этот топоним. Что такое huy по-русски – понятно. Sur – это «на». Прелесть в том, что название реки, Meuse, на парижском арго – «пизда». А в довершение, стоит этот городок там, где в Meuse впадает речушка Hoyoux (Ую). Дивны пути географии и лингвистики!

581. ЯБЛОНОВ

1977, 1978, 1979

Сразу за большим селом Яблоновым природа меняется: дорогу обступает буковый лес, она, пересекая ручьи, поднимается, и начинаются горы. Совсем скоро – Косов. Марийки и Параски проверяют, хорошо ли увязаны их корзины и мешки, поправляют складки на своих ярких платках.

582. ЯЛТА

1970–2008

Есть места в Крыму, которые я не люблю, Ялта – одно из них. Возможно, при Чехове там было хорошо, но уже в 70-м, когда я семнадцатилетним подростком попал в Ялту, она мне не понравилась (эпизодические детские приезды я не запомнил). Потом много раз проезжал мимо, но никогда не хотелось там задержаться. Если только в пьяном виде, на жухлом газоне возле «Ореанды», где мы пили херес.

Конечно, стена Ай-Петри, поднимающаяся над морем, красива. В городе есть несколько приятных старых улочек, но общее чувство – духота, пот, орды ошалевших курортников и хамоватые местные.

Забавно, что Ялта для меня связана с зимой – при том, что я там зимой никогда не бывал. Сергей Соловьев, человек очень сообразительный, собирался снимать фильм из молодежной жизни, который должен был называться «Мальчик Бананан». Он вовремя понял, что про молодежную жизнь знает мало. И вышел на московских и питерских молодых художников, музыкантов и просто тусовщиков. Собрал их – меня в том числе, – в просмотровом зале на «Мосфильме» и устроил нечто вроде «брейнсторминга». Предперестроечного энтузиазма у собравшихся было полно, все наперебой что-то предлагали, тут и я высказался. Сам не знаю почему (Чехова, что ли, жившего там зимой, вспомнил) сообщил, что снимать надо зимнюю Ялту: пальмы под снегом это так абсурдно и романтично. Соловьев, будто пойнтер, сделал стойку, а я даже нарисовал афишу, пальму под снежной шапкой в духе Уорхола. Слава богу, она в дело не пошла.

Но Ялта вообще для меня это кино, не самое мое любимое искусство. В семнадцать лет я очутился на Ялтинской киностудии, на съемках «Острова сокровищ», и жил на Чайной горке, где в обветшалом трехэтажном доме обитала съемочная группа. Это была, по сути,

первая моя взрослая поездка, и я попал в колоритную, непривычную компанию люто пивших киношников, рассказывавших диковатые истории и куролесивших от всей души.

А потом началась эпидемия холеры. Я с Ксюшей и ее отцом успел сбежать на мышино-сером «Москвиче» до того, как объявили карантин.

В последний раз я видел Ялту в сентябре 2008 сверху, с шоссе, когда с Олей Лопуховой и Олегом Тистолом ехал из Бахчисарая в Гурзуф. На узкой полоске земли вдоль моря понастроили многоэтажек: стало наверняка еще душнее и хамоватее.

583. ЯРОСЛАВЛЬ

1978, 1999, 2005

Мы подъезжали к Ярославлю зимним вечером, и началось нечто похожее на Иеронима Босха: нефтеперегонный комбинат, тянувшийся километрами вдоль шоссе. Это был инфернальный свет, вспыхивавший между кишками труб, опутывающих тускло-голубые на фоне черного неба параллелепипеды заводских строений, а среди кишок светились шары нефтехранилищ (или что это могло быть?), из труб в черное небо пыхал лиловый дым.

Мы поселились в какой-то гостинице – счастье, что нашлось жилье. Сперва нас не хотели пускать, мы не были командировочные, а неизвестно кто, но потом администраторша с халой на голове и малиновой помадой на узеньких губках смилостивилась.

С утра в Ярославле было очень холодно. В воздухе висела ледяная дымка, все – опалесцирующе-белое, и было странно. Совсем другая страна.

Но до Сибири еще скакать и скакать.

Мы, притаптывая на морозе, день ходили по городу. Под белой «беседкой Островского», ниже длинного косогора, белела Волга, и все церкви были белые, только краснели кирпичи в проплешинах штукатурки, и зелеными зеркальцами тянулись по стенам пояски муравленых изразцов. Вдоль набережной стояли особнячки, то нарисованные уверенно, то студенистые, но все – выкрашенные в яичный цвет. Эту глазунью разрезали одинаково чугунно-черные ветки деревьев и фигурные решетки изгородей.

На следующее утро мы уехали в Тутаев.

В следующий раз я приехал с Даней Филипповым и его сыном Никоном, тогда совсем еще ребенком. Это была чудесная мокрая осень: дождь не шел, но к асфальту липли алые и золотые кленовые листья, косогор от беседки спускался к берегу цвета охотничьего плаща, и плыла ртутная лента Волги. По ней медленно шла в сторону Каспийского моря самоходная баржа, из ее трубы летели клочья голубого дыма.

Мы приехали, потому что пригласил Никола Овчинников: у него и Мюриэль была выставка в городском музее – очень хорошем. В предыдущий приезд мы там отогревались, рассматривая радостные ярославские иконы XVII века, губернские портреты екатерининских и александровских времен и замечательного Соломаткина (или его я видел в Костроме?).

Мы ночевали в обкомовской гостинице (растрескавшаяся фанеровка «под орех», мертвый телевизор «Рубин» и горничная в накрахмаленной наколке, смотревшая на нас с подозрением), а ужинали после открытия выставки в ресторане с названием типа «Клубъ Купеческiй» с идиотскими украшениями по стенам и корявой турецкой мебелью, но с правильной, тяжелой и сытной русской едой.

Дома вдоль набережной уже были покрашены разнообразно, как разбеленный майонезом винегрет. Город заклеен был плакатами с рожей Жириновского.

Мы стояли возле входа в ярославский Кремль. Вдруг на площади появился длинный белый «Линкольн», как из салона бракосочетаний, из заднего окошка высовывался Жириновский. Он улыбался не то как Маяковский, не то как Муссолини, и махал толстой ладонью. Вокруг не было никого, кроме нас, он продолжал приветствовать предполагаемых жителей Ярославля, и мы встретились глазами. Он понял, что я не объект агитации, и вполз внутрь самоходной сосиски.

На обратном пути в Москву я снова увидел босховский нефтешинный пейзаж. Даня вскоре умер. Связи между его непонятной смертью и Ярославлем нет, но этот город неизбежно привязан для меня к тому, что Даня Филиппов вдруг взял и умер. Или его, ангела, кто-то решил взять к себе.

А потом я увидел Ярославль, когда мы с Сашей плыли на «Салавате Юлаеве» в Елабугу, летом. Белые церкви выглядывали из зелени, и там, где Которосль впадает в Волгу, в березовой роще в небо били длинные струи фонтанов.

584. ЯФФА

2000

Провезли по Тель-Авиву, привезли в Яффу: там якобы старинные домики, построенные не раньше отмена Оттоманской империи, и лавки с глупыми сувенирами на вкус и кошерный, и вовсе разболтанный. Например, «палестинки» рядом с черными кепками, где на лбу вышито I love Jerusalem и сердечко сияет нестерпимо малиновыми блестками. В галерее, куда меня привели как художника, висели картинки в духе окончательно плохого Шагала, к тому же в дешевых золотых рамках. Рядом с ней в посреди переулка на тросах висел большой круглый терракотовый горшок, в нем плодоносило апельсиновое деревце. Это было интереснее, хоть и дураковато.

Из-за высокой ограды высовывался приплюснутый золотой купол-тюбетейка храма бехаитов, а в маленьком парке, куда нас повели, была свадьба. Возле фонтанчика, поплевывавшего в раскаленное небо, фотографировались новобрачные: пухлая невеста вся в белом, с лицом, окутанным снежными кружевами, с цветками апельсина, вплетенными в черные волосы, и жених в шелковом сиреневом смокинге и с белой, в синий узорчик, кипе.

Было очень жарко. В ларьке рядом с фонтанчиком торговали соком Jaffa. За парапетом – очень синее море.

585. ЯХРОМА

1962

На склонах низеньких подмосковных холмов я учился мудрости горнолыжного спорта – ничему не научился. Лыжи, где-то добытые моим отцом, были удивительные.

Трофейные. На них когда-то ездил горный егерь из дивизиона «Эдельвейс», пытавшегося взять Закавказье через Приэльбрусье (нет ли его имени на мемориальном камне в Зарнтале, в Южном Тироле?).

Лыжи были такие. Деревянные, с металлической оковкой вдоль бортов и с ужасными пружинными креплениями, намертво приковывавшими ступню к лыже. Они были слишком длинные и тяжелые для меня. Но на их круто – не как сейчас – загнутых вверх носках были пипочки с отверстиями. Продев сквозь них веревку, из нескольких лыж можно было сделать сани и таким образом спасти раненого товарища или протянуть через трещины ледника, спустить вниз тяжелый груз.

Эти лыжи меня очаровывали. Я, бездарно делая поворот плугом или пытаясь повернуть на параллельных лыжах, неизбежно падал. В воздух взлетали кристаллы замерзшей воды. Отец кричал: «Давай, вставай!». Я поднимался, утирал нос и снова пытался сделать поворот.