03.07.2007 | Memory rows

В подвале на Чистых

Меняется ли что-нибудь когда-нибудь?

Я давно делал автобиографические вещи, последняя и самая большая – "Final Cut". В "54 зимах" я попытался не про себя рассказывать, а про события, в той или иной степени важные для всех. Но все равно, от себя не уйдешь, наверно и эта моя работа в конечном счете – про меня. В феврале 2007 я закончил свою 54-ю зиму, а зимы – русские – я очень не люблю. И дело даже не в холоде, хотя я его переношу плохо, а в отсутствии света и, конечно, в том, что зимы в России невыносимо длинны. Ладно бы месяц-два, но пять – для меня слишком. По-моему, главная особенность зимы это ее изматывающая монотонность.

У меня есть странная книга "Хронология мировой цивилизации", впервые составленная в 40-е годы немецким историком Вернером Штайном, потом многократно дополнявшаяся и издававшаяся на разных языках, по-русски она вышла несколько лет назад. В этой книге представлены важнейшие, по мнению ее авторов, события в истории человечества со времен его возникновения  по 2000 год. Разделены они на несколько рубрик: политические события, религия и философия, литература, визуальные искусства, развитие естественных наук и технологий, общественные события, например, вход в моду мини-юбки.

Понятно, что поскольку насчет происходившего во времена палеолита мы знаем очень мало, любые сведения от тех временах оказываются важными. Но когда дело идет о недавнем прошлом, разобраться, что важно, а что нет, неизмеримо труднее. Например, важно ли, что в 1993 на экраны вышел фильм Кустурицы "Arizona Dream"? Для кого-то это очень важно, а кому-то совершенно безразлично, однако факт в книгу внесен, что является, безусловно, произволом.

Пользуясь этой книгой, я постарался выяснить, что важного случилось в зимние месяцы с 1953 по 2007. Хотя много важного случилось и в весенние, летние, осенние зимы за этот промежуток времени, зимы оказались насыщенными. Мне пришлось выбирать – снова произвол.

Об этой работе я думал довольно давно, но сделать ее меня подстегнуло предложение милой и умной Юли Лебедевой, работающей в музее "Другое искусство" при РГГУ, куратора коллекции Леонида Талочкина, сделать у них выставку в рамках Московской биеннале, то есть в марте 2007, аккурат после завершения моей 54-й зимы. Посмотрев предложенный мне зал, я понял, что если все 54 рисунка делать большими, они туда не влезут. Поэтому решил сделать 12 больших, 105х75см, на красной кансоновской бумаге, и 42 формата А5, на такой же бумаге. То есть 12 рисунков из серии автоматически оказывались как бы важнее, чем остальные – опять произвол.

Рисунки – практически идентичные, но все же отличающиеся друг от друга минималистические изображения ствола дерева, облепленного снегом, сделанные черными, серыми и серебряными карандашами и такой же масляной пастелью. На красной бумаге это дает вибрирующий эффект вроде пурпурно-красного неба, часто бывающего зимними вечерами в Москве.

Большие рисунки были взяты в рамы темно-серого цвета, маленькие – наклеены на паспарту такого же цвета и тоже взяты в серые рамы. Меня отчего-то уже давно интересует сочетание насыщенно-красного и серого.

Затем я "привязал" события, выбранные мной в книжке, к рисункам, причем сделал это в буквальном смысле произвольно. Пронумеровал их, написал номера на клочках бумаги, бросил в кастрюлю и доставал оттуда с закрытыми глазами. Потом написал тексты («1962-63: Конференция НАТО рекомендует создать широкое Атлантическое сообщество»; «1970-71: Правительство Польши принимает решение о повышении цен на продукты, восстания рабочих в Гданьске и в Щецине, В.Гомулка заменен Э.Гереком»; «1963-64: Нобелевская премия мира присуждена Мартину Лютеру Кингу»; «1956-57: Нобелевская премия по физике присуждена Дж.Бардину, У.Братстейну и У.Б.Шокли за исследование полупроводников и открытие транзисторного эффекта» и так далее) от руки на паспарту, над рисунками, а для больших рисунков – на отдельных серых табличках.

Зал в РГГУ – тяжелый для выставки. С низким потолком, с четырьмя приземистыми колоннами посередине, будто обрубленными сверху и снизу. Ощущение гнетущее. В довершение, одна из стен с окнами закрыта фальшстенкой из отвратительных пластмассовых панелей. Но в музее нашлись огромные щиты, обтянутые черной тканью. Мы их поставили гармошкой у левой от входа стены, на них висели маленькие рисунки, а двенадцать больших как раз уместились фризом на фронтальной стене. Между колоннами – стол, покрытый красной скатертью до пола. На открытии выставки я по-садистски заставил стол сорока двумя стаканами, наполненными красным вином, и сорока двумя – с водой. Пришедшие, естественно, сперва выпили все вино, а потом от неизбежности стали пить воду. Получилось этакое "чудо в Каннах" наоборот. Аня Кантемирова систематически фотографировала людей, пьющих вино и воду, я теперь хочу вместе с Аней сделать альбом: 42 фото с указанием кто есть кто и опять же с привязками к датам с 53 по 2007. Такие "поминки".

С этой инсталляцией мне важно было добиться чувства святилища некого непонятного и мрачного культа, иконы которого почти одинаковы. Речь-то об истории, в которой вечно что-то происходит, но при этом не меняется ничего. Не мне судить, вышло ли, но в общем я доволен.

И летом 2006 случилось важное событие: у меня появилась мастерская. Своей мастерской у меня никогда не было, обычно работал дома. Во Франции какое-то время благодаря Олливье Морану я прожил и проработал в огромной мастерской на бывшей пуговичной фабрике в городишке Мерю, потом у него же на "Базе" в Леваллуа-Перре. В начале 90-х, приезжая в Москву, работал у друзей в мастерских на Чистых прудах. Недолго с друзьями снимал мастерскую у Кати Московской в чудовищном «початке» возле Черемушкинского рынка, но ничего толкового там не сделал. Потом работал дома. В последнее время графику свою хранил под куском фанеры на столе в нашей квартирке, на котором мы и едим, и работаю я, кот спит. Потому, собственно, и пришлось многие работы хранить у Куприной.  

А тут вдруг Маша Овчинникова, сестра Николы, предлагает снять у нее мастерскую, в которой она, обремененная семьей, не работает. Мастерская, старая мосховская, – снова на Чистых прудах, чудесный адрес. Подвал, но с высокими потолками, две комнаты метров по сорок каждая, с еще одним помещением между ними. Когда-то, говорят, она принадлежала Льву Нусбергу, после его эмиграции – какому-то советскому художнику, когда он умер, перешла к его вдове, потом была оформлена совместно на нее и на Машу. И мы – Костя Звездочетов, Саша Савко, Андрей Филиппов и я – решили ее снять. Деньги Маша попросила фантастические, каких в Москве сейчас не бывает, $600, по 125 с каждого. Только чтобы оплачивать счета и сделать ремонт.

Придя туда впервые, я испугался. Мастерская была завалена и заставлена рухлядью,  кусками старой мебели, какими-то станками и поломанными музыкальными инструментами (там вроде бы гнездился парень, промышлявший ремонтом гитар и прочего), пол – проваленный, ходить страшно, темень и сырость. Но слава богу, мы ее сняли, и нанятый Машей трудяга украинец Юра ее привел во вполне божеский вид, исправил, насколько можно, пол, покрасил стены, починил электричество, построил стеллажи. Конечно, подвал он и есть подвал, всегда риск, что прорвет трубу, но для меня счастье, что эта мастерская есть, и я очень надеюсь, что мы в ней продержимся долго.

Постоянно, почти каждый день, там бывает только Саша Савко, с которым я раньше почти не был знаком. Его живопись мне не нравится, но человек он очень симпатичный, с ним приятно находиться вместе. Он работает в передней комнате, там же – Костя. Звездочетов появляется от случая к случаю, у него масса семейных дел, и работает он в мастерской, по-моему, когда поджимает заказчик – надо картинку сделать.

Я считаю Костю фантастически талантливым человеком, мне страшно нравятся некоторые его старые вещи. Но то, что он делает теперь, бесконечные перерисовки советских детских иллюстраций и карикатур, у меня вызывает уныние. Костя говорит, что искусством занимается только потому, что больше ничем семью прокормить не может, что искусство для христианина – дело грешное, и что он, конечно, грешник и циник. И он рисует то, что клиент хочет от бренда «Звездочетов», а он этому потворствует. И это тоже грех.

А я не верю, что Костя свои картинки рисует только ради денег. Мне кажется, это  аскеза в лесковском духе. А то и достоевщиной попахивающая. Но в конце концов, – не мое дело. Мне важнее, что Костя – старый друг, хотя особенно близки мы никогда не были, и если надо будет идти в разведку, то последний, с кем мне бы хотелось это сделать, – с Костей Звездочетым. Что мне не мешает его любить.

Задняя комната – территория моя и Андрея. Я, потому что часто отсутствую из Москвы, в мастерской бывал не слишком регулярно. А Андрей не заходит почти никогда, и  это очень глупо с его стороны. Я знаю, какой он ленивец, однако надеялся, что мастерская его подстегнет заняться делом. А я?  

Кроме того, что теперь есть, где хранить работы, появилась, что важнее, возможность делать большие форматы, и не на бумаге. Мне этого давно хотелось. А тут и совпало.

Иду в марте на одну из биеннальных выставок в Музей архитектуры, меня во дворе кто-то окликает. Оборачиваюсь – Давид Саркисян, директор МУАРа, с которым я знаком совсем шапочно. Он меня зовет к себе в кабинет и ни с того ни с сего предлагает этим летом у него сделать выставку, в Аптекарском приказе. Место – изумительное, одно из лучших в Москве. Только, говорит, хорошо бы что-нибудь как-то связанное с архитектурой.

А у меня давно была идея сделать серию больших ширм – меня эта форма интересует много лет, я уже делал картины-ширмы для "Дерева-Метлы" и для "Крестообразных песен" в начале 90-х. И когда мне Давид предложил выставку, я уже сделал эскизы и собирался заказывать планшеты для ширм. Рассказываю Давиду, говорю, что ширма, как ни странно, самый архитектонический, так сказать, "урбанистический" элемент интерьера. Он говорит: "Вот, то, что надо!".

До отъезда в Роверето я успел сделать часть ширм. Скоро вернусь в Москву, сделаю остальные. Их должно быть семь: четыре из двух створок, две из трех, одна из четырех, каждая створка размером 170х85 см. Техника странная – золотисто-коричневый шелк, тонированный черной тушью, с очень простыми архитектурно-пейзажными изображениями, сделанными тушью и серой, золотой, серой и белой масляной пастелью. Получается какая-то итальянская японщина, я себе отдаю отчет, что меня могут обвинить в салонности и интерьерности, но мне все равно. Это тот случай, когда я, очень склонный к сомнениям на свой счет, знаю, что делаю правильные по какой-то причине вещи.

Мне очень хочется, чтобы эта выставка состоялась. А если вдруг сорвется – по крайней мере, сделаю эти штуки, пусть будут.