03.07.2007 | Архив "Итогов" / Литература

Но божество мое проголодалось

Еще раз о литературных премиях

"А зачем писателю премии? Он уже и так писатель".

Формула столь же нелепа, сколь и не лишена некоторых оснований. То есть это и так, и не так.

Так - в том смысле, что, находясь в состоянии свободного полета, в состоянии, для простоты именуемом творческим процессом, автор не делает различий между землей и небом - какие тут премии?

Дар сочинительства - это уже премия, присуждаемая к тому же инстанциями, заведомо более авторитетными, чем все жюри и академии вместе взятые.

Но это и не так. Ибо, во-первых, премии и сопровождающие их премиальные кампании действительно хоть как-то формируют общественный взгляд на литературу, на сочинительство как на что-то не безнадежно маргинальное. Во-вторых, есть причины более чем земные и понятные всем. Не небом же единым жив человек. Каждый "вдохновенный безумец" в какой-то момент поднимет покрасневшие глаза от постылой бумаги да и продекламирует, дурашливо потирая руки: "Но божество мое проголодалось!"

Я лично премий никаких (не в силах удержаться, чтобы не добавить "пока") не получал, а вот гранты имел. И могу со всей убежденностью сказать, что это хорошо.

На Западе давно установлено, что более или менее серьезный автор не в состоянии жить на тиражи. Университетская кафедра, газетная колонка - традиционное пристанище пишущего человека. Но при этом огромное количество литературных премий, стипендий, вполне сносно оплачиваемых устных выступлений на поэтических и прочих фестивалях позволяют литератору смотреть на свои занятия все же как на профессию, а не только как на вредное для зрения и нервов да к тому же еще и подозрительное с точки зрения полиции использование досуга.

Если институт премий на Западе - вещь традиционно-рутинная, имеющая отношение не столько к самому художественному процессу, сколько к процессу издательскому, то есть к литературному бизнесу,

то в России, из культурного пространства которой советскому духу предстоит выветриваться (если, конечно, не закроют форточку) еще лет двадцать, премиальные институты по-прежнему служат установлению иерархий, распределению талантов - как говядины - по сортам и степеням свежести, а также определяют "место поэта в рабочем строю".

Преисполненные ощущением собственной значительности и высокой ответственности за судьбы культуры, разные жюри раздают пропуска в "большую литературу" с той же степенью правомочности, с какой некий гражданин Бендер продавал входные билеты на Провал. И, кстати, почти с той же мотивировкой: "с целью капитального ремонта Провала, чтоб не слишком проваливался".

Кстати, о провалах...  Единственным позитивным качеством все еще - по инерции - престижного Букера (приводим его для примера - он не один такой) является его способность создавать вокруг себя здоровый информационный ажиотаж.

Но если и впредь его усилия будут столь же упорно направляться на обнаружение и высвечивание литературы среднеарифметической, и если он и впредь будет третировать как "безответственный выпендреж" все хоть сколь-нибудь живое и рискованное, эту премиальную институцию уже не спасет никакой организационный драйв. Неуклонную и теперь уже хорошо заметную маргинализацию Букера (и не его одного) не остановит никто.

В разных своих заметках по поводу вручений всевозможных литературных премий я всегда с постоянством, может быть, и достойным порицания, напираю на то, что премий должно быть не просто много, а даже очень много. Сохраню верность привычке и в этот раз.

Итак, повторяю, премий должно быть много. В идеале их количество должно быть максимально приближено к числу пишущих людей.

И проблема даже не только в том, чтобы набрать откуда-то соответствующую замыслу армию премиедателей. Нужно еще как следует мобилизовать воображение, чтобы наформулировать подходящее количество номинаций. "За проявленное постоянство в использовании четырехстопного ямба", например. Или "За самое частое употребление слова "судьба" в художественной прозе". Очень правильной с точки зрения культурного экологизма была бы премия "За малописание". А то ведь Букер со своими "лучшими романами" одной рукой вроде бы стимулирует писателя к созданию немыслимых шедевров, другой же явно провоцирует пароксизмы графомании. Неизвестно еще, что хуже.

Воображение работать не хочет, благодаря чему так и будут плодиться в геометрической прогрессии "лучшие" произведения, от которых и без того не продохнуть. Лучших много, но зато очень мало интересных.

Попутно заметим, что у нищих в подземных переходах с придумыванием "номинаций" проблема сходная. Но есть и несомненные находки -  достойный предмет для обмена опытом. В Берлине я видел наряду с какими-то неубедительного вида "боснийскими погорельцами" здоровенного и вполне чисто одетого малого с табличкой на шее "Я не хочу работать" (по-немецки, разумеется). Люди хмыкали, а денежку ему кидали. А в Москве я на днях видел лаконичнейшую табличку на шее молчаливого человека. На табличке было написано: "СЛЕПОЙ". Больше ничего. Ему охотно подавали. Правильная номинация - половина успеха. А вот ноющее на одной ноте "извините, что я к вам обращаюсь" - это что-то вроде букеровского "лучшего романа" - пустой звук.

Кстати, о нищих. Устойчивый, восходящий к временам романтизма, миф о художнике-дервише, которому "ничего не надо" и который пишет буквально таким же способом, каким он и дышит, дошел до нас в самом своем пародийном, то есть советском варианте.

"Бессребреничество" советских авторов 60-х, выразившееся в воспевании "неуюта" и в организации  рекламной кампании турпутешествий "за туманом", компенсировалось отнюдь не только всенародной любовью. А поэт, которому партия и правительство доверили ответственную должность авангардиста в стране победившего социалистического реализма, бестрепетной рукой состригал нехилые купоны за написанную левой пяткой историю про "художника одного". "Художники одни", в неузнаваемом виде доползшие до наших времен невесть откуда (из оперы "Богема", что ли?), сослужили нашим "неуютникам" неплохую службу. Как же их не полюбить? Да только мы-то тут при чем?

Миф тем не менее укоренился. И связан он, понятно, именно с легендами совписовского разлива, а не с коллективной судьбой реально нищего, но и реально свободного сообщества художников и писателей 50-70-х годов,

сообщества, состоявшего из умных и глупых, одаренных и не очень людей, сообщества, получившего впоследствии мало что объясняющее имя "андерграунд". На этот-то бывший андерграунд и нападают теперь как на хорошо организованную гомогенную банду осквернителей могил и узурпаторов европейских славистических кафедр совписовские "романтики", нашедшие подкрепление в лице своих клонированных юниоров.

Любая форма общественного признания - и премия в том числе - не столько отвечает на вопросы, сколько их задает.

Вменяемый автор едва ли склонен к размышлениям о себе самом как о главе в истории литературы. Какое там! Дай Бог сил на осознание себя и своего места "здесь и теперь".

Назначенный каким-нибудь жюри автором "лучшего романа" или "лучшей книги стихотворений", он не может не испытывать известного смущения, при общении с друзьями-коллегами он вынужден неловко отшучиваться и, отводя глаза, комически разводить руками.

Автор неадекватный не найдет утешения ни в чем. Даже если ему вдруг заплатят Нобелевку, он скажет, что могли бы спохватиться и пораньше, а если установят его конную статую у входа в Ленинскую библиотеку, он выразит неудовольствие по поводу ее чересчур скромных размеров.

Предвижу  упреки в некоторой неопределенности  авторской позиции по данному вопросу. Очень может быть, что и справедливые.

Мне и самому написанное мной слегка напоминает одну весьма странную запись в книге отзывов на какой-то давней художественной выставке. Запись, никем не подписанная, была такой: "Все живописные работы, представленные на выставке, ОТВРАТИТЕЛЬНЫ. Особенно отвратительны работы художницы такой-то. Остальное - ВЕЛИКОЛЕПНО". Три восклицательных знака.

Ну а что делать? Где ее, эту самую определенность, взять-то? Да и так ли уж она и нужна?

Источник: "Итоги", №14, 1998,