19.06.2007 | Memory rows

Стекольщики и скверная история

Я – гастарбайтер?

В начале лета 2004 я показал "Final Cut" на полянке возле дачи Лены Куприной, в Тарасовке. Идея была такая – все присутствующие могут вырезать понравившиеся им куски свитка и забирать их. То есть они выступали в роли божественного продюсера, который как хочет монтирует мою жизнь.

Я сознательно шел на то, что свиток сильно сократится, однако был неприятно удивлен алчностью некоторых зрителей. Но были и трогательно вежливые люди: они спрашивали, а неужели и правда можно вырезать кусочек? И только после этого брались за ножницы.

Но вообще все, по-моему, получилось красиво – разноцветная полоса, протянувшаяся по сочно-зеленой траве, и Аня Кантемирова сделала превосходные фотографии.

Конечно, "Final Cut" это в какой-то мере возвращение к "Жизни и смерти черного квадрата" 86-го года – тоже очень длинный комикс, и тоже показанный на природе. И тоже нечто яркое, разноцветное, вроде бы даже попсовое. Но это совсем другое. Сделанное в совершенно других условиях, в иное время и с другим опытом. Да и не про что-то, меня касающееся все-таки опосредованно, а про мою собственную жизнь. А про себя в нынешнем искусстве рассказывать не очень принято. Наверно, по той причине, что оно – и не только у нас – снова выродилось во что-то сильно социальное и занятое решением каких-то общих, якобы важных вопросов.

Потом, следующей зимой, я на той же поляне показал "Фотосинтез. Фаза 1. В день Св. Светланы (Фотины) Римской, Свв. Фотина, Фотиды и Фото ". Как-то я листал подаренный Саше Костей Звездочетовым православный календарь, и набрел там на неких римских мучеников африканского происхождения Свв. Фотину (по-русски Светлану), Фотина, Фотиду и Фото. Они мне запали в душу почему-то.

"Фотосинтез" состоял из сотни с чем-то рисунков с изображениями цветов, сделанных на узких вертикальных листках бумаги бледно-зеленого цвета. Они были приклеены к палочкам, выкрашенным в тот же зеленый цвет. Когда я это показывал, стоял жестокий мороз, снег искрился. Я натыкал палочки с рисунками в сугробы, зеленые листочки нежно трепетали на ветру.

Важнее всего для меня, пожалуй, было то, что это зрелище напомнило виденное нами с Сашей на Кипре в январе 2003: в сочной траве на тоненьких стебельках дрожали от морского ветра розово-алые цикламены.

Далее я, накупив глиняных горшочков и наполнив их солью, смешанной с ПВА и коричневым пигментом, туда "высадил" рисунки на палочках. Сперва я их хотел в начале весны, когда только-только пробивались первые травинки, отнести их на Цветной бульвар и расставить, на разграбление прохожим, вдоль дорожек, но Куприна меня от этого отговорила.

И в ее галерее был показан "Фотосинтез. Фаза 2": "цветочки" в горшочках были расставлены вдоль стен и на подоконниках, на большом плазменном экране показывали видео, снятое на зимней поляне, а на стенах серия рисунков "Бог да-да".

Потом у Куприной у меня была еще одна выставочка, "Черные полотенца для карачохели", и она была посвящением одному из моих самых любимых художников, Нико Пиросмани. А то, что как раз в это время происходила какая-то гадость между Россией и Грузией, не моя вина.

Карачохели по-грузински значит "одетые в черные чохи", то есть кафтаны. Во времена Пиросмани так называлась особенная категория жителей Тифлиса. Это были мужчины средних лет, носившие черные чохи, по сути бездельники: они целые дни проводили в духанах, пили и ели, пели протяжные песни и разговаривали про жизнь. Ей-богу, я бы хотел быть карачохели, но не судьба. А на выставке была дюжина больших рисунков на черной бумаге, мистически-кавказского толка и панно два на три метра, "роскошный" натюрморт со столбами Яхин и Воаз, с арбузом, зеленью, виноградными гроздями, бутылками, стаканами, хлебами и прочим (его вариант в уменьшенном размере потом купил коллекционер Альберто Сандретти, надеюсь, он украсит им свою столовую). В соседней комнате, где Куприна на вернисажах накрывает стол, на стене висел плакат, на котором по-русски и по-грузински написано было "Извините, грузинского вина нет". Его на столе на самом деле не было – ввоз грузинского вина в Россию запретили якобы по санитарным причинам. Было итальянское и французское. А также лимонад с дивным названием "Святой Грааль".

Я попросил перевести текст плаката на грузинский знакомых, живущих в Москве художников Георгия и Константина Тотибадзе. Они долго совещались, а потом сказали, что им это не под силу. Позвонили своей тете, филологу, в Тбилиси и что-то минут пять обсуждали по-грузински. Наконец объяснили, что тете вроде бы перевести удалось, но звучит это для грузина дико, так сказать нельзя. Можно сказать "сейчас вина нет" или "вино закончилось", либо "вина нет там-то" или "вина нет для кого-то", но чтобы просто "вина нет" – это против законов грузинского языка и сознания.

Почему я начал делать рисунки вроде цветочков из "Фотосинтеза", якобы римские почти салонные пейзажи из "Привидения собаки Рокки" и эти полотенца для карачохели, явно нелепые в современном московском искусстве? По двум для меня важным причинам. Во-первых, сознаюсь, из чувства противоречия: обрыдло смотреть на "соnart". Вторая причина, впрочем, весомее. Я считаю, что любое искусство может быть красивым, но при этом меня интересует, можно ли, балансируя на грани салонности и даже китча, не становясь при этом тупым постмодернистом, делать холодные концептуальные вещи, при том возможные для украшения жилья или некого общественного пространства? Над этой проблемой я бьюсь несколько лет, возможно, безуспешно. Но что-то, как мне кажется, иногда получается.

Это про мои личные отношения с искусством. Но художникам всегда и везде приходилось общаться с заказчиками, покупателями или посредниками между собой и ними. То есть теми, кто сейчас называется галеристами и дилерами, раньше – маршанами. Разница, конечно, есть, но, как бы то ни было, они – посредники.

У меня есть неосуществимая мечта, чтобы мои отношения с ними строились так. Я бы спокойно работал где-нибудь в тихом и красивом месте – а работать я люблю. И чтобы через определенные промежутки времени у меня появлялся мой галерейщик, забирал мною сделанное и привозил деньги. Не слишком много, не слишком мало. Столько, сколько надо на нормальную жизнь – а запросы у меня скромные.

Наверно, я не стал бы воевать против того, чтобы каждая моя почеркушка продавалась за бешеные деньги. Надеюсь, я смог бы найти им разумное применение. Но я не считаю правильным, если мой рисунок, на который я потратил день работы, изредка продается за 3.500. Я считаю, было бы правильнее и справедливее, если бы такие рисунки продавались вдвое дешевле, но два раза в месяц, а я получал бы от маршана причитающуюся мне половину. Мне больше и не надо.

То есть моя мечта – замечательно, если бы ко мне относились просто как к хорошему, ответственному ремесленнику. Амбиций насчет славы и обсасывания моих костей арт-критиками у меня давно нет.

Конечно, и выставки мне нужны, и желательно в хороших местах, такие, где интересно выставиться. Но интересно мне это прежде всего не из-за попадания в нужный момент  в нужное место, не ради карьеры, а по причине: очень часто только на выставке и можно увидеть то, что придумал и сделал.

Хотя я немного лукавлю: мнение публики для меня бывает важным. И чтобы его узнать, нужны выставки. Просто что-то кому-то продавать недостаточно.

Но это все мечты. Есть действительность.

Что ни говори, галеристы и дилеры это люди, связанные с покупкой-продажей, они живут за счет этого, получая проценты. Соответственно, искусство для них это, как бы то ни было, рыночный продукт. И правильно. Я тоже считаю что искусство, в конечном счете, это, как я называю, "изготовление умных и добрых табуреток". Почему-то такое мое мнение у многих вызывает недовольство. Где же, мол, новаторство и актуальность, где глубокая концепция, где катарсис или, наоборот, шок? А что, хорошая табуретка этого всего лишена? 

Вернусь к галерейщикам. История искусства изобилует ошеломительными примерами мошенничества, воровства и свинства со стороны галеристов и дилеров, иногда даже доводивших художников до печальной кончины. И вообще, чуть не в каждом десятом детективном романе или в кинобоевике художественная галерея это витрина, за которой скрывается нечто ужасное: торговля наркотиками, оружием, живым товаром, сбыт краденого или террористический заговор. О чем-то такая мифология, конечно, говорит.

Но не стоит преувеличивать. Приличных, честных галерейщиков больше, чем мерзавцев и воров. И не стоит забывать, что труд галерейщика очень тяжел. Он находится между художниками, людьми по большей части с дурным характером, и клиентами, которые тоже часто не малиновое варенье.

Что такое хороший галерейщик? Это такой, кто думает о будущем, правильно выбирает художников и покупателей, имеет внятную идею того, чем занимается, кто ответственен и максимально честен – насколько это возможно в мутных водах художественного рынка. Кроме того, есть галеристы, которые действительно и благотворно влияют на развитие искусства. Более того, некоторые из них у меня вызывают истинное восхищение своими человеческими качествами и интеллектом.

А есть такие, кому – по моему мнению -- лучше бы заняться чем-то другим.     

Сперва с Леной Куприной у меня все складывалось хорошо, она мне была симпатична, кажется, и я ей.

Я стал с ней близко общаться в связи с выставкой "Сухая вода" в Бахчисарае. Лена взвалила на себя организационную сторону дела, и если бы не ее энергия, этой выставки, которую я вспоминаю с большим удовольствием, возможно и не было бы.

Несколько лет назад она открыла "Е.К.АртБюро", маленькую галерею, очень подходящую для небольших выставок. И заявила, что это будет "самое прозрачное место" московского художественного рынка. С этим, к сожалению, постепенно произошел конфуз.

Сперва все было хорошо. Некоторое время с Леной сотрудничала Саша: они вместе сделали очень важные, по-моему, выставки ретроспективно-архивного свойства, посвященные группе "Мухомор", "Коллективным действиям", дуэту СЗ, то есть Виктору Скерсису и Вадиму Захарову, и АПТАРТу. У нее были хорошие выставки Андрея Филиппова и Маши Константиновой, а также внезапный comeback Свена Гундлаха. Его инсталляция из тульских пряников и крупной соли мне не понравилась, тем не менее, это было занимательно.

Ну и вообще, она пару раз удачно продала мои старые большие работы середины 80-х  на клеенке – одну фонду "Екатерина", другую – своему клиенту, некоему Александру Есину, про которого я, к сожалению, теперь ничего хорошего сказать не могу. Но постепенно наши отношения начали портиться. Я был в чем-то виноват, знаю это – характер у меня не всегда ровный. Но и Лена вела себя по отношению ко мне (и не только ко мне) неподобающе. И начало расти взаимное раздражение.

Была договоренность с Олей Свибловой, что в обозримом будущем у нее состоится моя большая персоналка (причем Оля мне это предложила сама), а Лена займется ее организацией. Что уж произошло потом между Куприной и Свибловой, не знаю, но Оля мне сообщила, что видеть Лену не желает. Ну а Лена потеряла к затее интерес. И ладно бы – выставкой больше, выставкой меньше…

А потом случилась история с выставкой стекла из Мурано.

Куприна где-то познакомилась с Есиным, богатым человеком непонятного возраста (не то 30 лет, не то 45, румяная юношеская кожа, ласковые повадки, глаза, правда, мрачноватые, одежка Missoni, стильного стального цвета Range Rover, наверно это и называется "метросексуал") и непонятного рода занятий. Знаю только, что он занимался рискованными операциями по банкротству банков и как-то был причастен к скандальной распродаже с аукциона коллекции "Инкомбанка". Ну и собирал вроде бы современное искусство. Я, когда муранская история затевалась, его видел пару раз – на "Арт-Москве", где он присматривался к моей клеенке с голой девушкой с шестью пальцами на правой руке, совершившей самоубийство, и в его подмосковном доме, куда он меня пригласил, чтобы найти удачное место для нее. Мне не понравилась новодельная якобы английская обстановка дома, а также жуткие псы, которых он содержал в вольере. Но – не мое дело. Картину, которую я сделал давным-давно и потерял с ней всякую связь, он купил, а дальше имеет право хоть бы псам своим ее скормить.

Куприна и Есин, отправившись в Венецию на Биеннале, сошлись там с Адриано Беренго, почти единственным на Мурано стекольным бизнесменом, производящим не подделки под старинные изделия и не рыбок, крестики, вазочки и стеклянные ириски по 3 евро для туристов, а работающим с вполне серьезными художниками и по их эскизам изготавливающим уникальные и малотиражные вещи.

Есин и Куприна договорились с Беренго, что Есин у него покупает коллекцию работ западных художников, а на Мурано приезжают художники, работающие с Куприной, и  делают свои вещи тиражом не то пять, не то шесть экземпляров (то есть остающиеся в категории unique). Каждый художник получает  авторский экземпляр, в Москве устраивается выставка музейного качества с каталогом. Ну и, по идее, все на этом что-то зарабатывают. 

Ехать на Мурано Лена уговорила Андрюшу Филиппова, Сережу Мироненко и меня. Я будто что-то чувствовал, отнекивался тем, что у меня нет внешнего паспорта (я, недавно наконец получив внутренний с пропиской, только-только подал анкеты на его получение), но Куприна развила бешеную энергию. Она через своего знакомого мента связалась с подполковником-навозником из моего паспортного стола, сунула ему бутылку дорогого коньяка, и паспорт мне выправили в три дня.

Я не понимаю, почему не было подписано никаких бумаг между художниками, Куприной, Есиным и Беренго. Ладно, мы с Андреем – олухи. Позже, когда начало становиться ясным, что дело нечисто, Андрюша выразился: "Мы с тобой молдаване. Нас на стройку в Москву выписали, мы все построили, а потом нас послали куда подальше". Но Мироненко-то, очень даже деловой человек, куда смотрел? А Лена, она же вроде как бизнесвуман, или что?

Мы с Андреем прилетели в Венецию (Сергей туда отправился позже), там встретились с Есиным и Куприной, прибывшими из какого-то другого места, нас ждал присланный Беренго его личный роскошный катер красного дерева под управлением пожилого капитана. Приплыли на Мурано, поселились в гостевых покоях у Беренго. Познакомились с Адриано. Посмотрев на него, я даже восхитился: этот ничего не упустит, это настоящий венецианский пройдоха с многовековым опытом, только поколениями дающимся, и с врожденным разъебайским шиком. Куда нашим ребятам вроде Есина, до сих пор читающим ярлыки на одежде. У Беренго – темные очки с жуткими золотыми блямбами на дужках, джинсы, драные не кутюрье, а жизнью, пиджак, сшитый из старого гобелена, дорогие английские ботинки и непарные носки.

Адриано посмотрел на наши эскизы, хмыкнул, провел по фабрике, показал свою коллекцию и я понял, что все мной придуманное в Москве не имеет никакого отношения к действительности Мурано. А наутро, в семь, началась работа. И работали мы на Мурано с Андрюшей с короткими перерывами – когда выдутые и отлитые детали охлаждались – почти две недели.

Для меня это была полная авантюра. До того я совершенно не собирался работать со стеклом и про технологию имел очень смутное представление. Видел кое-какие шедевры стеклоделия из Мурано в музеях, что-то читал, что-то видал по телевизору, однажды побывал в стеклодувне на Мальте, где работают приблизительно по тем же методам, что на Мурано. А тут – вдруг плотно столкнулся с неведомым мне и очень интересным миром.

Мы работали с двумя из самых лучших еще остающихся на Мурано маэстро, с Данило Дзанелла и Сильвано Синьоретто. Данило – маленького роста, поджарый, похожий на воробышка. Сильвано – человек-гора с ладонями, в два раза больше, чем у меня. Оба – стеклодувы в нескольких поколениях. У обоих на ладонях даже не мозоли, а нечто вроде черепаховых панцирей.

Работа начиналась в семь утра и с коротеньким перерывом на обед длилась до четырех. Потом готовые вещи и заготовки укладывали остывать. На фабрике – жуткая жара, пламя пышет из печей; время от времени я выбегал на улицу, на набережную канала – отдышаться. Погода была знойная, градусов тридцать, при венецианской влажности это тяжело, но после фабрики казалось прохладой.

Маэстро на Мурано обычно работает с двумя-тремя помощниками. Он сидит за специальным металлическим столом. Помощники играют каждый свою роль, рассчитанную до доли секунды, до миллиметра. На шестах-трубках разной длины и диаметра (весят они иногда до пятнадцати килограммов, а вместе с оковалками стекла вес доходит чуть ли не до пятидесяти) помощники подносят маэстро заготовки из раскаленной стеклянной массы, отправляют их в печь, достают оттуда, все это молча, только иногда обмениваясь взглядами, и их движения более всего походят на страшный, но изящнейший балет. Маэстро выдувает заготовки, формует их при помощи толстой пачки старых газет – искры летят во все стороны, разнообразными щипцами вытягивает полутекучее стекло, подстригает его ножницами, и все это голыми руками. На вопрос, почему без перчаток, ответили: перчатки мешают, не чувствуешь материал.

Производство на Мурано заведомо очень дорого: тут и стоимость труда мастеров и подмастерьев, само стекло стоит много, так что цены на уникальные изделия из Мурано вне зависимости от их художественного качества сравнимы со стоимостью ювелирных изделий. И это тоже было проблемой: до того мне никогда не приходилось работать с очень дорогим материалом и с мастерами супер-класса. Ошибаться здесь нельзя. Стыдно перед мастером и его помощниками.

Я понял, что нельзя погружаться в изощрения и пытаться создать что-то новаторское в техническом либо формальном смысле, надо попытаться максимально легко использовать достижения искусства Мурано, накопленные по меньшей мере за семьсот лет. Я побежал в Музей стекла, находившийся в пяти минутах от фабрики, посмотрел на чудеса, хранящиеся там, купил книжку с лучшими образцами и внимательно ее исследовал. И, по-моему, нашел довольно удачное решение. Решил сделать серию работ, которую назвал "Восемь благородных добродетелей". Это должны были быть пять минималистических стальных ящиков в духе Дона Джадда, выкрашенных в пурпурный, желтый, глубоко-синий, фиолетовый и густо-зеленый цвета с двумя полками из толстого бесцветного стекла внутри, причем поверхности полок то матированные, то шлифованные. На верхней полке – одна лунка, на нижней – семь. В лунки укладываются массивные шары диаметром девять сантиметров, сделанные по основным муранским технологиям.

При кажущемся богатстве, искусство Мурано основано на ограниченном наборе приемов, и все зависит от мастерства vitraio, использующего их. А мне повезло: я работал с великолепными маэстро. Вот и попросил их сделать эти шары в технологиях reticello, cristalo, millefiori, battuto, antico, sommerso и так далее, в разных цветах. Такие шары безумно красивы сами по себе, они просто не могут не быть прекрасными. А на стеклянных полках, обрамленных покрашенной сталью, и при правильном освещении они начинают магически играть, и в этом никакой моей заслуги.

Ну и, кроме того, придумал сюжетную линию: мол, каждый шар олицетворяет какую-то фундаментальную добродетель. Ясность ума, спокойствие, искренность, отвагу, нежность и прочее – на усмотрение. А владелец, в зависимости от своего умонастроения, может менять расположение шаров, ставя на верхнюю полку ту "добродетель", которая ему в данный момент представляется самой важной.

В этой работе важна еще одна особенность, тактильная. Каждый шар увесистый, около килограмма, и когда его берешь в руку, перекатываешь в ладонях, любуешься узорами, это дает очень приятное, успокаивающее ощущение.

Кроме того, еще сделали "Вентилятор Малевич" – толстый черный квадрат 40х40 см в пупырчатой технике "кожура апельсина", к каждой стороне приварены по два смыкающихся ангельских крыла из хрустального и молочного стекла, он насажен на металлическую скобу и вращается, а держится на пузыреобразном пьедестале-"небе" голубого цвета с белыми облачными разводами. Но испортили: рабочий, сверливший квадрат, чтобы вставить шарикоподшипник и смонтировать на штатив, зачем-то просверлил, несмотря на эскиз, стекло насквозь.

Этим я бы и ограничился, но Беренго пристал, чтобы я сделал "тотем". Тотемами он называет большие стеклянные скульптуры, и к ним у него отчего-то особенное пристрастие. Вот и изготовили нечто под названием "Над Раем". Это – конструкция высотой больше двух метров, центральная часть, сделанная из пурпурного стекла с оранжевыми и золотыми прожилками, в продольном сечении представляет собой православный крест с нижней перекладиной в виде полумесяца. В поперечном сечении перекладины – диски, а полумесяц вышел больше похож на банан. Увенчана эта штука диском-солнцем из молочно-золотого sommerso, все усажено птичками из хрустального стекла, и отдельные части, насаженные на металлический шест, вращаются. Стоит же она на травянисто-зеленом пьедестале с разноцветными миллефьори – этакий "райский сад" – на углах которого сидят кобальтовые фигурки, как бы мои портреты. Ну и весит все это больше 200 килограммов.

Штука – диковатая, почти китчевая. Использовать ее можно по-разному. Например, в баре – ставить на перекладины-диски бутылки. Или в качестве вешалки. Но снова – муранское стекло столь красиво, что даже это изделие не выглядит уродливым.

Когда в работе случался перерыв, мы с Андреем бродили по Венеции, тогда я ее, которую раньше знал очень поверхностно, узнал и полюбил – ничего удивительного. Я впервые побывал на островке Торчелло – какие же изумительные мозаики в тамошнем храме! Но в соборе на Мурано, пожалуй, еще большее чудо – эта Богородица, летящая на черном прямоугольнике в сплошном золотом фоне.

Андрюша был одержим мечтой искупаться. Райни Мюллер, с которым мы встретились в один из дней, сказал, что на Лидо купаться противно и посоветовал отправиться на остров Сант Эразмо.

Мы поплыли туда. На берегу ни души, но появился вдруг старичок на велосипеде, мы спросили, где тут пляж. Он махнул куда-то в глубину острова, мы пошли по узкой тропинке под палящим солнцем мимо садов и огородов, вышли в деревню, там будто все вымерли. Потопали куда-то по асфальтовой дороге, встретили совершенно пьяного местного, плетшегося нам навстречу. На вопрос, где piaggio, он сказал "а, таверна" и указал себе за спину. Минут через десять мы действительно пришли на берег, к таверне Tedeschi, возле террасы которой был маленький пляжик. На нем стояли бабушки и дедушки и смотрели, как в воде колбасятся их внучата. Вдали в раскаленном мареве маячила панорама Венеции. Андрей полез купаться, а я уселся на террасе и заказал себе "сприц". На венецианской влажной жаре эта смесь "Кампари", ледяного белого вина и газировки идет очень хорошо.

Андрюша, чтобы зайти по пояс в мутную воду, шел чуть не полкилометра. Вернулся недовольный.

Я рад, что у меня случился этот муранский эпизод. Работать с великими стекольщиками было очень интересно. Но потом началось неприятное. Что же, гастарбайтерам-молдаванам, наверно, положено ходить в дураках.

В марте 2006 в Музее личных коллекций при Музее Пушкина была выставка "Осторожно, стекло!", на ней – вещи, купленные Есиным у Беренго и сделанные Филипповым, Мироненко и мной. Понятно, выставку оплатил Есин, он же издал каталог, выпущенный к выставке.

Ну а тут – интерлюдия про то, как меня в третий раз забрали в милицию. День открытия выставки был первым по-настоящему весенним. Перед вернисажем я вышел прогуляться и возле метро "Кропоткинская" встретил Андрея Ковалева, шедшего на выставку. Он блаженно посмотрел на солнышко и предложил "обновить лавочку". Мы купили по фляжечке коньяка и уселись на лавочке на бульваре, но только приступили к "обновлению", возле нас остановился милицейский микроавтобус, и было предложено отправиться в отделение. Мы попробовали решить вопрос по-мирному, менты были непреклонны. Когда ехали в участок, у меня зазвонил мобильник, истерически верещала Куприна: "Ты где? Тут телевидение пришло, интервью надо давать! – Лена, я в милицию еду. – Зачем? – А нас с Ковалевым за распитие забрали…".

В участке – он на задворках Музея Пушкина – было пустынно. Нас посадили на скамейку и велели ждать начальника. Пришел он, к счастью, скоро, но сперва на нас не обратил никакого внимания. Стал проверять патроны в рожках у доставивших нас милиционеров. "У тебя, Серега, почему двух не хватает? – Да не знаю я, может, забыл. – Ты у меня в следующий раз забудешь, бля!". Потом поглядел на нас и спросил: "А это что? – Распивали на бульваре. – Чего распивали? – Коньяк. – Ну, коньяк лучше, чем водка". Он нас завел в свой кабинетик и осведомился, кто такие. Мы объяснили, а также сообщили, что меня ждет телевидение. Начальник сказал, что долго держать нас не будет, посетовал, что мы, взрослые, уважаемые люди, распивали как бомжи на лавке, а могли бы культурно в кафе посидеть, музыку послушать, и начал меня расспрашивать, хорошо ли зарабатывают художники. Вот у него свекр картины продает на Арбате, очень даже ничего выходит. Наконец, сказал, что штрафовать все же придется. Взял с нас по тысяче рублей без квитанции и отправил восвояси. Коньяк мы допили тут же за углом.

Итак, выставка, каталог, куча рецензий – эка, наши художники уже стекло на Мурано делают! Это, конечно, отлично, но на все вопросы, которые я Куприной дальше задавал, ответы были невнятными. Будут ли сделаны остальные экземпляры "Восьми добродетелей"? Проданы ли вещи? Если проданы, кому и за сколько? Сколько я за это все получу? В какой-то момент она заявила, что работы точно покупаются, надо установить цену. Я назвал, во сколько оцениваю свои вещи – цена, я считаю, была названа умеренная. При этом, на эти деньги я бы безбедно мог жить больше года. Куприна сказала, что все отлично, проблем никаких.

Прошло больше года. Сережа Мироненко выяснил, что Есин точно продал коллекцию одному из московских банков.

Я понимаю, что Есин вложил деньги, ясно, очень немалые, в это мероприятие. Разумеется, будучи вроде деловым человеком, он хочет их "отбить". Куприна, со своей стороны, – посредник, ей по праву что-то причитается. Мне совершенно не интересно, сколько на этом заработал и заработал ли Есин, на что рассчитывала Куприна и осуществились ли ее желания.

Да, я осел, думал: человеческие отношения к чему-то обязывают не только меня, но и моего партнера. Конечно, надо было не ударять пальцем о палец, покуда не подписаны необходимые бумаги. Но все же, я не хочу, как многие и многие художники до меня, оказаться в положении нагло обворованного блажного. И дело не только в деньгах, хотя это очень важно, но и в нравственной стороне дела. Эту историю я переживал тяжело. О моральном ущербе говорить глупо, но нервы мне это все испортило сильно.

Отношения с Куприной поплошали еще более зимой 2006, когда она – я долго отсутствовал в Москве – продала, не спросив меня, рисунок из "Привидения собаки Рокки". Часть этой серии оказалась у нее после того, как рисунки привезли из Праги, где они выставлялись в рамках тамошней биеннале. Мне их негде было хранить, привезли к Куприной.

Приезжаю, она мне сует деньги. Я говорю: "Лена, спасибо, с деньгами как всегда не так чтобы хорошо, но я тебя просил без моего ведома серию не разрознять, я до сих пор надеюсь на большую персональную выставку, а там эта серия была бы очень важна. И кому продала-то, я это хотя бы знать могу? Ведь условием было, если рисунки продаются, они по первому требованию предоставляются на выставку". После долгих и мучительных разговоров узнаю, что продан рисунок какой-то секретарше Семенихина, хозяина фонда "Екатерина", не то Кате, не то Маше, для украшения детской комнаты. То есть скорее всего – с концами.

В результате, намучавшись с попытками говорить с ней прямо или по телефону, я возмутился. Может, и напрасно, возможно, надо было просто плюнуть. Но я почувствовал, что со мной обращаются как с назойливой мухой, мешающей заниматься важными делами. А этого я терпеть не мог. И несколько месяцев назад перешел исключительно на письменное общение с Куприной. Безуспешное.

Я написал, что если не получу внятного ответа на свои вопросы, предам такого-то числа нашу переписку гласности. И начал себя чувствовать сутяжником: стыдно таким образом общаться с человеком, которого вроде бы хорошо и давно знаешь. Когда пишу это (4 мая 2007), ничего внятного я от Куприной (кроме того, что Есин – мошенник и ее кинул) так и не узнал, а переписку нашу не опубликовал. И противно это все.

Не то она дура, не то Есин ее на самом деле обманул, не то проворовалась настолько, что по-детски прячется. Скорее всего – все вместе.

Поговорил с Сережей Мироненко. Тот сказал, что, похоже, на Есина и Куприну надо подавать в суд. Не хочется, противно. Но не исключено, такое может случиться. А Андрюша – очень добрый человек, у него и прозвище "Хороший", но и инертный, а кроме того, он, к несчастью, оказался у Куприной в финансовой зависимости. В том числе потому, что – забавное обстоятельство – Лене удалось отсудить у немецкого галерейщика Томаса Крингс-Эрнста старые работы Андрея, который тот почему-то много лет отказывался возвращать. И Лена об этом дала триумфальное интервью журналу "АртХроника". Впрочем, даже Андрей уже начинает яриться.

Вот такая история. Близкая к абсурду, но и гадкая.

А моя переписка с Леной Куприной? Как обещал, все же публикую. Потому что она уже превратилась в факт моей биографии. 

12 марта 2007. Н.Алексеев – Е.Куприной

«Лена, на вербальном уровне наши разговоры давно ни к чему не приводят. Жалко, но это так. Поэтому я решил тебе написать. И настоятельно прошу тебя письменно мне ответить в ближайшее время.

В телефонном разговоре около месяца назад ты меня спросила: "А мы работаем вместе?". Мне трудно ответить на этот вопрос. По моему разумению, совместная работа художника и галереи заключается в следующем.

Художник делает свои работы и по согласию с галереей их туда приносит. Галерея их продает. Кроме того, если это хорошая галерея, а не просто лавка, она своего художника продвигает, то есть помогает ему делать выставки в важных и нужных местах, и продает не незнамо куда, а по правильным адресам.

Такого рода работы с твоей стороны я не наблюдаю. За последние несколько месяцев ты продала один мой рисунок. Значит ли это, что на то, что я делаю, покупателей нет?

Последнее время я в основном зарабатываю благодаря совсем другой галерее, в которой уже лет десять лежали мои работы, про которые я и забыл думать. Я не являюсь художником этой галереи, однако ее хозяйка занялась продажей моих картинок, хотя вполне могла бы этого не делать. И эти работы уходят по достойным адресам, а не для украшения детской в квартире некой неназванной сотрудницы твоего клиента. Из этого я, ни в коем случае не будучи мегаломаном, могу сделать заключение, что какой-то рынок на мои работы все же существует.

Заметь: за вещи, которые в этой галерее не выставлялись, я получаю не 50%, а 90%. И это важный пункт.   

Теперь про продажи из твоей галереи. Да, за несколько последних лет такое случалось. А несколько месяцев назад, не спросив меня (я находился вне Москвы, однако связаться со мной не было трудно), ты продала рисунок из серии "Призрак собаки Рокки во дворце Дерева-метлы" и таким образом разрознила серию, чего я тогда не желал, так как она предназначалась для цельного показа. А теперь ничего не поделаешь – не выкупать же эту картинку и лишать ребенка счастья любоваться на нее? За проданный в детскую комнату рисунок я получил 50% стоимости, при том, заметь, что эта серия к твоей галерее не имеет никакого отношения. Ты их никогда не выставляла, ничего не потратила на их оформление и показ, у тебя они оказались потому, что после выставки на Пражской биеннале мне их негде было держать, и ты их на время взяла на хранение. Вряд ли хранение одного рисунка стоит $1.700.

Не менее для меня интересна история с тем, что еще два рисунка "зарезервированы" – ты мне об этом сообщила месяца три назад. Ладно, ты, не спросив меня распылила серию, но я не понимаю, что значит резервация, длящаяся столько времени. Клиент неплатежеспособен, еще что-то?

Далее – насчет продвижения галереей своих художников.

Все мои более или менее важные выставки за последние два года делались по моей инициативе или благодаря другим людям, но никак не по инициативе "Е.К.АртБюро". Я здесь не имею в виду выставку в ГМИИ со стеклом из Мурано (о ней ниже) и нескольких выставок в твоей галерее (поскольку я являлся художником твоей "конюшни", их устройство вполне естественно, надо же что-то в галерее показывать).

Разумеется, я тебе благодарен за изготовление рам для выставки "54 зимы", бывшей спецпроектом 2-й Московской биеннале в музее "Другое искусство" РГГУ, но полагаю, что их стоимость не была таким уж дорогим билетом в биеннальный каталог и в публикации в прессе.

Теперь про выставку "Осторожно, стекло!".

Как ты помнишь, изготовление работ в компании Adriano Berengo Fine Arts было настоятельно предложено мне тобою – ты была посредником между Александром Есиным и мной. Разумеется, я совершил большую ошибку, не подписав никаких документов относительно условий работы и последующей продажи изготовленных произведений, но я тебе доверял.

В Венецию я ездил на свои средства, жил у Адриано Беренго – как обычно живут работающие с ним художники – и ни в коей мере не считаю себя чем-то обязанным г-ну Есину. Разумеется, если не считать двух приглашений на обед в ресторан.

Моя работа у Беренго была оплачена Есиным, на каких условиях – не имею понятия, это и не должно меня интересовать.

Впоследствии, в марте 2006, в ГМИИ имени Пушкина состоялась выставка "Осторожно, стекло!", на которой были показаны мои работы "Восемь благородных добродетелей" и "Над Раем", они вошли в каталог, на них были положительные рецензии, и ты при свидетелях сообщила, что эти работы вместе с произведениями других художников закупаются неким российским приобретателем, и предложила мне установить цену на них. Про названную сумму ты сказала, что она совершенно разумна и проблем не будет.

Далее, за все прошедшее с тех пор время, мне так и не удалось добиться от тебя, что теперь происходит. Проданы эти работы или нет? Кому? Я считаю, что художник имеет право знать, где находятся его произведения. За сколько они проданы? Это важно для "кредитной истории" художника. И наконец, когда я смогу получить причитающиеся мне деньги?

В последний наш телефонный разговор около трех недель назад ты снова не ответила внятно на поставленные мной вопросы, но при этом дала понять, что во всем виноват Александр Есин. На мой вопрос, значит ли это, что он мошенник, ты ответила весьма утвердительно. И предложила мне написать претензию в твой адрес.

Если тебе угодно, можешь считать это письмо такой претензией.

Меня не интересует, какие отношения тебя связывают с г-ном Есиным, это твое дело. Однако если он, как ты мне сказала, мошенник, то уход от задаваемых мною вопросов вообще-то может быть назван укрывательством краденого.

Итак, я очень тебя прошу мне письменно и ответственно ответить на эти вопросы. Эта просьба обусловлена не сквалыжничеством и сутяжничеством, а прежде всего желанием прояснить ситуацию и не потворствовать воровству – если таковое произошло. К несчастью, похоже, это так.

Кроме того, в такое же положение могут попасть и другие художники. Было бы очень хорошо, если такие безобразия не повторятся.

Убедительно предлагаю тебе ответить на протяжении десяти дней. Если твоего письма в этот срок я не получу, в нем не окажется ясных ответов на все заданные мною вопросы, я буду считать себя этически вправе предать нашу переписку огласке.

В этом случае я считаю наши отношения разорванными. Естественно (если тебе этого захочется), ты можешь оставить у себя на хранении те мои работы, которые выставлялись в твоей галерее, и продавать их – при условии соблюдения моих условий о прозрачности сделок.»

23 марта 2007. Е.Куприна – Н.Алексееву

«Дорогой Никита!

Я несколько раз внимательно прочла твое письмо и пришла к выводу, что у нас с тобой несколько разные представления о сотрудничестве галереи и художника.

Так, например, то, что кажется неуместным тебе – не раздражает меня, и, наоборот, некоторые твои пассажи представляются мне достаточно оскорбительными.

Предлагаю убрать из наших выяснений личностный эмоциональный бэкграунд и подойти к вопросу о дальнейшем сотрудничестве более объективно.

У меня есть определенные трудности во взаимоотношениях с тобой, но они не касаются деловой части, все, что касается твоего творчества – меня устраивает.

Единственно, я никогда не ставила основной целью своей деятельности в рамках современного искусства продажи и заработок. Но, уж если ты из моей конюшни – я однозначно имею право на 50% со всех проданных мною твоих работ – просто потому, что выставки, которые я у себя делаю, в том числе твои, – некоммерческие, а их тоже надо из чего-то оплачивать.

Все, что касается Мурано – перевернуто, к сожалению, с ног на голову.

Такого эклектичного в области взаимоотношений проекта у меня еще никогда не было. В данный момент я занимаюсь переговорами по поводу оплаты художникам.

Надеюсь, результат будет положительным, если у всех хватит терпения.

У нас с тобой есть несколько вариантов – разбежаться (что не хотелось бы), остаться друзьями (что тоже не совсем) и попытаться письменно зафиксировать совместные обязательства.

Думай, что тебя устраивает.

С любовью и уважением,

Лена Куприна»

23 марта 2007. Н.Алексеев – Е.Куприной

«Лена, пожалуйста, перечитай мое письмо. Думаешь ли ты, что ответила на один из заданных мной совершенно конкретных вопросов? По-моему, нет.

Разумеется, у нас могут быть разные мнения о том, что такое галерея, и кто такой художник.  Бывает, что художник и галерея находятся в сердечном согласии и полном доверии друг к другу. У нас, к несчастью, этого не случилось.

Поэтому я полностью приветствую твое предложение создать письменный документ, определяющий наши отношения. Это было бы полезно не только тебе и мне, но, потенциально, и другим художникам.

Что касается прочего – еще раз убедительно прошу дать ответ на интересующие меня вопросы.

Мне на самом деле надоело слушать и читать пустые слова, и я надеюсь, что ты это понимаешь.

Никита Алексеев»

26 марта 2007. Н.Алексеев – Е.Куприной

«Лена, не знаю, читаешь ли ты свою почту, но ответа на мое письмо от 23 марта я  не получил. Очевидно, это была последняя попытка с моей стороны получить ответы на интересующие меня вопросы без перехода на обсуждение юридических документов, гипотетически способных урегулировать наши отношения.

Мне на самом деле жалко, что так складывается. Если ты способна направить ситуацию в этически и юридически правильное русло, тем лучше.

Никита Алексеев»

27 марта 2007. Е.Куприна – Н.Алексееву

«Никита, привет, 23 марта, в пятницу, я улетела в Швейцарию. Мой мобильный не открывает приложенные вордовские файлы. Сегодня прилетела. Буду отвечать, извини, что с запозданием.

Целую, Куприна»

30 апреля 2007. Н.Алексеев – Е.Куприной

«Лена, время идет. С 27 марта, когда ты обещала мне "с опозданием ответить", его утекло много. Чем объяснить твое молчание? Ты куда-то улетела, в такие пространства, где не только приложенные вордовские файлы не открываются, но и вообще что бы то ни было у тебя не читается между ушей?

Ты знаешь, это теперь вполне литературное обстоятельство, и я нашу с тобой курьезную переписку непременно включу в свои воспоминания, публикующиеся в "Стенгазете", и в отдельном издании, которое, думаю, выйдет книжкой в не так уж отдаленном будущем. Я считаю, что в ней есть почти хармсовская абсурдность.

Что не мешает мне продолжать считать ее деловой и требующей ответственной реакции с твоей стороны.

Никита Алексеев»