20.03.2007 | Memory rows

Временный адрес

"Миттеран, разговаривая с вами, моргал? – Да. – Это очень хорошо!"

А тем временем мы занимались устройством выставки московских художников в Париже. Кому первому пришла эта идея в голову, уже не помню. Возможно, Юле. Работать медсестрой или, того хуже, сиделкой у старушек, больных Альцгеймером (одна, увидев, как на телеэкране отплясывает Майкл Джексон в белых носочках, восхитилась: "какая красивая девушка"), было бессмысленно. А сделать русскую выставку в Париже – интересно, тем более, что во Франции, в отличие от Германии, Италии или США, больших музейных выставок того, что сейчас называется актуальным искусством, не устраивали.

Сейчас я думаю, по такой причине: французы как-никак наследники Декарта, думать умеют очень рационально, и сообразили, что русское современное искусство им в общем-то ни к чему. Тем более, что мода на СССР, который уже и побывшился, откатывалась.

А мы этим занялись. Стали думать, каким образом можно осуществить наш план. Оказалось, что сперва надо основать "ассоциацию с некорыстными целями". В ней должно было быть минимум три члена – президент, секретарь и казначей. Мы ее назвали "Createurs Est – Ouest", президентом стала Юля, секретарем Джудит Бизо, а казначеем – почему-то я, и тут же поставил условием, что на финансовых документах подпись ставить буду, но ни в коем случае не стану входить в их содержание.

Зарегистрировались за 300, кажется, франков, получили право на юридическую печать и были внесены в список многих тысяч подобных associations au but nоn-lucratif.

Как сделать выставку? Для этого, разумеется, прежде всего нужны произведения искусства. С этим было проще всего. Не то по инерции, не то из некоторого уважения ко мне и к Юле, на наш призыв откликнулся очень достойный набор художников.

Сергей Волков. Вадим Захаров. Лена Елагина и Игорь Макаревич. Костя Звездочетов. Илья Кабаков. Игорь и Светлана Копыстянские. Юрий Лейдерман. "Медгерменевтика". Ира Нахова. Никола Овчинников. "Перцы". Андрей Филиппов. Иван Чуйков.   

Но дальше надо было искать одновременно деньги и государственную поддержку с обеих сторон.

С русскими не было трудно. Леонид Бажанов был тогда начальником департамента изобразительного искусства Минкульта (так, кажется, называлась его должность), и у Оси Бакштейна какое-то влияние было. Так что письма о поддержке мы получили легко. Естественно, денег с этой стороны ожидать не приходилось, но с письмами уже можно было пробиваться к французским властям. И тут надо было найти выход прежде всего на Жана Диня, тогдашнего директора AFAA, подразделения МИДа, занимающегося продвижением французской культуры за границей, а также – устройством всякого рода иностранных событий во Франции. И нужно было собрать комитет попечителей нашей затеи. Тут очень помогли связи Джудит. Она уговорила Раджа Изара взять наш проект под эгиду ЮНЕСКО, у нее был приятель, генеральный консул Франции в Лос-Анджелесе, через него нашлись контакты в МИДе, Джудит к себе на обеды заманивала всяких важных личностей – каких-то людей из Еврокомиссии, директора Банка Франции де Розьера и так далее. Что-то начало складываться, хотя денег никто давать не хотел.

И все стало буксовать. А дальше Юля где-то познакомилась с парнем, которого звали, кажется, Люк, а чем он, собственно, занимался – я толком не понял. У него была маленькая контора, нечто среднее между рекламным и PR-агентством, а кроме того он крутился в социалистических политических кругах.

Мы пробовали найти поддержку в парижской мэрии, у Ширака, но ничего не вышло, хотя тот славился своей любовью ко всему русскому. Но больше всего его интересовали иконы и балет.

Так вот, Люк раздобыл для Юли и меня пригласительные билеты на банкет в честь общества SOS-Racisme, на котором должен был присутствовать Миттеран, и сказал, что попробует сделать так, чтобы Юлю ему представили – он был знаком с президентом SOS-Racisme Гарлемом Дезиром.

Ради этого банкета мне пришлось купить пиджак – твидовый, с замшевыми заплатками на рукавах, и брюки.

Банкет происходил в огромном китайском ресторане. Народа было человек триста, самого разношерстного, но все больше разные бюрократы, в том числе, лос-анджелесский генконсул. Миттеран отсутствовал.

Юлю познакомили с Дезиром, тот пообещал попытаться Юлю подвести к президенту, когда он пожалует. Сидим, ждем, вдруг зажигается весь свет – только что фанфары не гремят, и в зал входит Миттеран. Меня, помню, поразило его совершенно восковое лицо. Через некоторое время Юлю на самом деле подводят к столику, за которым он сидит, она минуты две о чем-то с ним говорит, оставляет брошюру с нашим проектом, возвращается в недоумении. Разговор был такой.

Она представилась, в трех словах объяснила, о чем идет речь, Миттеран спрашивает: "Мадам, ведь Токайе это не французская фамилия? – Нет, господин президент, я из России, а фамилия еврейско-венгерская". На этом аудиенция закончилась.

Но тут генконсул спрашивает: "А Миттеран, когда вас выслушал, моргал? – Кажется, да. А что? – Если моргал, то все очень хорошо".

И правда. Минут через пятнадцать к Юле подходит кто-то из помощников президента и говорит, что надо через пару дней позвонить в AFAA и явится к Диню. И все ускорилось.

А еще на этом банкете произошло забавное событие. Уже после разговора Юли с Миттераном в зале вдруг появляется Марек Хальтер – я его хорошо знал по телевизионным передачам и обложкам журналов, да и незадолго до того прочитал его толстенную, тысячи полторы страниц, и, по-моему, дурацкую книгу – историю еврейской семьи со времен разрушения Иерусалима римлянами до наших дней. У Хальтера взлохмаченная шевелюра, бородища, он в белой рубахе, расстегнутой чуть не до пупа, – подходит к Миттерану, треплет его по плечу, а потом чмокает в лысину и усаживается рядом. С чего такая фамильярность – не знаю.

Пошли к Диню, он взял наш проект под свою опеку, пообещал, что даст каких-то денег, и на самом деле через пару месяцев бюджет начал формироваться. Но был он все равно очень скудный, надо было искать средства и на стороне, у частных спонсоров. И – найти место для выставки. С этим мы мыкались долго. В конце концов удалось договориться с Музеем почты, находящимся рядом с вокзалом Монпарнасс. Музей – не художественный в собственном смысле слова, не первостатейный, но с хорошим большим залом и в центре города. Но коли Музей почты, то стало необходимо как-то привязать затею к почтовым делам.

И тут очень кстати оказался Жорж Мачерет с его коллекцией конвертов, разрисованных художниками. Дальше – я придумал название, "Временный адрес для современного русского искусства", и идею, как построить выставку.

Предложил каждому художнику предоставить бокс 4х3м, с тремя стенами высотой 2,5 м. Таким образом каждый оказывался в собственном изолированном пространстве, этаком "почтовом ящике", и это облегчало задачу стройно организовать экспозицию, тем более, что желательно, чтобы большинство работ было сделано на месте. Это было необходимо – большие транспортные расходы мы не осилили бы. А коллекцию Мачерета выставляли в отдельном отсеке, в витринах.

С деньгами было на самом деле худо, на грани краха. В результате, на все про все нам удалось набрать немного больше 600.000 франков – около $100.000. Зал, к счастью, был бесплатный, но нужны были деньги на авиабилеты, на материалы, на каталог (он получился довольно приличный), на суточные художникам (и удалось выдать по 150 франков в день, тогда это было вовсе не мало). Ясно было, что гостиницу мы для художников и прочих приглашенных не сможем себе позволить, но очень помог Олливье Моран – часть он поселил у себя на "Базе", часть – в "Эфемерном госпитале" на Монмартре, он с ним был как-то был связан. Это была больница, которую закрыли, а перед снесением на год отдали под мастерские и жилье художникам. Условия там были очень так себе, и я благодарен, что художники поняли, и претензий к нам в общем не было.

Кого-то у себя приютила Джудит, кто-то ночевал у нас.

А приехали почти все – кроме Юры Лейдермана. Незадолго до того его жена Ира ушла к Косте Звездочетову, он не хотел его видеть, но работы прислал. И эфемерно, на день, появился Илья Кабаков. В боксе он выставляться отказался, а предложил построить белый куб 3х3х3м, посередине его верхней поверхности поставить маленькую карточку с какой-то надписью, а к одной из граней прислонить лестницу. Что написано на карточке, нельзя было прочитать даже забравшись на лестницу. В общем, по-моему, Илья Иосифович решил не перетруждаться.                    

И тут удивительно себя повела его жена Эмилия. Она потребовала, чтобы Илье заплатили суточные за месяц. Юля возмутилась, резко отказала, а Илье, по-моему, стало стыдно. Тем не менее, было выдвинуто еще одно предложение: заплатить эту сумму в качестве гонорара за авторский надзор дочери Ильи, тогда жившей в Париже. Какой надзор? Следить, как маляры ровно красят белой краской куб? Из этого тоже ничего не вышло, а с Эмилией отношения были испорчены.

Но, вообще-то, и нам было надо на что-то жить. И Юля себе выписала скромную зарплату, она по уставу ассоциации на это имела право, – 5.000 франков. И совершенно правильно поступила, работала она как вол.

Тут еще оказалось, что по французским законам архитектуру большой публичной выставки нельзя делать без проекта профессионального архитектора – надо соблюсти все меры противопожарной и прочей безопасности. Но тут повезло: отцом очень милой девушки Софи Нажискар, сотрудницы Музея почты, отвечавшей за нашу выставку, был архитектор, и он все сделал бесплатно. К счастью, концепция с боксами была совсем простой и хорошо вписывалась в пространство зала.

Художники приехали в июле, недели за две до открытия. Одним работать надо было много, другие больше гуляли по городу.   

А с деньгами все равно была катастрофа. В день открытия у нас не хватало, чтобы расплатиться с рабочими, строившими выставку. В довершение один из спонсоров, "Smirnoff", в последний момент отказался перевести обещанные деньги, а вместо этого прислал я уже не помню сколько ящиков водки, но очень много. Должен был дать 10.000 франков Спровьери, деньги вроде маленькие, однако ключевые. Появился он за полчаса до вернисажа, и Софи меня спросила: "Как ты думаешь, он чек выпишет?". Я высказался в том смысле, что не уверен, есть ли у Паоло чековая книжка. Так и вышло. Он поднялся в директорский кабинет и, к изумлению Софии, вытащил из кармана пачку денег – она мне сказала, что столько наличности никогда не видела. Потом Паоло спустился в зал, там за ним охотились художники, которым он задолжал. Картинно вывернул карманы: "Простите, ребята, только что все музею отдал".

На следующий день он закатил пир в La Coupole с устрицами, омарами и дорогим вином.

На вернисаже была из-за даров "Смирновки" дикая пьянка, причем перепились не столько русские, а французы, дорвавшиеся до дарового алкоголя. А выставка, по-моему, была если не великолепной, то вполне хорошей и показательной, некоторые же работы (у Волкова, Макаревича и Елагиной, Филиппова, Медгерменевтов) – просто отличные.

И забавная история приключилась с Ирой Наховой, у нее-то инсталляция была очень трудоемкой. Сперва ей из гипса надо было отлить человеческие торсы, дальше их соединить прозрачными шлангами, закачать в них сотню литров красной жидкости и подключить к компрессору, чтобы эта якобы кровь булькала по шлангам. И выяснилось, что проще, чем покупать краску и красить ей воду, закупить в оптовом магазине дешевое вино в бочонках. Так и поступили, но пока заливали его в шланги, часть пролилась на пол, и возле Ириного изделия пахло как в винном погребе.

Ну а что выставка не стала событием – конечно, в этом отчасти наша вина, нам не удалось разогреть должным образом прессу. Но сомневаюсь, что во Франции тогда это вообще было возможно.

После открытия ребята оставались в Париже еще три дня. В один из них мы устроили чудесный пикник в Венсеннском лесу, в вечер перед отбытием Джудит устроила праздник у себя – вот там-то уже русские перебрали "Смирновки". Мила и Олег Перцы, придя в бешенство, разломали Джудит кровать и дали по шее ее сыну Поло. А наутро Джудит сдуру привезла в аэропорт два ящика водки, один мне у Андрюши Филиппова все же удалось отобрать, но, говорят, в самолете творилось черт знает что.   

А мы с Юлей уже собирались возвращаться в Москву. Приехали мы в ноябре 1993, вскоре после второго путча.