21.03.2007 | Асаркан. Ящик Зиновия Зиника

На улице Рабиновича

В иерусалимском – по-рентгеновски всепроницающем – свете открытки Асаркана выглядели не так, как в Москве.

Открытки Асаркана 1975 года приходили в Иерусалим на адрес Beit Giora, Rabinovich St., 33. Номер дома был магической для меня цифрой, поскольку повторял инициалы моего имени-псевдонима – З.З. – Зиновий Зиник. «Бейт Гиора» – общежитие для новоприбывших  – бетонная, в три этажа, коробка на повороте улицы Рабиновича, с пыльноватыми кипарисами у входа. Классика сионистских шестидесятых. Жаловаться не приходилось. Всё в комнатах – малогабаритное, но  зато со всеми удобствами. Была даже небольшая кухонная плитка. Вот если бы еще уборщица не будила каждое утро в семь утра. Но на то и дисциплина общежития.  Внизу – охранник: он мог бы сойти за российского ветерана войны. Он был помешан на почтовых марках. В его взгляде на прибывающую почту читалась заранее  кровная обида: все эти экзотические марки достанутся не ему, а кому-то еще – например, адресату. И разглядывал он каждый прибывающий конверт с такой жадностью, что иногда у меня закрадывалось сомнение – безосновательное: а все ли открытки Асаркана до меня доходят? Можно себе представить, как горел его глаз в рассветных сумерках, с первой почтой, когда он разглядывал эти исписанные мелким почерком коллажи, эти загадочные иероглифы, где слова так же трудно отделить от картинок, как марки отклеить от самой открытки. Асаркан в ту эпоху  использовал синтетический клей БФ – с мертвой хваткой.

В иерусалимском – по-рентгеновски всепроницающем – свете эти открытки Асаркана выглядели не так, как в Москве. Иерусалимское солнце, обесцвечивая  все предметы вокруг, смущалось и путалось в перекличке цветов и шероховатостей слоев бумаги на открытке: солнечный луч пытался пробить их насквозь, вскрыть многослойность асаркановских коллажей, но как будто застывал, завороженный, и скользил, блуждал по поверхности, когда ты вертел открытку в руке.

В этой открытости «почтового отправления», и одновременно в его  непроницаемости, была ритуальная московская зашифрованность, когда ничего ни от кого не скрывается, но понятно лишь посвященным. В этой видимой зашифрованности – сама суть жанра открытки: открытка доступна – открыта  –  каждому, но понятна до конца лишь адресату (да и то не всегда). Например,  Асаркан с какого-то момента сам стал обыгрывать для себя идею отъезда – пока лишь умозрительно, но, давая понять, что заинтересован в получении «вызова», то есть официального приглашения из Израиля, без которого невозможно было начать выездную процедуру  («вызов» в конце концов был послан, благодаря хлопотам нашей общей с Леонидом Иоффе подруги – Рут Шохет с улицы Гватемалы). Так в открытках (см. № 2) возникают слова-шифровки – о дуэли и секундантах, драматизировавших разделенность моего мира на там и тут. 

Комнаты общежития на ул. Рабиновича были заселены иммигрантами из России всех политических темпераментов, и я сблизился с Сережей и Наташей Артамоновыми. Сережа был автором детской книги «Бунт на корабле» (о подростке, бежавшем из пионерлагеря), а Наташа – лингвистом, специалисткой по чешской литературе. Я открывал дверь их комнаты (вдоль по коридору) и оказывался снова в счастливой безответственности московской трепотни о Шиллере, о славе, о судьбе. 

В  наэлектризованном воздухе Иерусалима Артамонов – в тандем Асаркану с его открыточной иронией – играл для меня роль громоотвода: он заземлял высокопарность новоприбывших патриотов-энтузиастов из России, добровольных «узников Сиона». Сережа носил выбеленную дубленку с мехом, купленную за копейки на арабском шуке (рынке); его сионистские друзья видели в этом одеянии нечто некошерное. «Но я же не предлагаю вам эту дубленку в качестве субботней трапезы», пожимал плечами Сергей. Наташа однажды заметила, что в арабской куфийе  – повязке на голове – есть нечто, что делает арабов в автобусе  похожими на русских деревенских бабок. Друзей-сионистов это замечание тоже почему-то задевало. В Иерусалиме что ни скажешь – всё задевает. 

Это был американизированный «русский» (в наших глазах)  Восток, где в январе, когда я там оказался, не было даже предсказуемой пресловутой ближневосточной жары. Это создавало иллюзию близости к России. Несколько иллюзорной, если не фальшивой, прямо скажем, близости. Солнце присутствовало в этом Иерусалиме, но как бы подсознательно.

Иерусалимский январь напоминает Крым зимой – может быть, поэтому в одном из моих писем Израиль обернулся «хорошо вооруженным Коктебелем». Государство было изначально построено выходцами из России, и поэтому так или иначе тут в ландшафте порой вычитывались цитаты из «ориентальных» монологов одного из водевилей Козьмы Пруткова.

Весь первый год  я подрабатывал как режиссер студенческого театра-студии при Иерусалимском университете; я соединил три прутковских водевиля в один спектакль под названием «Женитьба Козьмы Пруткова», где мейерхольдовскими приемами мне удалось держать актеров на расстоянии друг от друга и от мебели на сцене, чтобы они себя не покалечили.

И всё же это был Восток. Это был  Восток и арабского осла посреди булыжной мостовой, и еврейской  продуктовой  лавочки с шестиконечной звездой Давида на вывеске, Восток   шумных грязных базаров и стерильных   супермаркетов, семечек в автобусах и военных панамок солдат  с автоматами «узи». (Я умудрился даже провести несколько недель на курсах молодого бойца в месте, где Якову привиделась лестница-чудесница с ангелами.)

Асаркану:

Иерусалим

27.2.75  

                                                                                   

Теперь я понимаю, почему у Понтия Пилата ныло в висках: это и есть хамсин: не ветер, а что-то нехорошее в воздухе, пятьдесят раз в году. Но с жасминовым чаем действительно совпадение: в последний четверг я его пил у Сережи Артамонова, а о чайном припасе я говорить не буду, чтобы не растравлять душу. Настоящий рассадник четвергазма и вообще русской мысли. Но они отрицают Похлебкина: Артамонов утверждает, что белый ключ это не когда шумит, а когда кипит буграми, потому что пошло от речных ключей, где белый песок со дна. А взглянув на свои переплеты(1), которые получил вчера, вообще теряешь понятие, где находишься. Обсуждая со всеми, что бы кто из вас делал, если бы приехал. Теоретически, никто никуда не делся, но кто бы мне сказал, что мне ставить в театральной студии при университете? Шесть персонажей в поисках автора. А на другом языке разговоры все те же. Только нужна машинка с параллельным англо-ивритским. Это называется конструктивный фонд, на него дают ссуду. Для тульского оруженосца(2) здесь был фестиваль немецких фильмов раннего ужаса, но я не попал, потому что о нем никто не слышал. То есть все слышали, но как-то никто не ходил. В Тель-Авиве идет "Вишневый сад", а я там вчера получил все твои открытки и все остальное(3). Все остальное не имеет значения. Каждый из здесь значащих стоит на том, что он и был вся Россия. Редактор журнала "До лампочки"(4), он же автор статьи про израильскую певицу в журнале "Театр", настаивает на том, что надо быть поближе к Торе, громит архипелаги(5), вспоминает тебя и свою воспитательную работу над Эфросом. Но деньги платит только за переводы. Но я пока на язык  родных осин переводить не спешу. Трудно сэкономить деньги на письма, когда видишь на каждом углу четыре сорта жареного арахиса. Олины(6) семейные страхи напрасны, потому что проблемы еды здесь не существует и общественного статуса тоже. Но араб ездит на мерседесе, туземец на фиате, новоприбывший на вольво, а сбежавшая из дома девочка в джинсах предпочитает ситроен. Так и передай Вадику(7). Зато (с точки зрения Оли) на книжном развале вчера я за лиру (билет в автобусе) купил потрепанного Генри Миллера, потому что новый в семь раз дороже (обед на три дня). Но конечно инфляция и кризис капитализма. А чтобы забыть, что никогда не попадешь на Большую Черкизовскую и Пушкинскую и не выпьешь кофе в Москве, приходится заморачивать себе голову разными делами и обстоятельствами, начиная от переводов и кончая израильской прозой и светскими знакомствами с коренным населением, которое не устает удивляться, откуда я так хорошо говорю на иврите, и мне это уже несколько надоело. В одном из разговоров их очень интересовала гонимая в прошлом  национальность «кулуки», пока я не понял, что речь идет о кулаках. Все тут любят Россию, но странною любовью, но зато библиотеки какие, и даже на дом дают из того, что не успели украсть русские новоприбывшие за долгие годы существования этого сумасшедшего государства. Недавно тут выступал один астрологический комментатор по телевизору и сказал, что фразу про Гога и Магога нужно понимать в смысле атомной войны, так что надобность в олимпиаде в смысле встречи бывшего четверга с бывшим четверганом отпадет. С днем рождения заранее и до свидания (и привет от меня, сказал Лева Меламид(8), который сидит у меня и хихикает, перечитывая Веничку(9) в журнале АМИ - по французски "друг", а на иврите "народ мой".   

1. Личный архив из Москвы.
2. Лев Смирнов.
3. Имеется в виду мой московский архив, полученный в Тель-Авиве.
4. Павел Гольдштейн, редактор журнала «Менора» («Семисвечник»).
5. То есть Солженицына.  6. Оля Карпова, жена Асаркана.
7. Паперному
8. Брат Александра Меламида, соц-артиста.
9. Первое издание В. Ерофеева «Москва-Петушки».
10. Цитата из песни Александра Галича.   

Рано мне пока еще книги читать, потому что я как ребенок заинтригован действительностью. Сейчас внизу в холле гостиницы происходит пуримный шабаш, то есть все в масках Эсфири и Артаксероксов, а массовик-затейник играет на гармошке фрейлахс, перемежая его русской плясовой, потому что сам оттуда, а меня Микки и Ханох пригласили наоборот туда, где будут пить бутылку коньяка на 20 чел., а говорить и танцевать так, как в последний новый год у Лен.Шум, но мне надо написать три страницы на иврите про театральную жизнь у вас, чего я делать не буду, а заварю английский твиннинг с мармеладом с апельсиновыми корочками и буду читать "Остров" Олдоса Хаксли. А без Нины не с кем посплетничать, и вообще мы с ней явно переборщили. До свидания. До свидания. Будьте счастливы и так далее(10).

 

Продолжение тут