20.12.2010 | Литература / Общество

Исскусство перевода

Знала бы Анна Андреевна, из какого сора растет ее слава, не ведая переводческого стыда

За что ценят и чтят поэтов, особенно классиков? Трудно сказать, сколько народу в наше время читает Пушкина в подлиннике, но все знают, что его убил подлый Дантес с иностранной фамилией.

Байрона прекрасно помнят – но, главным образом, из-за его байронизма (Дон-Жуан, сбежавший из Англии по причине того, что занимался «извращенным» сексом со своей женой).

И британцы, и русские со мной поспорят, сказав, что и Пушкина в России, и, скажем, Шекспира в Англии изучают в школе.

Согласен. Возможно, даже поэтов двадцатого столетия где-нибудь (на той же школьной скамье) и ценят за их стихи - но уж во всяком случае не за границей, не в переводе.

Когда речь заходит о русской поэзии, каждый просвещенный британец (не знающий русского языка) назовет имя даже не Пушкина, а Ахматовой. Знала бы Анна Андреевна, из какого сора растет ее слава, не ведая переводческого стыда.

На первый взгляд простой и строгий, рифмованный стих Ахматовой полон, на самом деле, двусмысленностей, поэтического флирта и моральных парадоксов, это – апофеоз феминистки своей эпохи, но не без самоиронии.

"Столпничество на паркетине" (Осип Мандельштам) этой "полу-монашенки, полу-блудницы", как называли ее в комиссариате по культуре, остается загадкой для английских поклонников Ахматовой.

Никакой поэтической сложности из незамысловатого прозаического перессказа ее стихов не угадаешь. Да никто в эти переводы и не вчитывается.

Ее слава за рубежом держится на двух моментах: на мемуарах сэра Исаи Берлина – портрет жертвы режима, нищей аристократки русской поэзии в советском Ленинграде; и на репутации ее "Реквиема".

Что заставляет английскую аудиторию вслушиваться в загадочно нейтральные или пафосные строки в переводе?

Завораживает страдальчески гордый облик - миф ее жизни: мужа расстреляли – она пишет поэму; сына арестовали – еще одна поэма! Блокада Ленинграда – стихи, арест за арестом – поэма за поэмой. А потом – всенародная слава!

Но самоубийство – тоже неплохой литературный прием. Ореолом жертвы своего века окружен и образ Пауля Целана в немецкой литературе. Он сознательно подавал свою трагическую личную судьбу как миф о трагедии всего еврейства в эпоху нацизма.

Родным языком Целана был немецкий, но он хорошо знал не только идиш, но и румынский, русский и, в конце концов, французский: уроженец Черновиц (в тогдашней австро-венгерской империи), Целан стал архетипической жертвой эпохи.

Его отец погиб в нацистском лагере, мать убита пулей в затылок. Сам Целан, пережив и фашистский режим, и советскую оккупацию Румынии, нелегально перешел австрийскую границу и в конце концов, с 1948 года, обосновался в Париже.

Двадцать два года спустя он покончил жизнь самоубийством, и эта смерть воспринимается до сих пор как часть мифа о трагической судьбе еврейства двадцатого столетия.

Его имя произносится его поклонниками, последователями его поэтической традиции, его переводчиками, не без придыхания. Каждая запятая, каждое слово – каждый слог! – в его стихах изучается и интерпретируется.

Как объясняет главный переводчик Целана в англоязычном мире – Майкл Гамбургер, Пауль Целан "родился в той части света, где царствовал немецкий язык, уничтоженной людьми, говорящими на немецком. И поэтому он решил: его немецкий, язык его поэзии, не должен быть тождественен немецкому языку его убийц. Именно поэтому Целан творит свой собственный язык..."

Он своей поэзией перодолел хлесткое пророчество Адорно (популяризатора этой трагической эпохи) о том, что ужас геноцида евреев при нацизме убил возможность литературы как таковой.

Но какой ценой была достигнута эта поэтическая победа? Ценой непереводимости. Целан переиначивает язык, его строй и синтаксис, расщепляет чуть не каждое слово на слога, где каждый слог обретает новый смысл в неожиданном сопоставлении с соседним, и сами слова уже теряют свое первоначальное значение, провоцируя слушателя на поиск тайной реальности, скрытой за изначальным смыслом, провоцирует вопросы о двойственности этой реальности.

В этой расщепленности вербального сознания - поиск новой цельности, в самих этих вопросах и содержится для Целана ответ. Я перессказываю не свое собственное мнение, а комментарии моих друзей-немцев и знатоков поэзии Целана.

Но что же делать нам, не сведующим в тонкостях германской поэтики? Нам остается доверять переводчику. И мы доверяем. Человек сто на днях набилось в небольшую лондонскую галерею и доверчиво внимали в торжественной полутьме совершенно загадочному набору слов:

В миндале – что живет в миндале?

Ничто.

То, что живет в миндале, есть Ничто.

Там оно живет и живет.

А мы все сидим и слушаем. Это я процитировал свой буквальный перевод Целана на русский с буквального английского перевода с немецкого. Мы уже говорили на "Пятом этаже" о Пауле Целане в связи с  девяностолетним юбилеем поэта и сорокалетней годовщиной его смерти.

С тех пор (прошло несколько недель) популярность Целана на Британских островах еще больше выросла. Вышел в свет целый том "Германский гений" - о германском вкладе в мировую культуру, по телевизору прошла целая серия документальных фильмов на ту же тему.

Германская история – ее взлеты и падения – за последние несколько лет стали частью европеизации культурного видения британцев. Но приближается Рождество, и, традиционно, в Англии говорят о жертвах репрессий в истории человечества - в частности, о геноциде евреев.

Это - попытка приобщения к мистике христианства через страдания другого, и, в огромной степени, через страдание евреев при нацизме - через личную трагедию; в частности, судьбу Целана. Зал был задрапирован черной материей, все выступавшие были одеты в черное, в этом было нечто готическое.

Один за другим участники концертного чтения новых переводов поэзии Целана выходили к подиуму и мрачными голосами зачитывали крайне невразумительные строки. То, что эти строки невразумительны, признавались самими выступавшими.

Чуть ли каждый из них, перед тем как переключить свой голос на монотонные загробные интонации, заявлял, что поэзия Целана непереводима. Строки, вроде тех, что я процитировал чуть выше, подтверждали это мнение. Это был набор слов, совершенно непереводимый ни на какой эмоциональный язык.

Что же, в таком случае, нам зачитывалось? Может быть, предположила моя дочь, если скандировать эти слова в нужном ритме под завывание гитар, они будут звучать как тексты рок-музыкантов?

Но сколько я ни вслушивался про некое Ничто, живущее, почему-то, в миндале, я ничего понять не мог. Там было Нечто вне моего разумения. Может быть, и не надо ничего понимать: мы, мол, присутствуем на неком шаманском ритуале приобщения к некой мистической тайне, всеочищающей трагедии, и то, что мы слышим, и должно звучать как абракадабра для непосвященного.

Наконец, я понял, что мне все это напоминает. Мне это напомнило эпизод из комического романа Джерома К. Джерома "Трое в одной лодке". Остановившись на ночь в одном из деревенских пабов, наши герои попадают в компанию местных снобов, которые рассуждают за кружкой пива у камина на разные эстетические темы и демонстрируют друг другу свои артистические таланты.

Это явно раздражает двух заезжих молодых лондонцев-шалопаев, тоже выпивающих в зале. Те сообщают присутствующим, что в этой таверне остановился некий гений комических куплетов из Германии, Herr Schlossenn Boschenn.

Два лондонца, знатоки германского гения, объясняют присутствующим, что от его пения можно умереть со смеху именно потому, что он исполняет свои куплеты в пародийно серьезной, романтической манере.

Шлоссена Бошена уговоривают исполнить свои комические шедевры. Он садится за фортепьяно и приступает к своим вокальным экзерсисам. Собравшиеся, делая вид, что прекрасно знают немецкий, на самом деле следят за физиономиями двух молодых лондонцев, чтобы твердо знать, в каком месте улыбнуться, а в каком захохотать.

Хохочут они все больше и больше, пока, наконец, Шлоссен Бошен не хлопнул крышкой фортепьяно, вскочил со стула весь красный и закричал, что он в эту страну больше никогда ни ногой!

Выяснилось, что он распевал традиционную немецкую лирику, романсы, где нет ни йоты, ни ноты комизма. Просто два лондонских наглеца издевались над снобизмом местной публики в пабе, над теми, кто делает вид, что понимает немецкий.

И я подумал: а что если с Целаном среди британской публики происходит нечто аналогиченое – но только наоборот. Нам подают его как трагического гения, а он на самом деле ироничный комический – ну, может быть, трагикомический поэт?

И не такое случалось с переводами. Лучший пример - "Дон Кихот" Сервантеса. Роман был написан как пародия, а стал гимном романтики и бескорыстного идеализма. С этой мыслью я заглянул в оргинал стихотворения Mandorla про миндаль и Ничто.

И что же я обнаружил со своим школьным рудиментом немецкого? А вот что. Миндаль по-немецки – Мандель. Der Mandel. Мандель – на всех языках – это еврейская фамилия. А теперь перечтите строки про еврея Манделя и Ничто, и вы поймете, что Пауль Целан все еще ждет хорошего переводчика.

Источник: "Пятый этаж",bbcrussian.Русская служба Би-Би-Си10 декабря 2010 ,