26.12.2006 | Memory rows

Неудачная поездка в ГДР

Я доказывал, что берлинская стена – величайший памятник культуры и как таковой должна быть сохранена навечно

В июле 88-го я отправился в Германию – это была моя первая поездка за границу из Франции. Сперва я был в Кельне, у Бориса и Наташи Гройсов, у Ламбсдорфов, потом отправился в Западный Берлин.

Тогда Европа еще не была объединенной, и иностранцам надо было иметь разрешение на поездку. Моим французским документом была незадолго до того полученная carte de sejour, действительная на три месяца. С ней я отправился в парижскую префектуру, где отстоял многочасовую очередь. Публика была очень интересная и разнообразная. В основном арабы, но и экзотические выходцы из Черной Африки, китайцы, вьетнамцы и индийцы, американцы, поляки, югославы, изредка русские, а также говорившие на блестящем французском ливанцы-марониты, увешанные золотом. Потом в этой очереди мне приходилось стоять еще много раз – пока я не получил десятилетнюю carte de sejour, дававшую право ездить по Европе без других документов, а затем и французское гражданство.

Сел на поезд, документы у меня ни на бельгийской, ни на немецкой границе никто не проверил. В Кельне я снова изумился собору. Приехал к Боре и Наташе, жившим на краю огромного парка. Они приняли меня очень гостеприимно, я провел у них три дня. Мне было страшно интересно с ними разговаривать, с Борисом мы много гуляли по городу. Однажды мы с ним вместе пошли выносить помойку, и я был ошеломлен, что в мусорных контейнерах вместо кошек и ворон рылись кролики.

Тогда я еще не знал, что в Кельне и в Дюссельдорфе никто не удивляется довольно крупным зеленым попугаям, почти столь же обычным там, как воробьи. Дело в том, что во время войны, когда союзники вдребезги разбомбили эти города, попугаи разлетелись из кельнского зоопарка, отлично привыкли к местному мягкому климату, расплодились и разлетелись по округе. Так что – кролики?

Съездил на трамвае к вернувшимся домой Ламбсдорфам в Бонн, еще столицу Германии, – маленький зеленый городок, застроенный особнячками. Через несколько месяцев Хаген и Рут мне устроили странную выставку на пару с Борисом Биргером (нас ничто не объединяло) в странном месте – в роскошном шлоссе, резиденции какой-то из немецких партий в местечке Кенигсвинтер. На открытии чинно расхаживали серьезные господа и дамы из политических кругов. Рита Тупицына, там оказавшаяся, потом в какой-то статье написала, что шампанское было сладким, а пирожные – слишком жирными. Первоначально я обиделся, впоследствии с Ритой полностью согласился. Ламбсдорфы же меня познакомили с очень милой женщиной Кристель Резингер, в кельнской галерейке которой я потом сделал две выставки, ничего мне не давшие, кроме очень важной возможности увидеть свои работы на стенах. А Кристель через некоторое время помогла Ивану Чуйкову, Вадику Захарову, Володе Наумцу и их семьям укорениться в Кельне – она была депутатом городского совета.

И полетел в Западный Берлин. Почему я не поехал на поезде, уже не помню – поездка через ГДР по железной дороге, которую я потом проделал, была интересной. Например, проезжая мимо города Хале-Залле, я видел замечательную сцену.

Возле вокзала стоял грузовик, доверху полный кирпичами, и три советских солдата эти кирпичи швыряли вниз. Поезд волокся медленно, и я разглядел, что кирпичи по большей части разбивались, но солдаты продолжали труд.

Но и полет был интересный, особенно когда самолет, приблизившись к Берлину, резко нырнул вниз – пассажиры охнули. В аэропорту Тегель меня встретила Лиза Шмиц и мы поехали к ней, в район Крейцберг. По дороге проезжали французский военный городок – будто из пригорода Парижа не уезжал. Французского вида домики-павильоны с палисадничками, а улица, по которой ехали, называлась, как в любом французском городке, avenue general Leclerc.

Дальше я увидел американский джип с тремя чернокожими солдатами.

Западный Берлин меня удивил. Ничего подобного я не видел, и у меня до сих пор ностальгия по временам, когда там стояла стена.

Лиза жила на тихой и благопристойной Таборштрассе во внушительном доме начала ХХ века. На первом этаже находился кооперативный бордель – девушки объединились и все дела решали без сутенеров, а соседками, по словам Лизы, были замечательными, в высшей степени аккуратными и сознательными. В тот же день поехали на велосипедах знакомиться с друзьями Лизы из художественной коммуны Bomba Colori, участниками "Искунства" с немецкой стороны. Сперва мы миновали разбомбленный и не восстановленный вокзал – на заросших кустами путях жгли костры и что-то жарили дикого вида панки, вокруг бегали собаки. Потом мы оказались в сердце Крейцберга, на Ораниенштрассе, и это было нечто невероятное. По эстакаде громыхала подземка, обшарпанные и закоптелые дома сплошь исписаны граффити, из окон свисают красные и черные флаги, густо пахнет кебабом, на тротуарах – немыслимая людская смесь. Турки, опухшие алкоголики, панки, хиппи, интеллектуалы в круглых очках в роговой оправе, трансвеститы, совершенно как с фотографий 30-х годов. В Париже я успел привыкнуть ко многому, но Западный Берлин конца 80-х был запредельным.

Тогда на блошином рынке возле Бранденбургских ворот (теперь там новенькие небоскребы) клубились облака пыли, торговали невесть чем, каким-то образом успевшие проникнуть через стену поляки – дешевой водкой. Но самым поразительным были огромные кучи слежавшихся советских шинелей и ватников, на них орлами сидели афганцы в грибообразных шапках.

Возле Берлинской стены кое-где стояли высокие деревянные помосты для туристов: поднимаешься по лестнице и любуйся на стену и то, что за ней. Стены вообще-то было две, в промежутке – песочная полоса, кое-где поросшая травой. Я залез на помост и вдалеке на песке увидел странный силуэт с двумя как бы антеннами. Мне пришло в голову, что это, наверно, и есть один из пресловутых автоматических минометов, которые время от времени калечили перебежчиков. Миномет подпрыгнул и побежал куда-то. Это был кролик. Кроликов в промежутке между стенами было много, их там никто не трогал, но чем они кормились, не понимаю до сих пор.

По закону, стена была собственностью ГДР, как и метровая полоса земли вдоль нее. Через каждые метров сто в стене были металлические дверцы, и иногда гедеэровские пограничники через них выбирались наружу, чтобы закрасить наиболее оскорбительные надписи и рисунки.

В один из дней я прогуливался вдоль стены. Вдруг раздался скрежет, дверца отворилась, на Запад высунулась голова в мышастой фуражке, поозиралась вокруг, втянулась назад, дверца с лязгом захлопнулась.

Я в тот приезд в Берлин сделал на стене апроприацию апроприации. Нарисовал на ней три воспроизведения картины Барбары Крюгер, апроприировавшей Малевича, – метровые квадраты, разделенные на черно-белые шашечки. Среди разноцветных граффити они выглядели очень странно, и просуществовали они несколько лет, их отчего-то никто не закрашивал. Я этой своей работой отчасти горжусь.

В один из вечеров мы с Лизой и еще с кем-то сидели на террасе кафе прямо у стены. Пограничник, стоявший на вышке над нами, вдруг начал светить фонариком нам на стол и рассматривать в бинокль, что у нас в стаканах.

Рядом с домом Лизы был мост через Шпрее, с восточной стороны перекрытый бетонными плитами, оставлявшими узкий, оплетенный колючей проволокой проход. Утром по нему на Запад шли гедеэровские пенсионеры с пустыми сумками, вечером возвращались тяжело нагруженные. Они имели право на несколько часов навестить родственников в Западном Берлине, ну а останутся – невелика потеря, пенсию платить не надо.

Возле моста на набережной был чистенький газон, росли подстриженные деревья, стояли лавочки, мамаши прогуливали детей. Тут же – бетонные огневые точки и щиты с надписями на нескольких языках, предупреждавшими о возможности обстрела. Вдоль западного берега плавали лебеди, вдоль восточного, отгороженного бетонными плитами, туда-сюда курсировал катер пограничников ГДР.

Как-то я, запасшись пивом, пролез в дыру в изгороди из ржавой колючей проволоки и оказался на берегу – бетонная пристань, кучи щебня и песка, лопухи. Я сидел на краюшке пристани, смотрел на воду, пил пиво. Потом рассказал о своем времяпровождении Лизе, она ужаснулась: "Ты что! Это же территория ГДР! Если бы они тебя там застали, неизвестно чем бы кончилось!". Я ходил туда еще два раза, люблю такие межеумочные места, и не кончилось это ничем.

А ребята из Bomba Colori оказались вполне симпатичными. Жили они – человек шесть – в здании бывшей фабрики в Крейцберге, один этаж которой переоборудовали под мастерские и жилье (верхний этаж с прекрасным видом на Берлин занимал Вим Вендерс, за два года до того снявший "Небо над Берлином"; этот фильм мне нравится, по-моему он очень хорошо передает атмосферу странного города).

Что же касается работ наших партнеров по "Искунству", мне они показались скучноватыми. Либо поднадоевший брутальный немецкий нео-экспрессионизм, либо что-то по-дизайнерски холодное, хотя и очень хорошо сделанное, все это с гендерной или левацкой подкладкой – и все невероятно серьезно. То есть стандартное европейское современное искусство.

Впрочем, раздолбайство и амбициозность московских художников у берлинцев, когда они встретились, тоже восторга не вызвала. Но об этом чуть дальше.  

В Берлине я пробыл две недели и вернулся в конце сентября, на выставку, и пробыл месяц.

Лизе добиться удалось очень многого. Конечно, помогла бушевавшая тогда мода на перестройку и все Made in USSR, однако без ее невероятной энергии и суггестивности ничего бы не получилось. Проект поддержали бургомистр и сенат Берлина, удалось найти серьезных спонсоров и собрать внушительный бюджет, и сильно помогла в этом искусствовед Тина Баумайстер, давно интересовавшаяся русским искусством и тогда работавшая в берлинском управлении по культуре.

Под "ИСKUNSTВО" был выделен Bahnhof Westend в районе Шарлоттенбург, бывший личный вокзал кайзера Вильгельма II, долгие годы стоявший заброшенным. За несколько месяцев до нашей выставки его реконструировали под культурный центр с выставочным залом, мастерскими и жильем для художников.

Я приехал первым, через несколько дней появились ребята из Москвы – Сережа Волков, Никола Овчинников, Ира Нахова, Свен Гундлах, Вадик Захаров, Сережа Воронцов, Сережа Ануфриев, потом к нему присоединился Паша Пепперштейн. Странно – я не помню, вместе ли с ними приехал Д.А.Пригов или отдельно. Вместе с художниками прибыли Иосиф Бакштейн и приглашенный на "ИСKUNSTВО" Володя Сорокин.

Почти для всех них это была первая поездка за границу – кажется, только Никола со своей женой Кариной уже бывал пару раз во Франции. И, естественно, это был культурный шок.

Все поселились на вокзале – места там было полно, а под выставку использовался и зал, и просторный вестибюль, и часть мастерских, и подсобные помещения, и железнодорожные платформы.

А совсем незадолго до открытия в Берлин вдруг свалились Костя Звездочетов и Герман Виноградов – они были на выставке не то в Граце, не то в Вене и добрались до нас. Костя в выставке участвовал, Герман – нет, хотя, если мне не изменяет память, провел какой-то перформанс.

Костя был сизо-бледный от долгого пьянства, а Герман-Бикапо выглядел фантастически – на нем была рваная майка, клеша из ткани в широкую сине-красную полоску и тряпичные тапочки на босу ногу. На бритой голове – ярко-рыжий парик, увенчанный пластмассовой диадемой со стекляшками.

У них были какие-то проблемы с документами, то ли визы просрочены, то ли еще что-то. Они были быстро решены – проект патронировал бургомистр, но Косте и Герману надо было все же явиться в полицейское управление. По какой-то причине никто из немцев с ними туда отправиться не мог, сами они тогда ни на каком языке кроме русского не говорили, и в качестве сопровождающего-толмача делегировали меня.

Когда мы вошли в кабинет к полицейскому чиновнику и уселись, Герман начал флегматично то снимать парик с головы, то напяливать его обратно. Чиновник, наверняка повидавший всякое, был поражен. Он несколько минут молча смотрел на производимые Бикапо манипуляции, потом пришел в себя, поставил какие-то печати и отпустил нас с миром.

А выставка? Она была разношерстной (прежде всего потому, что москвичи и берлинцы не стыковались), но, по-моему, довольно удачной. У Волкова были отличные картины, мрачноватые, тяжелые, хотя то, что он делал потом, еще лучше. У Наховой – несколько очень точных картин с архитектурными мотивами. У Пригова – инсталляция из советских газет, а у Овчинникова – огромные холсты с его излюбленными березами. Захаров показал превосходную инсталляцию "Восемь названий", одну из последних работ, где он пользовался живописью, а Ануфриев – уже вполне "медгерменевтические "Самосвалы для рабочих-иностранцев" и "Сахарный диабет". Первое – стоящие на подиуме игрушечные самосвальчики, кабины которых обмотаны ситцевыми косыночками, второе – игрушечные кроватки, стоящие на кусочках рафинада.

Сомнение у меня вызвали "Памятник небу" и "From Russia with Nothing" Гундлаха – придуманы они были превосходно, только, как это у Свена часто бывало, сделаны несуразно, не так. Зато отличился Костя с "Венецианскими баррикадами" – на рельсы он постелил полиэтилен, налил туда воды, а сверху нагородил сделанные из старых ящиков и картонок мосты и кривые-косые "палаццо". Несмотря на мусорный материал и корявость, выглядело все великолепно. К сожалению, с рельс ему свои баррикады пришлось убрать и все поставить на платформе – по трудно постижимым законам платформы принадлежали Западному Берлину,  а рельсы и шпалы ГДР, и мы пару раз видели, как гедеэровские рабочие проезжали на дрезине, инспектировали.

У меня был "Санаторий Витгенштейна". Пол одной из комнат я густым слоем завалил опавшими листьями – на соседних улицах повсюду стояли большие черные пластиковые мешки, набитые ими. Среди листьев стояло несколько стульев и сделанные из серого поролона столбики, на них – булыжники, а по стенам висели разнообразные рисунки. Сильно пахло тлением, листья шуршали, мне и надо было создать атмосферу меланхолии и мерцания смысла. Удалось ли – не знаю, пожалуй, работа была слишком перегруженной.

Что касается берлинцев, они были совсем другими. Некоторые работы, например, у Андреи Зундер-Плассманн, Марио Радины и Лизы Шмиц были сильными, но диалога с москвичами не оказалось, и дело не в том, что московское и берлинское искусство находились на разных полюсах; нет, они существовали в разных мирах. Но было и другое печальное обстоятельство – куратора, полностью ответственного за экспозицию, не было, и москвичи начали захватывать лучшие места, оттесняя берлинцев в закоулки. При этом в разговорах часто со смехом звучало "Lebensraum" – москвичи не понимали, насколько болезненно для немцев слышать это слово. Надо отдать им должное, скандал они гостям-захватчикам не устроили, хотя имели на это полное право.

Открытие было пышным. Бургомистр прочел речь, прибывший из Кельна Гройс – лекцию, народа было полно. В том числе – русскоязычные дядьки с золотыми перстнями их пухлые жены с обесцвеченными волосами, одетые в разноцветные мохеровые свитера, вышитые перышками и блестяшками. Я спросил, кто это. "А, это русские дантисты". Дело в том, что в те времена советским зубным врачам в Германии не надо было сдавать экзамен, и евреи, владевшие этой профессией, тысячами въезжали в страну.

Вокруг выставки устроено было несколько событий. Читали свои тексты Сорокин и Пригов. Великолепный перкуссионист Владимир Тарасов, в эти дни оказавшийся в Берлине, Свен, Лиза, Сорокин и Воронцов устроили шумный перформанс, в ходе которого Сережа в щепки раздолбал занятый у кого-то контрабас.

Ануфриев и Пепперштейн читали свой текст "Засвеченный Мурзилка", синхронно переводить его взялась какая-то славистка. После нескольких фраз она начала бледнеть и покрываться пунцовыми пятнами, а когда дошла до пассажа "Мурзилка, не как метафорическое тело, а как иконическая лярва, это МЕРТВЫЙ КОРРЕСПОНДЕНТ, "теневая проекция" профессионального мифа журналиста, фоторепортера (см. его частое изображение с фотоаппаратом, с береткой на голове), данная в наложении на общий, более фундаментальный, миф "пушного", "пушистого" – заплакала и убежала.

Я совершил бестактность. Прочитал доклад "Об искусстве Neo-Geo и о геополитическом искусстве", где настаивал на том, что берлинская стена есть культурное достояние человечества и как таковое должно быть сохранено навечно. То, что мне казалось забавным, для немцев таким вовсе не было. Но кто мог тогда подумать, что скоро стену снесут?

И в ГДР я так и не побывал – когда в следующий раз приехал в Берлин, этой страны уже не было. В тот раз я собрался сходить за стену – как ни странно, советские граждане, оказавшиеся в Западном Берлине, имели право беспрепятственно сходить в ГДР и вернуться обратно. И я даже поменял в полулегальном обменнике возле вокзала Цоо какое-то количество дойче-марок на марки ГДР с изображениями рабочих и крестьян и подбил прогуляться со мной в социализм Иру Нахову. Берлинцы посоветовали идти не через Check-point Charlie, а через контрольный пункт на станции метро "Фридрихштрассе".

Эта станция была еще одним признаком тогдашней берлинской странности. Одна из линий западно-берлинского метро проходила под территорией ГДР, но все станции, кроме "Фридрихштрассе", были с 1961 года закрыты, и зрелище пустых перронов, законсервированных на протяжении почти полувека, вызывало ментальную дрожь. А "Фридрихштрассе" похожа была на картинки из комиксов Энки Билаля. Юридически она являлась территорией ГДР, но была беспошлинной зоной, и потому там стояли ларьки, где торговали дешевым социалистическим алкоголем, сигаретами и снедью. Граждане ГДР без специального разрешения спуститься туда не могли, граждане ФРГ – не могли подняться на поверхность, но на платформу выйти имели право.

По платформе ходили гедеэровские пограничники с автоматами, пол был завален мусором, душно пахло жареными сосисками и мочой, толпились пьянчуги и панки, возможно, уже поселившиеся здесь. Мы с Ирой пошли к выходу наверх, на ступенях в эсэсовской позе, циркулем растопырив ноги, стоял пограничник. И тут Ира оцепенела, я понял, что она по-настоящему испугана. Мы дождались поезда и поехали обратно.

Зато в Восточный Берлин сходил Ося Бакштейн, и это для него кончилось трагикомически. Зашел там в продуктовый магазин и увидел, что стоит все в два раза дешевле. Иосиф – вегетарианец, но отнесся к друзьям-мясоедам трогательно. Купил, чтобы они не тратили драгоценные дойче-марки, три кило копченой колбасы. На обратном контроле ее у него отобрали – выносить продукты из ГДР запрещалось – и обыскали с пристрастием, чуть ли не в задний проход залезли. И пообещали написать о его проступке советским властям. Наверно, не успели.       

Эта история хорошо иллюстрирует происходившее тогда с моими друзьями и коллегами в Берлине – я имею в виду бытовую сторону.

Берлинские художники не были богаты – скорее, бедны. Работы у них совсем не покупали, они жили в лучшем случае на какие-то гранты, а обычно вынуждены были кем-то работать.

У москвичей как раз в это время иностранцы уже начали покупать картины, а деньги в Москве еще тратить было почти не на что. В Берлин они прибыли с толстыми кошельками, да и суточные, вполне хорошие, им были выданы. И начался массированный шопинг – ребята начали покупать одежду, видеокамеры, видео- и просто магнитофоны, электродрели и фотоаппараты и все прочее, чего в Москве не было. Я их прекрасно понимал, но берлинцы на это смотрели с недоумением, а то и брезгливостью.

Никола поступил правильно – купил подержанный "VW-Passat", и мы – он, Карина и я – поехали на машине в Париж.

На границе Западного Берлина и ГДР нас долго досматривали. По автобану, огороженному колючей проволокой, доехали до границы ФРГ, где снова был обыск. А потом за Аахеном заблудились – вместо Бельгии попали в Голландию. Но все же добрались до Брюсселя, где случайно попали на концерт Лори Андерсон, а ночью приехали в Париж.

"ИСKUNSTВО" имело продолжение – "ИСKUNSTВО II" в Москве через год и "ИСKONSTВО" в Стокгольме в 1990.

Но первая выставка этого проекта была самой важной. И потому, что она оказалась первым столкновением моих московских друзей с Западом, и потому что благодаря ей ими заинтересовались немецкие галереи.