19.12.2006 | Memory rows

Каляки-маляки и кот Котик

Позор скотоложцам Первой конной армии!

Я познакомился с Олегом Яковлевым в 74-м или 75-м году, когда все знакомились друг с другом. Он на несколько лет старше меня, во время нашего знакомства я был совсем молодой, а он уже взрослый человек. На разных сходках Олег появлялся тогда в компании Коли Дрючина, Коли Пунина, Левы Бруни и Сурена Арутюняна. Это были художники разного свойства. Некоторые, например Лева, искусством занимались за компанию и по причине наследственности. Но все они были красавцы на подбор – рослые, сочные – и модники. Олег меня потряс уже тогда тем, что ходил в настоящих сабо.

Все они вскоре, женившись на иностранках, уехали. Бруни – в Швецию, а потом во Францию, Дрючин – в Америку, Пунин, кажется, тоже, Арутюнян – в Норвегию. В 77-м, женившись по настоящей любви на чудесной французской студентке Доминик, отбыл и Олег.

Он уезжал тяжело. Его отец был полковником не то Генштаба, не то ГРУ, то есть человеком секретным (а заодно родственником Герцена, Олег принадлежит к роду тех самых Яковлевых). Подробностями я никогда не интересовался, но в конце концов дело вышло на серьезный уровень. К советским властям с просьбой дать Олегу и Доминик возможность воссоединиться обращались важные французские коммунисты, чуть ли не сам Жорж Марше, и Олег отправился в Париж.

Я не могу сказать, что в Москве мы близко дружили. Он пару раз приезжал ко мне на Речной вокзал, я к нему на Ленинский проспект. Но очень глубокая симпатия к Олегу у меня возникла сразу. И он – замечательный художник, по-моему, один из интереснейших в этом поколении. Грустно, что про него никто толком ничего не знает.   

Один из немногих в нашем искусстве, кто сознательно, великолепно понимая, о чем речь, занимался абстрактной живописью. Конечно, прекрасные вещи еще в 50-е делали Злотников и Турецкий, но отчасти это была кулибинщина. А Олег хорошо знал западное искусство и велосипеды не изобретал. Рядом я могу, пожалуй, поставить только Михаила Чернышева, некоторые вещи которого, например, серию "Удвоения" считаю гениальными. И у Миши, и у Олега в живописи не было ничего – никакой литературности, никакой внешней метафизики – кроме самой живописи.

В 70-е Яковлев делал подчеркнуто неряшливые и очень яркие картины с кружочками, полосками и решетками. Сейчас он давно занимается другим, что абстракцией не назовешь, но и фигуративной живописью тоже. Определение тому, что он делает, я подобрать не могу. Сам он это называет "каляками-маляками", но главное – это высочайший, по-моему, уровень подхода к живописи.

Когда Олег уехал, сведения о нем до Москвы доходили редкие и смутные. Кто-то что-то рассказывал неясное по чужим слухам, один раз в "А-Я" были напечатаны репродукции его новых работ, отличных, надо сказать. 

А когда я оказался в Париже, встречаться с ним мне было неудобно. Не знаю почему – ведь к Хвостенко, которого я знал меньше, отправился сразу? На вопросы об Олеге Хвост отвечал непонятно и уклончиво, Кира Сапгир – как-то ехидно.

Месяца через три я все же позвонил Яковлеву. Он знал, что я в Париже и не очень удивился. Я отправился к нему в гости на улицу Шаронн, недалеко от Пер-Лашез. И увидел нечто, тогда показавшееся ошеломительным богатством.

Олег жил один – с Доминик они болезненно и горько разошлись за год то того. Жилье – переделанный бывший магазин, настоящий, хоть и не очень большой, лофт. Просторная мастерская, она же гостиная с кожаной мебелью и невиданным по тем временам Hi-Fi центром (я тогда, кажется, впервые увидел CD-player, а Олег – меломан, знаток классической музыки, блюза и джаза, и коллекция у него была огромная). Кухня-столовая, оснащенная всеми современнейшими устройствами, и уютная спальня-библиотека, книги от пола до потолка. И – вовсе убийственно – ванная с джакузи и со стеклянным матовым потолком.

Олег тогда на самом деле не был беден, хотя первые годы по приезде во Францию, как положено, бедствовал. Каким образом он разбогател – не знаю, но одной из причин было то, что за пару лет до нашей встречи он умудрился оптом продать огромное количество своих картин какой-то гостиничной сети. Поступок для уважающего себя художника двусмысленный, но в том и дело, что живопись Яковлева одинаково хороша и в музее, и в номере гостиницы.   

Коллег по эмиграции его благосостояние раздражало. И объяснение факту того, что он не шьется с эмигрантскими боссами, а живет сам по себе, причем хорошо, найдено было быстро: Яковлев – советский шпион. Бред это полный, так как, во-первых, по личностным причинам Олег ничего нашпионить не мог, а во-вторых, КГБ хоть и богатая организация, но бросать большие деньги в форточку не стала бы. Ее сотрудникам самим они были нужны.

Этой ерунде окончательный анекдотизм придавало то, что Олег на обвинения в шпионаже отвечал тем же. Время от времени впадая в паранойю ( к ней он склонен, особенно когда долго пьет, пьянство же его очень серьезная болезнь), он советских шпионов находил повсюду. Не только среди парижских русских, но и среди парижских аптекарей, полицейских и булочников.

Жил он довольно одиноко. Очень много работал. Кроме живописи – творчески куролесил. Сделал серию тарелок в духе советского агитационного фарфора, с квадратиками, кружочками и прямоугольниками и с надписями вроде "Позор скотоложцам Первой конной армии!". Сочинял в огромном количестве стихи, часто графоманские, иногда – замечательные. И занимался коллекционированием.

У него была парочка очень хороших Ланских – он дружил с последней подругой Андрея Ланского Катей Зубченко, выросшей, кстати, в сиротском приюте в Монжероне. На стенах его жилища висели великолепные работы Михаила Рогинского – Олег в середине 80-х был чуть не единственным, покупавшим картины этого великого художника. Были отличные скульптуры Леонида Сокова, а кроме того – несколько шелкографий Уорхола с цветами, вещи Шиффано, Орра и Армледера.

Но вернусь к тому, как я впервые пришел к Олегу. Он меня принял недоверчиво. Расспросил об общих знакомых в Москве, о том, как я устраиваюсь в Париже. Постепенно лед растаял, началось другое. Он предложил пойти выпить. Сперва мы пили красное вино в овернском винном баре неподалеку, потом пошли еще куда-то, затем оказались на Бастилии в брассери Pshorr, пили баварское пиво и ели шукрут. Далее наша гулянка продолжалась несколько дней. Мы то оказывались в дорогих ночных ресторанах возле Halles, в Vautier и в Pied de Cochon, где пожирали устриц и омара, то нас заносило в арабские заведения с очевидно криминальной публикой. Рано утром еще что-то пили в кафе возле станций метро, где пахло свежеиспеченными круассанами и кофе, а к ночи попадали в буржуазные заведения с кружевными занавесочками на окнах – там подавали невероятно вкусное мясо и почему-то не выгоняли. Мы толкались среди американских экс-патов в Harry's Bar, когда он закрывался, перемещались в соседнюю дверь, в бар, где хозяйствовали румыны, Олег уверял, что все они советские шпионы.

В одну из ночей в смурном баре недалеко от площади Республики Олег сдернул фуражку с головы пившего рядом полупьяного полицейского и нахлобучил ее себе на темечко. Полицейский обиделся, они с Олегом подрались, дали друг другу в глаз. Потом помирились, обрадовавшись, что оба – бывшие боксеры. У Олега, кажется, на самом деле какой-то юношеский разряд по боксу.

Когда мы оказались на улице Шаронн, Яковлев, перед тем, как завалиться спать, взял "Поляроид" и сфотографировал себя с фингалом. У него уже была неплохая коллекция снимков его физиономии с разными степенями повреждения.

Однажды на рассвете, перламутрово-серый свет только брезжил, мы почему-то пили из горлышка шампанское, сидя на ступеньках Оперы и пытались угостить араба, дорожного рабочего, пришедшего с отбойным молотком. Он отказался.

Такие загулы у нас с Олегом случались несколько раз. Когда у меня бывали какие-то деньги, я старался участвовать в расплате, но обычно, к сожалению, платил он. И дело не в этом парижском пьянстве, хотя и без него Париж не поймешь. Дело в том, что Олег меня вводил в город, помогал смотреть на него, чувствовать его жизнь. Мне на самом деле трудно объяснить, какой урок мне дал Олег. Скорее всего, это, как ни странно, урок спокойствия.  

Но еще он рассказал, в какие галереи ходить все же стоит, в какие – нет. Знакомил с людьми – благодаря ему я в Париже встретил Рогинского.

А люди бывали разные, но тоже много говорившие о городе. Например – Жорж Лавров, еврей из Риги с роскошными черными кудрями, бородой и сверкающей улыбкой, яхтсмен, эмигрировавший в Канаду. Оттуда он перебрался в Париж, они познакомились с Олегом, в те времена еще нищим. Лавров придумал, как заработать денег: "Я буду ходить по парижским евреям и предлагать по фотографиям делать портреты, а ты же художник, нарисуешь". Клиентов Жорж нашел благодаря своему обаянию легко, но когда дошло дело до предъявления им картинок, гешефт прогорел: Яковлев замечательный художник, но реалистическим рисованием не владеет.

Затем Жорж женился на хозяйке двух аптек (аптекари во Франции, стране-чемпионе по части употребления лекарств, это богатые люди) и соблазнил ее открыть галерею современного искусства. Помещение нашел очень удачное, напротив Бобура, и дело пошло на удивление хорошо, да и выставки у Лаврова были удачные. Кроме того, что он выставлял Рогинского (Миша, к несчастью, успехом не пользовался), он показывал вполне известных американцев.

Но все кончилось не то чтобы печально, а глупо. Успехи Жоржа были таковы, что всего через три года после открытия галереи он был приглашен участвовать в FIAC, парижской Ярмарке современного искусства (случай неслыханный, обычно в очереди стоят лет десять). На радостях Лавров накануне открытия ярмарки устроил у себя прием для художественно-галерейной тусовки и расставил на подиумах штук десять пятикилограммовых банок черной икры, купленной у польских контрабандистов.

Приглашенные сожрали икру очень быстро – любовь французов, даже очень богатых, к черной икре это странный феномен, они ради дарового кавьяра теряют человеческий облик, хотя вполне могут себе его позволить за собственные деньги.

Сожрав икру, они решили, что Лавров – недопустимый парвеню и не иначе как советский мафиози (о них слух уже начинал идти) и вычеркнули его из списков участников FIAC за пару часов до открытия.

Звезда галереи Georges Lavroff закатилась навсегда. И жена-аптекарша выставила Жоржа из дома. Потом он женился на чудесной девушке из России, не имевшей банковского счета, и чем ныне занимается – не знаю. Но по слухам, счастлив.

Впрочем, недавно я узнал из прессы, что через галерею Лаврова проходили рисунки Филонова, украденные из Русского музея. История гадкая.

Уже когда Жоржа жена выгнала, а я в очередной раз сидел без денег, Олег мне решил помочь. Сосватал меня к экс-мадам Лавров покрасить ей потолок в гостиной, да не просто, а зеркальным лаком. Спина у меня тогда еще гнулась, и я сдуру согласился. Пришел в квартиру рядом с Вандомской площадью, обозрел потолок – не меньше сорока квадратных метров, и приступил к работе. У меня, разумеется, ничего не вышло, все закончилось заслуженным скандалом со стороны аптекарши. Но про "этих русских говнюков" вопила она омерзительно. 

А Олег? Мне очень грустно от того, что с ним происходит в последние годы.

Сперва он, как часто бывает с людьми из страны, где налоговая система не существовала, не задумался о том, что налоги лучше платить. Налоговая полиция, как это принято, его взяла на крючок, но года три не трогала. А потом вчинила огромную сумму. Яковлев нанял адвоката, он тянул дело еще полтора года, брал гонорары, ну и извинился, что ничего не вышло. Олег стал распродавать коллекцию, уходил во все большее одиночество, с одними людьми переругался без причины, другие – туда им и дорога – сами разбежались от человека, у которого денег больше нет.     

Сейчас в лофте на Шаронн запустение и разруха. Олег живет с котом по имени Котик, он единственный, похоже, друг, оставшийся в Париже. Котик – чудовищно кусачий и писает, где хочет. Несколько лет назад Олега удалось уговорить, чтобы он передал несколько картин Третьяковке – ни разу не побывав в России со дня отъезда, он с трудом поверил, что Третьяковка на самом деле хочет иметь в коллекции его работы.

Картины, туго упакованные в полиэтилен, привезла с оказией в Москву наша общая знакомая. В Шереметьево таможенники заинтересовались, что за груз, потребовали распаковать. И отшатнулись от жуткого запаха кошачьей мочи. То же произошло с реставраторами и хранителями в Третьяковке.

Я очень люблю Олега Яковлева. Иногда мы говорим по телефону, но я не знаю, как ему помочь. Одна радость – он продолжает много работать, и картины – отличные.