11.12.2006 | Асаркан

На пути к «Артистическому» — IV

Скандал как литературный прием, или стилистика скрытого сюжета

Начало здесь

Перезакладывание семейных часов было ежемесячным проклятием Асаркана. Потеря этой семейной реликвии в виде золотой луковицы на цепочке была, в реестре катастроф, хуже, чем Октябрьская революция - для России. Москву Асаркана, то есть круг его друзей и приближенных, с приближением срока выкупа трясло. Москва ходила ходуном: ходила ходуном друг к другу, пытаясь набрать сумму, достаточную для выкупа часов. Выкупать надо было  в одном окошке ломбарда, закладывать вещи - в другом, в оба окошка тянулось по гигантской очереди, и отстаивали очередь, меняясь, все друзья, соратники и ученики. Сам Асаркан иногда освящал место своим присутствием, обходя очередь и философствуя, в духе греческих перипатетиков. Выкупленные часы тут же перезакладывались, и поскольку денег одалживалось всегда несколько больше, чем нужно для выкупа, на оставшуюся сумму обычно устраивалось пиршество, что-нибудь вроде суаре с бараньей ногой у шелкографа Иоэльса. Это пиршество ознаменовывало начало нового цикла, новый отсчет времени. С приближением срока перезакладки листки отрывного календаря начинали падать с неминуемостью лезвия гильотины, и стрелки часов нависали дамокловым мечом. Впрочем, упоминания календаря и часовых стрелок - не более чем метонимия, потому что время жизни Асаркана в тот период этим самым ломбардом с перезакладами и отмерялось. Время было заключено в луковицу часов, запертую в ломбардном сейфе. «Если бы вы не пришли, мне не пришлось бы выяснять, который час, год и век, чтобы успеть до закрытия кофеварки: я бы продолжал спать и видеть сны, и еще долго бы находился в счастливом неведении того, что сейчас пошла четвертая неделя месяца, а это значит, что в ближайшие дни мне придется носиться по городу в поисках паршивой сотни, чтобы выкупить из ломбарда эти проклятые часы».

«Зато все мы, наконец, узнаем, который час», сказал Улитин.

«Неужели ты думаешь, что эти людоеды из ломбарда каждые сутки подводят часы, оставленные в заклад?» Время - это срок собирания денег на перезакладку часов, стоящих на месте. Время в закладе не движется. Мы все теперь заложники у времени в плену. Асаркан тем временем подталкивал нас с Улитиным к выходу. «Кстати, ты не забыл про свое выступление в салоне у Айхенвальда в конце месяца?» бросил он походя, сквозь зубы, как будто не хотел, чтобы об этом слышал кто-либо посторонний.

Я вздрогнул от неожиданности. Забыл? Как я мог забыть о своем собственном гала-концерте? Лишь мы с Асарканом и пара клакеров от Конгрегации Св. Анны знали, что московской интеллигенции собираются морочить голову фальшивой романтикой. Как я мог забыть? Что за вопрос? Я только вот плохо понимал, почему сам Асаркан вспомнил об этом концерте в связи с ломбардом? Где связь? Или же он хотел намекнуть, что в связи со скандальными последствиями фальшивой открытки на адрес Айхенвальда с оскорбительными уговорами писать во что бы то ни стало, концерт отменяется?

Мороз на улице перехватил дыхание, и вопрос застрял в горле. Снег вбирал в себя все звуки - трещал лишь мороз. У здания бывшей церкви Всех Святых они чуть не попали под колеса автобуса. Он промчался с горки по улице Степана Разина, отрыгнув облачко выхлопных газов - оно провисело дольше обычного в неподвижном воздухе.

«Я так и знал. Именно этот номер», проскрежетал Асаркан, как автобус тормозами. «Его теперь не дождешься. Теперь я, по вашей милости, вместо того, чтобы досматривать сны под ватным одеялом, должен буду плестись пешком в гору к Дзержинскому без росинки во рту с утра по морозу. И не предлагайте мне такси. Я буду идти и мучиться, а вы должны страдать, наблюдая мои мучения». И он нырнул в подземный переход.

Заледеневшая на морозе пауза в общении сменилась гулом голосов, шарканьем подошв и выкриками продавцов лотерейных билетов под туннельными сводами, как будто включили приемник с помехами. Спина Асаркана двигалась зигзагами сквозь толпу, то исчезая, казалось, навсегда, то снова возникая у очередного киоска. Лицо его не поворачивалось при этом в нашу сторону, но его косящий глаз, когда он выдувал сигаретным дымком вбок, безошибочно удостоверялся, когда можно снова рвануть зигзагами вперед, не давая нам с ним сравняться. То же самое повторилось и когда мы выскочили наружу из подземного перехода у памятника героям Плевны. (Позже я внимательно рассмотрел этот монумент. Черный крест на черном полумесяце. Памятник гренадерам, павшим под Плевной. На черном чугуне золотые буквы - цитата из Евангелия от Иоанна: «Больши Сей Любви Никтоже Имать Дакто Душу Свою Положит За Други Своя».) Асаркан уходил вперед как раз на такое расстояние, что со стороны можно было подумать - он сам по себе, а с другой стороны, его нельзя было обвинить в том, что он пытается избавиться от нас, его спутников. Он выдерживал дистанцию, всем своим видом демонстрируя Улитину, что он не убыстряет шаг исключительно из великодушия, чтобы не оставить нас в одиночестве. У него как будто глаза были на затылке. Улитин же продвигался, не подымая глаз от асфальта, занесенного снегом: судя по всему из-за того, что ему приходилось нащупывать палочкой твердую почву при каждом шаге, чтобы не поскользнуться. Но казалось, он не глядит вслед Асаркану принципиально. Как будто он отставал, уставившись в землю, из принципа: чтобы показать, что ему наплевать, в авангарде он или в арьергарде, и еще неизвестно, где начинается голова и где кончается хвост.

У каждого из них, однако, была своя тактика, свой маршрут, своя независимая от другого походка. Я же, постоянно решавший, кто виноват и что делать, то нагонял Асаркана, решив, что для него оскорбительна демонстративно замедленная походка Улитина; но уже поравнявшись с Асарканом, затылком чувствовал обиду в глазах Улитина, оставленного за спиной со своей инвалидной хромотой, и сам замедлял шаг.

Именно потому, что каждого из них поочередно, с их особенной ущербностью и целеустремленностью, я воспринимал как окончательное воплощение истины, а походку каждого из них как последний приговор, - мое метание между ними и было двурушничеством: всякий раз я действительно предавал свои идеалы и принципы.

Железный Феликс как будто пытался устремиться вместе с толпой взрослых в магазин «Детский мир». Морозная взвесь казалась его заиндевевшим дыханием. Или это была отдышка велосипедиста из улитинских анекдотов, кружившего невидимкой вокруг памятника под пристальным взором чекистов? Первопечатник с каменной книгой в руках онемело взирал слева на ладью нашей судьбы, нырнувшую в русло подземной речки Неглинки.

Магазин «Чай» недаром был расположен по соседству с рестораном «Арарат»: внутри была такая толкучка, что можно было подумать - трубы Неглинки прорвало и начался всемирный потоп. Толпа разделялась на два враждующих Ноева ковчега: одна сгрудилась в очереди за индийским чаем, другая заворачивала к кофейной машине с кондитерским прилавком. В ажиотаже собственной активности они не замечали друг друга, друг для друга не существуя. Они и были неразличимы постороннему глазу, попавшему с мороза в кофейную гущу локтей, голосов, взглядов. В нос шибало колониальными ароматами и нафталином шуб. Полки с чайными коробками гляделись то ли как грузинский ковер, то ли как образец поп-арта. После мороза в глазах начинало слезиться. Но я тут же различил зимнюю шапку Асаркана («чтоб не простудить мои лысеющие мозги»), он был как всегда в одном пиджаке, несмотря на мороз («чтобы принуждать тело отдавать тепло»). Он уже метался в круговороте зимних пальто на вате, шапок-ушанок и шарфов, между очередью в кассу, кондитерским прилавком и кофейной машиной, где девица индифферентно управлялась с рычагами, невзирая на напор и энтузиазм очереди. Время от времени казалось, что это не кофейная машина, а она сама шипит и свистит сквозь зубы, изрыгая с руганью струю пара.

«Пока вы тут без дела будете толкаться», без приветствия перешел к инструктажу Асаркан, «девочкам из кондитерского надоест весь этот напор трудящихся, и они повесят на машину Закрыто На Ремонт, и вы не получите кофе, а делиться своим кофе я с вами не собираюсь».

«Нам не привыкать: нам сегодня уже отказали в четвертой бутылке Бычьей крови», напомнил Улитин.

«Какой крови? Это магазин Чай. Тут дают кофе», пресек Асаркан все разговоры про уклеек на учете.

«Подобную комбинацию я могу получить и у себя дома: не надо выходить на улицу. У меня там благодаря твоей подаренной кофеварке образовался магазин Кофе, но пью я - чай», сказал Улитин.

«А почему ты кофейной машиной не пользуешься? Зря я ее тебе, что ли, дарил?» спросил Асаркан.

«Я ей пользуюсь. Но она закрыта на ремонт».

«Это плагиат», буркнул Асаркан.

«Это не плагиат. У меня дырочки залипают, в ситечке. Что делать, если дырочки залипают?»

«Отчего залипают? Как они могут залипать?» возмутился Асаркан.

«Как отчего?» удивился Улитин несообразительности Асаркана. «От чаинок! Отчего еще могут залипать дырочки в ситечке?»

«Ты хочешь сказать, что в моей великолепной, мною подаренной, несравненной кофеварке ты варганишь чай? В кофеварке?!»

«В отличие от некоторых, я не пью каждый день кофе в магазине Чай», ответил Улитин, с гримасой усталости опираясь на палочку. Как будто эхом, я скривил лицо в гримасе зубной боли.

«Я тебя сюда не приглашал», повернулся Асаркан к прилавку. И уже мне: «А ты? Кто будет занимать очередь, пока я смотрю, есть ли торт на разрезку для заедания двух двойных? Почему я должен раздваиваться между кассой и кофейной машиной?»

«Ты не должен раздваиваться», вставил Улитин.

«А тебе лишь бы куда-нибудь сесть и выпаливать свои провокационные цитаты, устраивая скандал на каждом повороте, когда тебе не хватает клеветнических поворотов сюжета».

«Ты не понял. Тебе недостаточно раздваиваться. Поскольку ты заказываешь по два двойных кофе на каждого из вас с твоим двойником», и Улитин неожиданно выставил палочку в мою сторону, «то тебе надо не раздваиваться, а расчетвертовываться. Кстати, почему говорят: четвертование, - когда по сути дела отрубают руки, ногу и голову? Это получается: не четвертование, а чистое рас-трой-ство».

«Потому, что остаются четыре части», задумался на мгновение Асаркан, остановив свое броуновское движение между кассой и прилавком. «Четыре части: руки, ноги, голова. И туловище. Ты забыл про туловище», сказал Асаркан, проталкиваясь еще на шаг к прилавку.

«Методически неверно», возразил Улитин. «Четвертование - это не результат, а процесс. А чтобы отделить руки, ноги и голову от туловища, нужно шесть ударов, а не четыре».

«Интересно, это они там торт разрезают или запеканку?» вытянул Асаркан шею, заглядывая через головы под стеклянный колпак кондитерских изделий. «А ты тут со своей инквизицией!»

«Инквизиция предпочитала костры. Чтоб столб черного дыма к небу. У тебя, кстати, есть спички? Не с целью самосжигания».

«Здесь нельзя курить», сказал с неожиданным  раздражением  Асаркан. «Если хочешь курить - иди наружу. Твое место на улице. А ты чего тут копаешься со своей мелочью?» повернулся он ко мне, провожая взглядом спину Улитина. Я видел сквозь магазинную витрину, как он повернул к Кузнецкому: не в направлении ли «Артистического»? Он ушел. Я остался. Я был уверен, что скандал произошел из-за меня: что это я довел Асаркана до такого раздражительного состояния своими фальшивыми открытками-самоделками. Улитинские намеки на Эллиса были послушно приняты мною на свой счет.

«Чему тебя учили на уроках арифметики?» продолжал Асаркан поучать меня у кассы, еле сдерживая необъяснимое бешенство. «В результате твоих проволочек у советского народа возникает ложное впечатление, что в очередях повинны ленивые кассиры. Давай сюда свои деньги. Значит, так: шесть двойных и шесть четвертушек торта. Впрочем, нас трое, и на каждое двойное достаточно одной четвертушки для заедания. Так что три четвертушки. То есть, погоди: поскольку Улитин отказывается соучаствовать, то две четвертушки, а если уже выбито за три двойных, я выпью его порцию». Зуб стрельнул, и лицо мое дернулось, что не прошло незамеченным для Асаркана. «Чего ты дергаешься? И не вздумай отказываться от торта. Вгрызайся в него больным зубом, в его сладкую сущность, и запивай раскаленным кофе. Зубную боль надо культивировать. Ее нужно довести до абсолютного пика, и когда уже почти теряешь сознание, перевалить через этот пик и как бы съехать со своей зубной боли, оставив ее позади, а самому идти к неведомым пределам, душой тоскующей навеки присмирев». Он уже располагался на узкой притолоке вокруг гигантского мраморного столба посреди московского столпотворения, расставляя закупленные порции кофе и торта на блюдцах прямо на грязные чашки как на пьедестал, быстро заедая кофе четвертушками, и запивая четвертушки двойняшками кофе. Он добрел на глазах. Между глотками уже отыскивалось место для слов, не относящихся исключительно к двойному кофе и четвертушкам торта.

«Ты бы поучился кое-чему у своего Улитина. В Ленинградской психбольнице медсестра была у нас на отделении единственной, можно сказать, доступной женщиной: когда она рвала зуб, то вытирала тебе со лба пот рукой. Прикосновение было таким блаженством, что Улитин придумал себе еще один больной зуб, который надо было якобы вырвать».

«Он мне эту в точности историю рассказывал про тебя», пробормотал я. У него как будто щелкнуло что-то в мозгах:

«Ты уже получил мое отшивающее тебя послание?» выдал, наконец, Асаркан вслух подтекст своего молчаливого раздражения.

«По твоей милости мне в доме Айхенвальда шьют чужое непочтовое решение: марки с обеих сторон, следы клея, дикие колера - сплошные излишества, не мой стиль, я спрашиваю: чей? А мне говорят: да ведь твои же удары ниже пояса. Научил на свою голову. Вот ты бы поучился у Улитина, как подражать моему стилю. Хотя на его месте я бы тоже подыскал другие адресаты».

И Асаркан вытащил из кармана пачку почтовых заготовок, скрепленных аптечной резинкой, и среди них мою открытку ему со словами Искус братской раны, усеченной из газетного заголовка. Я забыл про свой больной зуб и впервые за сутки улыбнулся:

«Так ты думаешь, это Улитин тебе прислал?»

«Но это же его почерк - на адресе».

«Хмык». При этом моем хмыке Асаркан  наконец заметил мою скрытую победную улыбку.

«Ты хочешь сказать, что это ты мне эту рану прислал?» нахохлился он. «Я собираюсь, в таком случае, заявить протест Улитину: с какой стати он позволяет тебе безнаказанно пользоваться его почерком».

«Где это ты увидел его почерк?» возмутился я. Асаркан указал на адрес. «Но это не почерк Улитина», пожал я плечами, «это почерк Андрея Белого. По поводу моего плагиата ты должен обращаться с протестом к Андрею Белому. На тот свет». Я бессознательно подражал улитинским интонациям.

«Важно не то, что это почерк Белого, а то, что увидел ты этот почерк у Улитина. Тебе Улитин первый скажет: неважно, чьи слова - важно кто, где и когда их цитирует».

Асаркан уже продвигался сквозь толкучку к выходу. На ходу он зажигал сигарету о раскаленную точку спичечной головки, до того, как вспыхивало пламя. Лагерная привычка - чтобы пламя не задулось ветром, чтобы вертухай не заметил вспышки? Как бы мне тоже так научиться закуривать?

Улитина на выходе не было, и мы заметили его спину лишь на подходах к «Артистическому» в толпе «чернокнижников». Он тоже нас явно заметил: у «Сберегательной кассы» он приостановился, прислонившись в ожидании к стене дома, расстегнув тяжелое зимнее пальто и отирая лоб; он взмок и тяжело дышал после утомительного перехода по скользким тротуарам. Кафе для него было концом сегодняшнего маршрута:

«Ну, вы насытились? Хлебом кормили крестьянки его, парни снабжали махоркой. Так что концерта-бенефиса с гитарой в пользу бедствующего Андрея Белого не понадобится? Впрочем, причем тут бенефис?» с энтузиазмом растолковывал он мне, как будто Асаркана не было поблизости. Я не понимал ни слова, но видел, как изменилось, словно побелев от мороза, лицо Асаркана. Он косил в сторону, как будто не замечая Улитина. «Бенефис - это когда сам именинник бренчит на гитаре. А тут за него все устраивают его оруженосцы-антрепренеры. Иначе публика чего доброго решит, что бенефициант вдребезги пьян с двух двойных желудевого кофе. Ведь он не способен на публике двух слов связать».

«Посмотри на этого человека», вдруг схватил меня за рукав Асаркан, ткнув рукой с зажженной сигаретой в сторону Улитина. «Запомни. Этот человек незадорого продаст. Это его сущность: продавать!»

«И недорого, между прочим, продаю. Только никто не покупает. Кому ты нужен?» хмыкнул, передернув плечами, Улитин. Асаркан отвернулся и, не глядя, вполоборота, отпулил щелчком пальцев окурок в ближайшую урну. «Стволы Лепажа роковые! Почему ты не соблюдаешь дистанцию?!» закричал Улитин.

«Что ты кричишь?»

«Ты в меня выстрелил. Окурком».

«Я бросил окурок в урну».

«Ты хочешь сказать: я - мусорная урна? Гляди - она уже полыхает».

Из урны, действительно, повалил дым. Но Асаркан уже удалялся в направлении зеленого глаза над порталом Центрального телеграфа. Улитин трясущимися пальцами стал машинально застегивать пальто и, перепутав петли, пристегнул пуговицу пальто к пиджачной петлице. «Это когда подтекст и текст меняются местами», пробормотал он. Я захохотал, но Улитин указывал уже на совершенно иное: еще с разинутым в хохоте ртом я проследил направление его взгляда и увидел, как Асаркан на углу, поскользнувшись на корке льда, грохнулся на тротуар. Я хотел было броситься ему на помощь, но он с мальчишеской легкостью вновь был на ногах и через мгновение его спина уже исчезла в толкучке. Волей-неволей я продемонстрировал на этот раз лояльность обеим державам и шагнул по ступенькам в кафе вслед за Улитиным. На двери, однако, красовалась табличка: «Закрыто на учет».

«Правильно, на учет. День сведения старых счетов», прокомментировал Улитин. «Для меня день уже кончился. Для вас вечер только начинается. Довольно слабое сегодня было выступление. Но Асаркан вообще хорош лишь насчет того, чтобы отбрить исключительно в интимной обстановке. А на публике двух слов связать не может. Когда его попросили выступить в кафе, представить публике Окуджаву с гитарой, он стал так мямлить, что зрители подумали - да он вдребезги пьян. Вот это был концерт. Назвали своего народу, закрыли кафе для посторонних, Булат с гитарой, магнитофон крутится. Вдруг стук в дверь. Федя-швейцар впускает двух человек в кожаных тужурках. Все решили: госбезопасность, сейчас будут брать. Оказалось: инкассаторы. Взяли всю дневную выручку и уехали. Не забудьте пригласить нас на свой благотворительный концерт. Ведь Асаркан у вас антрепренером, не так ли?”

На что он намекал? Улитин уже давно проходился насчет того, что  обожатели и поклонники  устраивают кампанию по сбору денег в пользу Асаркана связи с бедственным положением их бога и учителя. Шли разговоры и о благотворительных сборищах. До меня постепенно доходил смысл инсинуаций Улитина перед входом в кафе с надписью «Закрыто на учет».

Лондон, 1992

Источник: Театр, №6, 1993,