31.10.2006 | Memory rows

Биться за искусство?

Идиотство полное. Свидетельствующее в основном о том, какой интерес тогда был в мире к расползающемуся СССР

Это была тусовка. Были, к счастью, очень близкие друзья, помогавшие не впасть в депрессию. И были иностранцы – те самые, свои. Мне на них, я считаю, повезло. Настоящей дружбы с ними не было, но я им благодарен за общение, за новый ракурс мира.

Первыми стали Жорж Мачерет, большой чин в посольстве Франции (его пост, кажется, назывался "советник по науке и экономике"), и его жена Надя. Жорж – маленького росточка, пузатенький, почему-то уверял, что он караим, хотя, по-моему, просто еврей, а на вопрос "Как дела, Жорж?", мелодично, как колокольчик, и грассируя, отвечал "Бон-бон-бон, покуда хорошо". Это "покуда хорошо" меня покорило сразу. Надя – урожденная Волконская, маленькая, сухонькая, выросла в бедности. Ее отец сперва был рабочим на автомобильной фабрике, потом, кажется, завел авторемонтную мастерскую. Что-то из России его родителям все же вывезти удалось, в просторной квартире Жоржа и Нади в дипломатическом гетто на Кутузовском проспекте на стене висел потемневший и потрескавшийся портрет кого-то из предков, во фраке и с орденской ленточкой на лацкане.

Возможно, это был никакой не Волконский, просто изображение кого-то, по случаю купленное на дешевом аукционе? Я верю, что это был кто-то из Волконских, потому что Надя для меня оказалась высоким образцом аристократизма, а Жорж с его "бон-бон-бон" – примером европейского умения правильно себя вести в любых обстоятельствах.

Когда они меня приглашали в гости, Жорж встречал где-нибудь на отшибе, сажал в машину (по моему, у него был серый Renault-25, во всяком случае, это было чудо по сравнению с "Волгой") и вез мимо мента во двор гетто. На их обедах я впервые узнал, что такое, когда прислуга подает тарелку из-за правого плеча, и надо, вежливо кивнув головой, позволить ей оказаться на нужном месте, между ножами, вилками и ложками, а потом правильно пользоваться прибором.

А прислуга – была та еще. Обученные правилам подачи на стол пожилые сотрудницы КГБ, с презрением смотревшие на меня. Я прятал ноги, обутые в ботинки, купленные в советском магазине, под стол. Наверно, они были чешские или венгерские, а у Жоржа – навощенные стоптанные английские на пяти дырках, и шнурки – завязаны параллельно

С тех пор я никогда не вдеваю шнурки наискось.

Жорж и Надя интересовались искусством. Собирали они в основном шестидесятников, Немухина и Штейнберга, потом заинтересовались Кабаковым и Булатовым, дальше их повело в сторону более молодых художников. Жорж, при всех милейших качествах, был жадноват, предпочитал расплачиваться бартером. Важно было, кто что сможет от него попросить взамен картинки. Андрей Абрамов за свои изумительные рисунки у Жоржа потребовал фотокамеру Contax, о которой давно мечтал, но, видимо, не представлял себе ее стоимость.

Жорж, помучавшись, ему Contax принес.

Я у Жоржа попросил, взамен большого количества неплохих картинок, кассетный дабл-деккер, то есть гетто-бластер – мне просто хотелось его иметь. Он эту штуку, дешевый Aiwa, притащил. Так что же – пару лет я и мои друзья на нем слушали музыку, а однажды, поехав с Мишкой Рошалем на пикник под Подольск, мы его использовали для резки шашлыка. Помыли водой из речки – он продолжал играть песни.

Так что спасибо Жоржу Мачерету и Наде Волконской.

А еще у Жоржа была (и, кажется, есть) навязчивая идея. Всех знакомых художников он просил что-нибудь нарисовать на почтовом конверте, все, естественно, соглашались. Какие психоаналитические проблемы с истиной и ее пересылкой были у Мачерета, можно догадываться, это не трудно, однако коллекционерский ход он придумал безошибочный.         

Каждый художник, рисуя на конверте, задумывался о концентрации сведений о себе и делал точный автопортрет.

Уйдя на пенсию, Жорж купил дом в деревне на юго-западе Франции, у границы с Испанией. Подружился с местным мэром, он выделил пустовавший средневековый амбар под его коллекцию, и теперь рядом с Перпиньяном есть частный музейчик русского искусства.

Лаванда пахнет, море плещется, Жорж и Надя зовут в гости, но я никак к ним не доберусь, к сожалению. А снова увидеться – хотелось бы. А еще – Жорж в 1993 сильно помог с устройством в Париже выставки русского искусства "Временный адрес", получившейся в Музее почты, но об этом позже.

А потом Мачерет меня свел с Хагеном Ламбсдорфом, советником по культуре немецкого посольства, и с его женой Рут.

На визитной карточке Хагена значилось Hagen Graf Lambsdorff, у Рут – Ruth Hrabin Lambsdorff von der Weide. Граф Хаген Ламбсдорф – из старой немецкой аристократии с русскими корнями и с давней традицией дипломатической службы – один из его предков был министром иностранных дел при Александре II. После работы в Москве он через несколько лет стал первым немецким послом в Латвии (на одной из своих родин, он был из остзейских), а потом – послом в Чехии. Хаген карьерный дипломат, но очень тонкий и искренне любящий искусство человек. Основной областью его интересов была музыка (он опекал Альфреда Шнитке и много сделал для его успеха на Западе), но и живопись его интересовала.

А еще он меня однажды потряс своей удивительной немецкостью. По завершении большого званого обеда, после кофе и коньяка, он уселся в кресло с большой фаянсовой кружкой пива, погладил себя по бородке и по животу, блаженно произнес "Das ist wunderbar…".

Графиня Рут, потомок какой-то совсем уже древней семьи, выглядела так, как похоже выглядеть настоящей аристократке, – анемичная, придурковатая. Она никогда ничего не помнила, путала имена, но, полагаю, это было хорошо рассчитанной клоунадой.

Они привечали художников, собирали коллекцию, ставшую очень хорошей. Ядро – опять же шестидесятники, Булатов и Кабаков (хотя и Родченко у них есть), но и более молодых тоже собирали, причем платили за работы, и по тем временам по-настоящему. А я – очень рад, что несколько моих вещей имеется в коллекции Хагена и Рут.

В последний раз я их видел в Берлине в декабре 2004, когда в музее Kupferstiеchkabinett открывалась выставка "Московский концептуализм" из коллекций Вадима Захарова и Харалампия Орошакова. Хаген и Рут, пенсионеры, позвали в гости, мы попили кофе, и я с радостью увидел свои работы на стенах их квартиры.

И благодаря Рут мы с друзьями устроили в 1986 забавную штуку – выставку "О, Мальта!" в посольстве Мальты. Рут была членом какого-то клуба дипломатических жен, занимавшегося не то вязанием, не то устройством благотворительных мероприятий, и каким-то образом ее деятельность пересеклась с посольством крошечной средиземноморской страны.

Посольство было под стать территории Мальты – трехкомнатная квартира в иностранском доме у метро Октябрьская. В прихожей стоял флаг и висел герб Мальты. В самой маленькой комнате располагался кабинет посла, в той, что побольше, – канцелярия, а в гостиной мы устроили выставку.

Посол Джузеппе Шкерти соответствовал масштабу – крошечный, похожий на воробышка. Кроме занятий дипломатией, он продвигал на советский рынок мальтийские джинсы (по-моему, без особого успеха, мальтийских джинсов я в СССР не видывал), а также основал мальтийско-советское культурное общество "Гамаюн" – и в мальтийском, и в русском эта волшебная птица известна.

Гостиную мальтийского посольства мы завешали от пола до потолка – почти как на первой выставке в "АПТАРТе". Но что мы тогда знали о Мальте? Скажу про себя. Я более или менее представлял, где она находится, естественно, что-то знал про мальтийский орден. Слышал, что там все говорят по-английски, и что называлась Мальта когда-то "непотопляемым кораблем британского флота". Совершенно случайно в подростковом возрасте увидел тексты на мальтийском языке – в издательство, где работала мама, прислали мальтийские детские книжки, и чтобы понять, что там написано, пришлось созывать на консилиум знатоков арабского, английского и итальянского языков.

Уже почти через двадцать лет я наконец попал на Мальту и влюбился в нее. Это очень странное место. И Африка, и Британия, и Италия, и немыслимая древность, и разрисованные рыбачьи лодки, и редкостный барокко, полынь да тимьян как в Крыму, и строгий католицизм, и радостное любование миром, и удивительным образом на миниатюрном пространстве – совсем нет клаустрофобии.

А тогда – и помыслить было невозможно, что когда-то попадешь на Мальту. На советской карте я обнаружил, что кроме собственно Мальты, там имеется остров Гозо длиной меньше десяти километров. Что на Гозо, понятно, я не знал, ну и нарисовал здоровенный, под три метра, рисунок с названием "Происшествие на Гозо": антропоморфный персонаж сваливается со стула, и все жемчужно-серого цвета.

Исходил из того, что со стула, вворачивая лампочку, свалиться можно где угодно, хотя бы и на Мадагаскаре. А что еще было на "О, Мальта!" я, к своему стыду, помню туманно. Могу точно сказать, что было удивительное изделие Гоги Кизевальтера – с трудом сделанная копия известного портрета Павла I в облачении гроссмейстера Мальтийского ордена, а в глаза ему вставлены маленькие лампочки, подключенные к реле, время от времени загоравшиеся злорадным красным светом.

На эту выставку было трудно попасть. Ментам и гебешникам, дежурившим у шлагбаума на входе во двор, Джузеппе Шкерти выдал списки приглашенных, однако ему иногда приходилось самолично ходить и проводить гостей на запретную территорию дипгетто. Кому выставка была нужна? Не знаю, но для меня, а я был ее инициатором, она была интересна прежде всего как абсурдное художественное событие.

Приблизительно тем же оказалась однодневная выставка, вернее сказать, манифестация, которую мы устроили ранней весной 1986 в парке Битца.

Кто эту затею предложил – не помню, скорее всего, это было коллективное творчество. Уже начиналась перестройка, и в Битце разрешено было, под соусом общественной инициативы и поощрения народных промыслов, открыть рыночек, где желающие могли торговать изделиями своих рук. Продавали матрешек, картинки с церквушками и с большеглазыми девушками, чеканки с бригантинами и прочий подобный товар.             

Рынок у народа пользовался колоссальным успехом, несмотря на то, что находился на далекой окраине Москвы – он представлялся провозвестником свободы.

Вот и мы решили там показать изделия своих рук. А название мероприятия, "Битца за искусство" выкатилось у кого-то из нас из головы, как биллиардный шар, и тут же стало понятно, что пора биться за искусство.

Публику мы приглашали аккуратно, полусекретно. В результате почти никто и не пришел. Мы явились около часа дня и начали вдоль проложенной в снегу дорожки, на отшибе от торговцев матрешками и чеканками, расставлять привезенное.

Опять же, не помню все показанное. В памяти остались самые большие штуки – Рошаля и моя. Миша приволок где-то раздобытый огромный рулон вощеной бумаги, фабричный полуфабрикат для изготовления пирамидальных бело-голубых пакетов, к каких в те времена продавали молоко. Изготовил из него полутораметрового размера молочный пакет, а рядом повесил картонку с бредовым арифметическим текстом, из которого можно было узнать, каково соотношение между площадью использованной бумаги и содержанием жира в молоке.

А я недели за две до того купил рулон черной упаковочной фотобумаги высотой один метр и длиной пятьдесят у ханыги, видимо, своровавшего его на какой-то фабрике. И нарисовал на нем нечто вроде комикса длиной 3670 см под названием "Жизнь и смерть Черного квадрата" – историю искусства ХХ века, как я ее тогда понимал. Пессимистическое мнение о нем я, чем дальше, принимаю все больше. В конце комикса на березе висел "повесившийся" – черный квадрат, холст / акрил размером 1х1 м, а рядом я в сугроб воткнул деревянный двухметровый православный крест, выкрашенный алой краской.

Комиксная, литературная сторона меня интересовала меньше, чем визуальное и ментальное растяжение метрового квадрата в длинную линию, и я очень обрадовался, когда посетители Битцы, прибывшие смотреть на свободную торговлю пейзажами с церквями, переместились на нашу дорожку и выстроились в длинную очередь вдоль моего "Квадрата".   

Удивительно – никто не заступил ногой на черную бумагу, и нарисованную мной чушь они рассматривали, читали, как сакральный свиток.

Но потом начался гениальный кавардак. Из рядов с матрешками прибежали бодрые ребята, решившие, что мы у них отбиваем торговлишку. Предложили быстро свернуть хабар и уебывать, а то сейчас нас научат. Тут же появился персонаж в ондатровой шапке и, показывая пальцем на рошалевский текст про площадь бумаги и свойства молока, начал уговаривать публику, что у них перед глазами происходит политическая провокация, цель которой – распространить ложные сведения, о том, что в советском молоке недостает жира.

Бодрые ребята бросились раскурочивать Мишину пирамиду.

Но тут же остыли – на них нацелилась дюжина "Бетакамов", в дело пошли раздвижные штанги с лохматыми микрофонами, а еще более бодрые, чем матрешечники, телевизионщики начали с разными акцентами ко всем приставать насчет того, кто что думает про перестройку, гласность и Горбачева.

Персонаж в ондатровой шапке самоликвидировался.

На "Битца за искусство" съехались почти все корреспонденты иностранных телекомпаний, аккредитованных в Москве. Там были даже японцы из NHK, которых можно заманить только на большие политические события. Более того, там оказались китайцы из Sinxua, зачем их принесло, что они потом вещали – бог весть.  

Когда я через несколько часов вернулся домой, зазвонил телефон, по нему говорил шеф московского бюро ВВС, он попросил у меня комментарии по поводу события, но более всего его интересовал пересчет длины "Квадрата" из метров в футы и ярды. Настоящий британец – на метрическую систему UK перешло еще в 70-е.

Идиотство полное. Свидетельствующее в основном о том, какой интерес мир тогда испытывал к расползающемуся СССР. Впрочем, я в развал совдепии тогда еще не верил (глуп был), а весь этот медийный успех случился во многом благодаря Нэнси Трэвер, корреспонденту Time, и нашей любви.

Мне перед ней очень стыдно. Я ее люблю до сих пор.