30.10.2006 | Асаркан

Тотальный театр II

Прогулки по Риму с чужими словами. Часть вторая

Начало тут

Когда Асаркан решил уехать из России, я оказался, поневоле, его главным консультантом, поскольку жил в Лондоне уже четыре года. Я имел глупость настаивать на том, что он не должен уезжать на Запад общим порядком, по израильской визе, потому что окажется в  толпе транзитных пассажиров по дороге из России в Америку через Вену. Я считал, что у него есть возможность получить напрямую, заранее, приглашение прочесть  курс лекций в одном из итальянских университетов (он хорошо знал итальянский) , что позволит ему остаться в Италии, а не сидеть месяцами в венском общежитии для иммигрантов, где новоприбывшие из России варят курицу в кастрюльках прямо в номере с помощью электрического обогревателя. Я это видел своими глазами. Курицу иногда покупали на рынке, неощипанную, и перья, в таком случае, спускались прямо в сортир; канализация, в результате, не работала в этих общежитиях неделями. Я не забыл, что Асаркан не ест курицы (как и рыбы), но я забыл кое-что другое. Я многое чего забыл за четыре года пребывания в Англии. Но мне очень быстро напомнили энергичные тексты – по телефону и по почте:

-  Я не знаю, как это делается, не понимаю что за лекции, не вижу себя в этой роли и не хочу культивировать советское шарлатанство на западной почве – здесь достаточно своего, обаятельного и белозубого.

- Странно, что ты не посоветовал мне купить швейную машинку Зингер или коричневое пианино. Ради таких собеседников не стоит ехать даже в Мытищи.

Это, пожалуй, был единственный период, когда поступление открыток от него прекратилось. Когда кончаются слова, люди изъясняются жестами. Необходим был жест покаяния с моей стороны, и я решил  проверить на месте концепцию о папской непогрешимости и отправился  из Лондона с личным визитом в Рим, куда Асаркан попал после венских иммигрантских общежитий. Кто бы мог подумать, что в один прекрасный день мы окажемся с Асарканом в Риме с двойным эспрессо, не закавыченным московской трепотней. 

На аэродроме меня никто не встречал. В час ночи там было совершенно пусто, если не считать за людей кучку таксистов. Они на меня налетели, как мухи, я от них отмахивался, потому что ожидал, всему вопреки, увидеть за их плечами знакомую лысину, хмуро уткнувшуюся в газету, с католическим нимбом сигаретного дыма вокруг. Ничего подобного я не увидел. Глупо было надеяться, что он меня будет встречать. К двум часам ночи, потолкавшись по залу ожидания, я поддался на соблазн провести остаток ночи более комфортабельно в каком-нибудь римском пансионе. Через полчаса такси уже крутилось вокруг Колизея и всадников гипсовой белизны с подсветкой. Таксист явно пытался завезти меня в одну из бордельных ночлежек с плюшевыми диванами. Ни одно из заведений меня не устраивало. Мы кружили по Риму около часу и в какой-то момент таксист  пытался мне объяснить на своем итальянском английском образ жизни римских императоров и загадочные смысловые вариации в оральном сексе в зависимости от того, мужчина с бородой или бритый. На этом экскурсе в историю я решил выйти из такси, оставив ему сумму, равную стоимости перелета из Лондона в Рим.

Виа дель Корсо напоминала ночью театральные подмостки, когда зрители уже ушли, но электрик еще не выключил свет. Где-то за кулисами администрация подсчитывала выручку. Было уже около трех ночи, искать отель уже не имело смысла. Лучше прогуляться, а с первой электричкой отправиться к Асаркану в Остию. У карабинера я узнал, что до вокзала можно спокойно дойти пешком. По дороге встречались шумные пьяные компании, видимо только что из ресторана, а на одном из углов старая шлюха-профессионалка окликнула меня: «Аморе?» От звучания этого слова в ее устах и в этих обстоятельствах у меня екнуло сердце. Я понял, что я действительно в Риме.

Вокзал был похож на советский дворец съездов своим мрамором и кафелем. Мрамор источал пронзительный холод. По углам скучились транзитные пассажиры. Сидеть  на скамьях из ледяного мрамора было пыткой. Впервые в жизни я оказался в ситуации уличного бродяги – бомжа, как сказали бы сейчас. Надо было где-то пристроиться на несколько часов до начала движения поездов. Я нашел вход в метро – он был закрыт решеткой, но оттуда поддувал горячий воздух, в подземном переходе было теплей, хотя и воняло мочой. Самое удобное место оказалось – в фотоавтомате, где в кабинке было сиденье и можно было отгородиться от вокзального мира занавесочкой. Но все эти фотоавтоматы были уже заняты опытными доходягами. Сонный кассир меня заверил, что первый поезд до Остии отправляется через час. Прямой. А можно еще сесть на другой и сделать пересадку у Пирамиды. Оказалось, что это не просто название станции: там действительно есть Пирамида, как в Египте.

Над его улицей Спортивенте накрапывал дождик. Сама улица выглядела удручающе знакомо, то есть крупноблочно – этажа в четыре. У дверей нужного подъезда, рядом с набором квартирных кнопок, не было обозначено, где кто под каким квартирным номером живет. Я нажал ту кнопку, где вообще не было выставлено никакого имени. «Синьор Асаркан?» спросил я робко. Из черной переговорной дырки раздалось некое звериное урчание. «Пер фаворе?» сказал я. «Да, да, подымайся, только не греми», сказал раздраженно брюзжащий голос высшего существа и дверь отомкнулась с жужжанием.

На лестничной площадке в кадках блестели ядовитые олеандры. Наверху меня ждала приоткрытая дверь в коммуналку и в дверном проеме – та же рубаха навыпуск, с рукой вверх - по-ленински, придерживая дверь. В полутьме поблескивал огромный лоб: «А теперь проходи направо, на цыпочках, да куда ты сворачиваешь, ты что, не понимаешь, что там полковник?!» Какой полковник? Органов безопасности? Он оттащил меня чуть ли не за шиворот и подтолкнул в нужную дверь. За дверью был предрассветный полумрак с креслом и большим столом со старым магнитофоном, перед диваном со сползающим одеялом и все вокруг завалено пачками старых газет. На стене, вместо орнамента обоев, светилась бумажная березовая роща.

«Нет, сюда нельзя садиться, ты что, слепой, не видишь, что перед этим креслом – пишущая машинка? Я на ней перепечатываю по заказу магнитофонную исповедь одного диссидента-религиозника под названием Как я перестал быть антисемитом. Он стоял ночью в зоне и, глядя на звезды, проделывал финальное упражнение по выходу в астрал. Но когда его астральное тело уже взлетало над Тихим океаном, чтобы приземлиться в Соединенных Штатах, он увидел себя, свое здешнее тело, стоящее в лагерной зоне, и понял, что его место именно тут, в советском лагере, потому что на нем миссия. Ты что, не получил от меня мессаджио  на аэродроме?»

Ничего такого я не получал. Я не знал, что Асаркан заготовил для меня указание  по аэропортовскому радио, как мне поступать дальше.  Но мне в голову не могло придти, что он лично будет обращаться ко мне по аэропортовскому репродуктору (чужим голосом, естественно, но все же, но все же!). Радио говорило по-итальянски, а итальянский я не доучил. Может быть, я просто не слышал, что по радио объявляли мое имя, по-итальянски.

«В мои планы входило увидеть тебя сегодня на площади Сан Сильвестро», продолжал свою информационную сводку  вождь и учитель. «А теперь твой приход нарушил мое расписание, а это значит, что завтра я, как я понимаю, не высплюсь, исповедь диссидента-религиозника не перепечатаю, а следовательно, мне придется менять планы еще и на вечер, что, по сути дела, совершенно не входило в мои расчеты».

Я сказал, что, не зная его завтрашних маршрутов, боялся упустить его в Остии. «Здесь негде ночевать. Здесь нет второго дивана», сказал он. Я сказал, что мне нужно просто отлежаться часа два, например, на этих двух креслах, если их сдвинуть вместе, отодвинув вот этот вот столик. Когда я дотронулся до столика, он сделал прыжок с бесшумностью пантеры. «Не трогай! Ты что, не видишь, что у него всего три ноги? Своими нелепыми жестами ты мог бы его опрокинуть, а тогда курды внизу опять вызвали бы полицию. Они хорошие ребята, но только их знакомая персиянка взяла у меня в долг десять тысяч лир и так и не отдала. Они чувствуют себя виноватыми и поэтому ищут недостатки в моем коммунальном поведении и жалуются на стук моей пишущей машинки. Кроме того, возмущение курдов на руку соседу полковнику, а у меня с ним сейчас напряженные отношения. Он считает, что я недовынес определенного числа помойных мешков согласно  очередности. У него вообще идея очередности как принципа: после завтрака он отправляется на моцион, нацепив все свои ордена, потом варит суп в кастрюле общего пользования, где я завариваю чай, и поэтому мне приходится ее, кастрюлю, долго отдирать. Кроме того, он является ответственным квартиросъемщиком, так сказать, и держит ключ от освободившейся недавно комнаты, где я, по идее, мог бы поместить сейчас тебя, если бы не объявил ему на днях бойкота молчанием. Ты лучше помолчи», сказал он, хотя я не проронил ни звука. Я так и не узнал, как диссидент-религиозник из магнитофона перестал быть антисемитом.

Я достал разные подарки фиктивных достоинств, привезенные из Лондона. И бутылку виски. Он согласился пригубить виски и, наконец, стал задавать в небрежном тоне вопросы о том, кто что и как в Москве и Лондоне, кто остался и кто собирается уезжать. Мир снова раздвоился в разговоре, как и место, уготовленное мне для спанья в ту ночь. Я складывался вдвое, поджимая под себя ноги на одном кресле, пока моя голова укладывалась на другом, и вдвое складывалось мое сознание, пока совсем не захлопнулось. Через пару часов я проснулся от звука телевизора, который стоял посреди березовой рощи в ясную погоду с переменчивой облачностью. Это была фотография  в натуральную величину на обоях противоположной стены. Телевизор говорил голосом Асаркана:

«Из-за твоего приезда мне не удастся досмотреть последнюю телесерию об ученом-вампире и его двенадцати женах. Ты будешь бульон из кубиков?» Запах в комнате стоял точно такой же, как и в Подколокольном переулке. Видимо так пахнут и бульонные кубики во всем мире, если они окружены пачками пыльных итальянских газет, пересыпанных сигаретным пеплом и чайной заваркой. Видимо, трех месяцев достаточно для засола. «Мне надо побриться», решился сказать я. Я не могу жить, не побрившись с утра. «Побриться? Этому тебя в Англии, что ли, выучили?» Он с отвращением взглянул на мою электрическую бритву и произнес короткий спич про достоинство бриться опасной бритвой в парикмахерской (регулярно снимает слой эпителия, что обновляет кожу) и отвел меня в ванную с туалетом.

В эти места общего пользования я был допущен лишь при условии соблюдения строжайших инструкций пользования сортиром, смывая его из-под крана, а не спуская воду, и как включать кран без звука журчащей воды, поскольку полковник уже вернулся с моциона. Не найдя в сортире туалетной бумаги, я вернулся в комнату. «Чего?!» спросил он разъяренно. «Туалетная бумага? Ты что? Ты вообще откуда? Что это такое? Какая туалетная бумага? Не знаю. Нет. Не знаю. Нету. Газеты тебе недостаточно? Управляйся, как знаешь. Туалетная бумага!» Я не стал ему разъяснять, что, в отличие от «Правды», иностранные газеты пачкаются не хуже копировальной бумаги, за исключением желтой прессы, в которую в Англии завертывают жареную рыбу с чипсами.

Потребление бульона из кубиков сопровождалось разъяснениями достоинства итальянского хлеба с маслом, которым надо заедать бульон; но при этом наличествовала и опасность хлебных крошек, от которых потом очень трудно избавиться. Для этого передо мной была постелена газета. Он вышел в кухню мыть кастрюлю и ставить чай, а когда вернулся, внимательно осмотрел мою часть стола и строго спросил: «А крошки где?» Крошек действительно не было. «Я их съел», сказал я. Я их действительно съел – машинально подбирал со стола и съедал. «Хм, это правильно», кивнул он, впервые одобрительно. Я почувствовал себя награжденным за проявленную инициативу. И мы отправились в Рим.

Основная идея прогулок по Риму состояла в том, чтобы постоянно загибать в сторону вокзала, какие бы мы маршруты ни выбирали. У меня пребывание на вокзале накануне ночью связано было не с самыми приятными ощущениями. Но для него вокзал был и отправной точкой, и конечным пунктом всех маршрутов его римской жизни. Именно тут, в одной из привокзальных парикмахерских он регулярно брился раз в неделю. Выбрился он и на этом раз, загнав меня в одну из привокзальных душевых – по-римски, действительно, шикарных. Через полчаса мы встретились на углу. «Черт, обмазали какой-то пахучей дрянью», ругался он, потирая щеку. «И дело даже не в том, что теперь вкус кофе будет целый день смешиваться с запахом этой дряни. Гораздо хуже, что моя кожа может привыкнуть к этим лосьонам. Одна надежда, что во время следующего бритья старый слой кожи будет снят, а новая кожа уже не будет знакома с этой дрянью. Главное, не предпринимать в жизни никаких шагов, подразумевающих разрешение неких поставленных свыше задач. Проблем с бритьем уже достаточно. Нет, и не надо».

Pим с начала и до конца был сбывшимся предсказанием, то есть – непоправимой ошибкой. Я отказывался отправиться в Ватикан (у меня тогда были радикально антиклерикальные настроения), но он настаивал. Это было странно, при учете его отвращения к туристским достопримечательностям. Выяснилось, что он завел меня в Ватикан, чтобы принудить меня к закупке почтовых открыток на четыре итальянские копейки дешевле, чем в центре города. Это было такое римское развлечение – искать, где что дешевле. Кроме того, Ватикан, как оказалось, лучшее место для звонков из телефона-автомата: там их очень много перед собором св. Петра. Мне нужно было найти место для ночевки, то есть дозвониться до любого пансиона, но звонить по ходу дела он мне не давал, поскольку это сбивает с ритма прогулок по Риму, «а вот когда дойдем до Ватикана, тогда и дозвонишься».

Подымаясь по ступеням собора, я выслушал едкую секвенцию о том, что моя дурацкая манера ходить с сумкой приведет к тому, что нас остановят, будут долго досматривать и заставят стоять в еще одной очереди в багажное отделение – это теперь процедура такая, после покушения на шедевр Микеланджело в соборе. Зайти в собор было необходимо, потому что только выйдя из него, понимаешь грандиозность его размеров. Войти можно только в одни ворота, потому что в других стоят швейцарские  гвардейцы и охраняют папу: там нужен или особый пропуск, или виза в это иностранное государство. Собор понравился мне, скорее, тем, что там было много деревянных лавочек, в отличие от самого города Рима, где если и найдешь лавочку, то она из ледяного мрамора.

«А где подземелья Ватикана?» спросил я, имея в виду роман Андре Жида – он мне его давал на прочтение в Подколокольном переулке. Андре Жид был авторитетом в диалектике отношений наставника и ученика, оригинала и фальшивки. Но Асаркан пропустил этот вопрос мимо ушей. Точнее, он заговорил о совсем другом (и лишь гораздо  позже я понял, что это и был ответ), с редкой конфиденциальностью неподалеку от исповедальных кабинок в тени какого-то идола:

«Их связь по своему идиотизму ничем не хуже и не лучше всех ее предыдущих романов. Никто не понимает, что все ее жалобы – не более, чем разговорный прием: она дает повод человеку выговориться. Ей важны интимные разговоры. В последние месяцы она мне жаловалась, что он плохо охмуряется, а я своим присутствием мешаю охмурению». Он имел в виду отношения своей жены Оли с  Эймоном, ирландцем на кафедре английского в Московском университете. Он жил  в Москве и у него начался роман с Олей. Не из-за этой ли ситуации Асаркан уехал из Москвы? Эймон стал  моим приятелем по Лондону и главным источником слухов и фактов вокруг Асаркана в Москве. В конце концов, он женился на Оле и вывез ее в Лондон.

Сиденье на лавочке под сводами собора св. Петра было ничем не лучше и не хуже всех остальных маршрутов, но это было все-таки сиденье, причем на лавочке. Лавочка в Риме столь же редкое явление, сколь частое – колонна. И я это очень быстро почувствовал. Меня тянуло в кафе не столько из-за кофе, сколько из-за возможности присесть. Однако и тут Асаркан был непримирим. Он сказал, что в кофейных заведениях нужно вести себя так, как ведут себя римляне, то есть забежать, «рвануть» чашечку кофе «лунго», где кофе на полчашки, или даже «стретто» - то есть, на самом донышке, но устрашающего заряда крепости, и бежать дальше, а не рассиживаться в заведениях, как дураки иностранцы, вон для них даже столики на улицу выставили, чтобы было как у вас там в Париже, причем стоят эти столики напротив монумента  возрожденной Италии с Витторио Эммануилом на лошади; этот монумент был известен среди римлян как самая большая пишущая машинка или как самый большой на свете писсуар.

«Но если тебе надо в уборную», сказал он, «то ее можно найти опять же на площади Св. Сильвестера, куда можно дойти пешком, но нет гарантии, что заведение будет открыто, потому что тамошний дежурный по уборной вдруг решает, что ему надо вздремнуть во время сиесты, и тогда он запирает уборную на замок».

«Что же в таком случае делать?» спросил я, заранее зная универсальный ответ по этому случаю:

«Терпеть».

Но дежурный по уборной оказался на месте, что несколько примирило Асаркана с моим присутствием, и я решился упомянуть о том, что страшно голоден. На площади перед очередной тратторией стояли столики, где люди, совсем непохожие на иностранцев, ели какой-то горячий острый суп. Мне жутко захотелось этого супу. Суп был решительно и безоговорочно осужден. В принципе. Вместо этого мне попытались навязать макароны в томатном соусе, поскольку «они достаточно жесткие в смысле жевания, а не какая-то жижа, а с другой стороны, наличие соуса может удовлетворить твои суповые страсти». Я настаивал не только на супе, но и еще чтобы сесть за столиком на улице как настоящий иностранец. Тем временем, пока мы собачились, все столики на улице оказались заняты, и он усадил меня за столик у стойки. Даже когда столик на улице освободился, он пересесть отказывался, потому что это будет путать официанта. Кто кого в этом мире-Риме обслуживает? Но он был неумолим: «Сиди и ешь свой суп!» Суп был остывшим и отвратительным. «Это послужит тебе хорошим уроком на будущее». Чтобы отучить от привычки есть сидя.

Во время расчета с официантом мне влетело за то, что у меня была кредитная карточка. Деньги надо носить в кармане, и суметь прожить не только без кредитной карточки, но и без чековой книжки. Как и без туалетной бумаги. «На Западе есть такие обычаи», сказал он, «которым я обучаться не собираюсь». По его подсчетам, за кофе сидя берут в два раза больше, чем у стойки, но я тут же обнаружил в Риме несколько заведений, где хоть стой, хоть сиди, а цена одна, если не подзывать официанта, а взять кофе самому у стойки и сесть за столик. Но это были мои открытия, а чужие открытия его не интересовали. Вместо этого он пропагандировал разные приправы к чаю и в частности магазин с тянучками в витрине, похожими на каменноугольную руду.

Но еще более ожесточенные конфликты происходили в связи с правилами уличного движения. Я упорно отказывался переходить улицу на красный свет. Его это выводило из себя: «Ну чего ты ждешь? Ты стоишь, а этот водитель, глядя на тебя, тоже вынужден стоять и ждать, потому что он не понимает твоих намерений. Даже если он несется на полной скорости, ты можешь смело переходить дорогу, потому что он тебя видит заранее и прекрасно рассчитывает, когда и где ему притормозить, чтобы тебя обогнуть. Ты же, со своими идеями формальных правил перехода, заводишь водителей в тупик, они впадают в ступор, что может привести к дорожной катастрофе. Вот ты думаешь: сейчас красный свет. А это на самом деле красный свет не для тебя, а для тех машин, которые выезжают из-за вон того поворота. И вообще, нечего относиться к машине как к особому неземному существу: стоит себе и стоит, значит, ты можешь спокойно переходить дорогу, а если она едет, то надо так идти, что она успевает тебя обогнуть. Если водитель понимает твои намерения, он соответствующим образом рассчитывает свои движения».

«Откуда такая уверенность, что он будет считаться с моими намерениями?»

«А ты считаешь, что у них одна задача – тебя давить? Тут машина не ведет себя как оголтелая на перегоне от площади Дзержинского до Охотного ряда. Это тебе не проспект Маркса. Здесь, может быть, правил нет, но зато есть взаимопонимание».

«Я, мол, к тебе хорошо отношусь и поэтому давить тебя не буду?» Я вдруг взбунтовался. «Не надо мне такого хорошего отношения. Вот в Лондоне на переходе зебра водители пропускают тебе вперед, но не потому, что он хорошо к тебе относится, а потому что законы такие. Сегодня этот твой римлянин к тебе хорошо относится, а завтра переедет тебя поперек горла, потому что твоя рожа ему не понравилась. Я имею в виду: моя рожа».

«У вас в Лондоне вообще движение в неправильную сторону», сказал Асаркан, и в этот момент завизжали тормоза. На нас полился певучий итальянский мат. Если б меня в тот момент задавили, он, не сомневаюсь, с энтузиазмом рассказывал бы всем об этом как о неопровержимом доказательстве своей логики в отношении римских водителей и руководителей. Но меня не задавили. Мы продолжали двигаться дальше в направлении парка Виллы Боргезе. «Вот если обогнуть этот дом, то там должна стоять статуя Пасквино, на постамент которой вывешивались пасквили. Но эти пасквили не входят в мои маршруты по Риму».

С хождением пешком опять же была тактика осла и морковки: он все время указывал на очередной поворот и говорил, что когда мы за этот поворот завернем, как раз и выяснится, имеет ли смысл сесть на тот автобус или на этот. Мы уже находились на подступах к вилле Боргезе. Темная аллея шла круто вверх, скрытая гигантскими пиниями, конца ей не было видно, мимо проносились тяжелые грузовики, а он все шел и шел, как всегда непременно на пару шагов впереди, как во время перехода от газетного киоска на Пушкинской площади до Центрального телеграфа. Я еле поспевал, почти ковыляя, в кромешной тьме. От резанувшего света проносившихся фар блеснули окна особняка. Мы миновали заброшенное на вид палаццо, где мраморные ступени были припорошены сосновыми иглами и мусором, накопившимся за зиму с прошлого осени. И тут до меня дошло, что здесь и должны храниться этрусские вазы, про которые герой повести Олдоса Хаксли «После фейерверка» (я изучал эту вещь по настоянию Улитина – там всё написано об отношениях ментора и его юных обожателей) объяснял своей любовнице-ученице на двадцать лет младше его: прелесть этрусской вазы в том, что она не имеет никакого прикладного смысла и вообще не имеет к нам никакого отношения. А потом эта девица нашла у себя под блузкой раздавленного паука по причине неких конкретных действий под соснами, но не со своим ментором. Я не понимал, зачем и куда мы попали на этом  головоломном маршруте до Пирамиды, откуда шел прямой поезд на Остию.

На римской станции Пирамида действительно возвышалась пирамида, не египетских, правда, размеров. Но той же формы, что и гробница какого-нибудь фараона. Стоя перед кассой с вертушкой Асаркан снимал натянутость прощания. «У меня в анамнезе записано: эмоциональная тупость. Как перевести на английский слово тупость?» Я сразу не нашелся:

«Приезжай в Лондон, я выясню лучший вариант перевода этого слова».

«Короче, нечего меня провожать», оборвал он эту линию разговора. «Сейчас докурю сигарету и побегу. Пока. Давай».

Уже в Лондоне я получил открытку – цитату из Босуэлла, друга и ученика доктора Джонсона (создателя первого словаря английского языка), где он, в свою очередь, цитирует Вольтера, отказавшегося присоединиться к путешествию Босуэлла с доктором Джонсоном на острова к северу от Шотландии. Вольтер объяснил свой отказ невозможностью для него общения по-английски: “To speak English one must place the tongue between the teeth, and I have lost my teeth”. Лишь сейчас до меня дошло, как перевести эту цитату из Вольтера:

«Чтобы говорить по-английски, надо уметь держать язык за зубами. А у меня все зубы выбиты жизнью».

Я вдруг понял, что посетил не Рим, а некую новую версию комнаты Асаркана в коммунальной московской квартире. Расстояния и исторические обстоятельства не имели существенного значения. Обратный адрес, как и словарь открыточных монологов, менялся, но интонации были теми же,  везде и вообще. Поэзия – это то, что сохраняется в переводе. Где бы Асаркан ни находился, он создавал свою версию асарканизма.

* * *

Я снова посетил Рим этой весной - тот Древний Рим, что со школьной скамьи стал для людей моего поколения частью нашего личного сознания (взамен турусов и колес советской жизни). Это руины не просто города, но и внутренность некоего разрушенного мозга цивилизации. Нашего собственного прошлого. Наш личный Пантеон. Римский Пантеон держится на собственном куполе, потому что купол соединяет в одно все стены, его поддерживающие.

С момента визита Асаркана, Рим конечно изменился, но его античные монументы – все те же. Здесь, в римском Пантеоне, Асаркан пересказывал мне письмо властям с просьбой о выездной визе, где он доказал с шизофренической ясностью, как дважды два восемь, совершенную бессмысленность и даже определенную вредность для государства его пребывания в Советском Союзе, где он занимается многолетним просиживанием собственного дивана. Он убеждал советскую власть, что толку от него нет нигде, и что нет никакой разницы, где он закончит свои дни: продавливая старый диван в своей московской коммуналке или где-нибудь в Риме. Мол, старую развалину тянет к руинам. На нас, стоявших под куполом Пантеона, сверху бил свет. В крыше зияла огромная дыра. Так было задумано архитекторами изначально, вовсе не из-за отсутствия ремонта. (С какой целью – неясно. Может быть, в средневековье каждый римлянин имел право раз в году сбрасывать в эту дыру помои, в рамках амбивалентности верха и низа, элитарного и площадного, аристократического и пролетарского, церковности и юродства. Асаркану, я думаю, эта псевдоисторическое объяснение, наверное, понравилось бы.) Солнце светило сквозь круглое отверстие в куполе – единственный источник света в этом здании.

Как будто свет способен проникать лишь сквозь прорехи нашей окаменевшей памяти.

Сейчас, когда Асаркана больше нет, как будто отпали и все резоны моей эмиграции. И действительно, этот побег от собственной жизни – за границу, на тот свет (в последние месяцы своей жизни он отказывался от ее – жизни – продолжения, отказывался от еды, питья, от всего; это была гоголевская смерть) –  уместен лишь тогда, когда некуда  возвращаться, когда твое прошлое оккупировано кем-то еще (например, призраком-двойником тебя самого в прошлом), когда единственное средство общения между двумя мирами - почта. Даже когда мы все жили в Москве, за углом друг от друга, само получение почтовой открытки или письма там, где можно было бы, казалось, всегда встретиться или поговорить по телефону, создавало дистанцию между сценой и залом, иллюзию таинственных кулис: открытка была вестью из другого мира – свидетельством того, что есть на свете заграница, что иной, не похожий на наш, мир существует, и говорят там хоть и на другом языке, но при этом всем нам всё понятно. Такой почтовой вестью станет когда-нибудь в нашей памяти и сам Асаркан – из того мира, где заблудился письмоносец и откуда ни один эмигрант не возвращается.

Источник: «Театр» №1, 2004 (Сокр. версия под заголовком "Чужими словами"),