05.09.2006 | Memory rows

Слушал чибисов

Теперь я с ностальгией вспоминаю райское болото в Мещере, с ржавым поминальным крестом и цаплей, стоявшей на одной ноге

В 78-м, кажется, я в очередной раз переехал. Мама и Валентин Иванович съехались с его родителями и поселились в большой квартире возле метро "Академическая". А потом вскоре подвернулся еще один обмен, и мы с Машей перебрались по соседству, в дом на углу Вавилова и Дмитрия Ульянова. Это тоже была однокомнатная квартира, но – угловая, с окнами на две стороны, и на втором этаже, ближе к земле. И ближе к центру, чем улица Дыбенко. А из одного окна можно было выйти на огромный козырек над входом в магазин "Модный трикотаж", находившийся внизу. Потом там устраивались чаепития, однажды – жарили шашлык.

Дом был построен странно, кажется, не то в качестве общежития Академии наук, не то с квартирами для молодых ученых. При мне там жили пожилые женщины, похожие на профессорских вдов и на домработниц академиков.

Поднявшись по лестнице, попадаешь в коридор длиной метров 70, по обе стороны – двери. Наша дверь была самой последней, направо.

Подъезд соединялся с соседним, находившимся на другой стороне дома: надо было подняться по лестнице на четыре этажа, потом пройти по коротенькому коридорчику, спуститься и выйти не во двор, а на улицу, к булочной. На обеих лестницах сидели консьержки: "Вы куда?". Одно время консьержкой в моем подъезде работал Леня Талочкин, ему было скучно сидеть в комнатке с мусоропроводом, куда жилички выносили помойные ведра, там стадами бегали тараканы, и все время что-то рассказывала и пела радиоточка. Поэтому мы с Леней сидели у меня на кухоньке и часами пили чай.

А воспользовавшись коридорчиком между подъездами я как-то попробовал уйти от слежки ГБ. Естественно, безуспешно, но об этом дальше.

В соседнем корпусе этого дома жили Миша Рошаль и Никола Овчинников, с которым до того я знаком не был. Еще там жили Петя Авен, которого Рошаль, его школьный соученик, естественно, называл не иначе как Гавеном, еще был совсем спившийся уже в юности сын историка Зимина, жил Дима Монгайт, сын академика, давно обитающий не то в Канаде, не то в США, и жил Саша Кроник, ныне коллекционер и адвокат. В подъезде Рошаля, двумя этажами выше, проживал также Лернер, имени его не помню, - его прозвище было "Главный Еврей Советского Союза". Он был шарниром между евреями, желавшими уехать, и советской властью, и что там происходило – не мое дело. Но я видел из своего окошка фантасмагорическое зрелище визита Эдварда Кеннеди к Лернеру: у подъезда одетые в черные костюмы бодигарды и агенты из посольства США устроили, не поделив шахматные позиции, свалку с одетыми в серое советскими коллегами. К счастью, стрелять тогда было не принято.

С Машей мы скоро разошлись, очень болезненно и только по моей вине. Я остался один – к этому у меня не было ни способности, ни привычки. Я нырнул. К счастью, drugs не было. И потому, что тогда они были распространены слабее, чем сейчас, и по причине предыдущего культурного воспитания: я уже был твердо уверен в том, что слишком сильные изменители сознания не для меня. Два других члена этой триады – были. Пошло время, которое мы со Свеном Гундлахом скоро назвали "плясанием и тусовкой".

К счастью, тусовка оказалась не только пустой болтанкой по жизни, но и изобретением художественного метода. Разумеется, до нас это знали многие – из ХХ века можно вспомнить мрачного Филонова, углубленного в себя Марка Тоби, ясного Сая Твомбли либо очень технологичного Джаспера Джонса. Но мы тогда об этом вроде и не думали. Просто понятно стало: если поверхность листа бумаги или холста загваздать в разные стороны направленными черточками разного цвета или тона, неизбежно получится более или менее красиво. Это – как если хаотическим образом взять из словаря сто слов и их составить как выйдет. В любом случае получится интересный текст, а если поверх что-то еще нарисовать или написать, то будет и вовсе отлично.  

И плясали. Иногда плясками занимались часами, под "NunSexMonkRock" Нины Хаген, а то и включив Slade, который обожал из мазохистических, полагаю, соображений, Свен.  Я был очень инфантилен, несмотря на уже вполне взрослый возраст – как никак, шло к тридцати – и готов ко всему, вот и разгулялся. Я ненавидел правила жизни, бытовавшие в СССР, это тотальное вранье, болотом чавкавшее вокруг. И думал, что осеннее подмороженное болото – навсегда, еще не понимая, какой трясиной оно обернется позже.

Теперь я с ностальгией вспоминаю райское болото в Мещере, с ржавым поминальным крестом и цаплей, стоявшей на одной ноге.

То есть я до сих пор не поумнел. Вернее, не повзрослел. Стал сенильно-мудрым дураком-подростком.

Из-за того, как тогда жил, я лет через десять сделал серию рисунков "Московские принцессы". Если кто-то меня помнит и может простить, я пойму, что все не было так плохо, как я сейчас вижу. Но просить прощения бессмысленно, тем более абсурдно это делать двадцать лет спустя. Но тем не менее, мне стыдно перед девушкой-строителем из Днепропетровска с ярко-зелеными глазами, рыжими волосами, показавшейся мне очень похожей на ирландку. У нее был бритый лобок – совсем недавно она сделала аборт.

С Машей мы разошлись – мучительно. Чтобы куда-то деться, я, вспомнив, уехал в Изборск, мне надо было сделать иллюстрации к Гельдероде. Дома я работать не мог – давила карма, как тогда говорилось, но убежишь ли от нее? Иллюстрации получились плохие, но в Москве я и такие не сделал бы.

Доехал до Пскова, сел в автобус, добрался до Изборска, спросил у бабушек, не сдает ли кто жилье. Оно нашлось – почти на краю мыса над озером, в ста метрах от Труворова креста.

Это был дом, как положено в тех краях – они еще в XVI веке удивляли поляков и шведов. Жилье для людей – перекошенное, из трухлявых бревен. Жилье для коров и коз – сложенное из местного камня, обросшее лишайниками и непонятно когда построенное, не то при варягах, не то при Хрущеве. А вокруг двора – почти крепостная каменная изгородь со сводчатыми воротами, в которых ветхие дощатые створы.

Я снял комнату с видом на зеленый косогор, круто спускавшийся к озеру. Половину ее занимала печь, над заслонкой углем было написано по-гречески "Проклинаю тебя, Изборск"

Греческого я почти не знал, но прочитав – понял. Скорее всего, ее сделал кто-то из московских или питерских археологов-историков, работавших на раскопках в Труворовом городище.

Мне стало сперва страшно, потом – свыкся.

Хозяйка меня поила парным козьим молоком, утром я бегал по скользкой ярко-зеленой траве вниз к озеру, умываться под бившими из глинистого бугра брандспойтовыми струями Славянских ключей, рисовал картинки, а по вечерам сидел на краешке мыса, рядом с Труворовым крестом, пил, когда удавалось купить, латышское яблочное Abolu Pusaldais. Оно пахло яблочной гнилью. Но ничем другим в Изборске не торговали.

И смотрел, как на закате над озером кувыркались, завывая черно-белыми перьями, чибисы.

С утра работал. Днем до вечера – смеркалось поздно – гулял по этому странному месту, огромному оврагу, на одном краю которого пристроился Изборск. Наверху – скучноватая русская природа, все плоско, жидкие перелески и унылые деревни, дует ветер и идет косой дождь. Внизу – рай. Два озера, соединенные бесчисленными протоками, ручьи, через которые ангелом перескакиваешь по камешкам, солнце печет почему-то как на юге, порхают бабочки, жужжат пчелы, и густо пахнет медом, болиголовом и разогретым болотом.

На перекрестках тропинок – валуны, на которых бог весть когда выгравированы кресты, увенчанные надписью "Ника". По склонам изборского оврага – кажущиеся среди зелени белыми, а на самом деле розоватые и желтоватые церкви с вмазанными в стены древними черными крестами. В магазине – "Корюшка в томате", два раза в неделю привозили хлеб, и раз в неделю работала баня. Иногда хотелось горячей воды, купание в озере и мытье под ледяной водой Славянских ключей было чудесным, но в изборской бане я чуть не помер. Лихие местные мужики меня загнали в самый угол полка, хлестались с восторгом, я еле выбрался через их тела к выходу из парилки.

День бани совпадал с прибытием в Изборск автолавки, груженной "Яблочным полусладким". Напарившись, местные шли к грузовику, с которого торговали поллитровками с пахнувшим гнилью пойлом. Я – вместе с ними. Потом все разбредались, а наутро приезжал рефрижератор, его кузов был выкрашен белым, и подбирал тела жителей Изборска, отвозил их в Псков, в вытрезвитель.  Через сутки мужики  возвращались злобные, по селу раздавались вопли их жен насчет выплаченного штрафа, а через неделю все повторялось.

Меня не забрали в Псков ни разу – я с "пусалдайсом" уходил на край мыса, под Труворов крест, и слушал чибисов. Проведя так почти два месяца и дорисовав Гельдероде, вернулся в Москву. В Пскове билетов на поезд не было, но оказался автобус в Питер, в котором я и трясся всю ночь. В потемках прибыли в Гатчину, где перед войной служил дедушка Степан, – в потемках, в призрачном освещении, я увидел замок-дворец, построенный Павлом, куда как загадочным персонажем. Попав в Питер, я задумался – не зайти ли к родственникам, но было пять утра, звонить показалось глупо, и каким-то образом я оказался не на вокзале, а в аэропорту. Помню, кассирша в билетной кассе на меня посмотрела с недоумением, когда я спросил, есть ли билеты на первый самолет. Наверно, это выглядело странно: нечесаный длинноволосый, бородатый и мятый парень вдруг не плацкартом едет, а летит. Билеты были, что мне тогда показалось чудом. Почти как в Америке, которая мне в те времена представлялась раем – приезжаешь в аэропорт, покупаешь билеты, и через полчаса – в воздухе!.

В Питере я у родни, к своему стыду, после того так и не бывал. Чудным августовским полуднем оказался в пустой квартире на углу Вавилова и Дмитрия Ульянова, где меня никто не ждал.