11.07.2006 | Memory rows

Ракетная база №1

Главное было – пустота, море, весенний южный ветер и дезертирство из волглой, серой московской тоски

Итак, поездки.

70-е и начало 80-х были для временем не скажу чтобы путешествий, но перемещений. И в пространстве, и во времени.

Года с 75 я снова каждый год хотя бы раз оказывался в Крыму. В феврале начинался зуд – вместо снега было необходимо видеть море, вместо морозного сырого воздуха ощущать запах цветов, нагретого на солнце камня и морской соли.

Мы с Машей старались обязательно выбраться в Судак в конце апреля, на майские каникулы. Садились в поезд и ехали. Тула, Орел, Курск, Белгород… До Белгорода еще кое-где в лесу серели снежные проплешины. На остановках мы покупали у бабушек вареную картошку, присыпанную сухим укропом и соленые огурцы, уже казавшиеся нелепыми. За Харьковом постепенно начинался юг, а в Мелитополе торговали юной редиской. Дорого – но эти малиново-бело-зеленые пучки были чудесными цветами.

А за окном – унылая степь и электрические провода, то поднимающиеся царапиной на стекле от левого угла к правому, то опускающиеся, на проводах – сороки. Я никогда не видел такого количества этих черно-белых птиц, как в Диком поле, они, испуганные шумом поезда, куда-то улетали.

А потом – Перекоп и Сиваш, будто подернутый коркой льда, слева Азов, справа Черное море, дальше Джанкой и нетерпеливое ожидание: когда же наконец Симферополь, а там настоящий Крым?

Симферопольский вокзал с башней и со статуей пионера над фонтанчиком. Автобус. Солнце, и волнообразно, все выше поднимаются холмы, перерастают в горы, невысокий перевал, наконец – на краю чаши Судакской долины, между горой Сокол и Алчаком, – вибрирует выгнутая линза моря.

И не снег, а розовым цветом затянутые миндальные рощи, не слякоть, а зеленая трава. Кусты сирени, темнеющие больше нигде не виданными гроздями тяжелейшего, одуряющего темно-филетового цвета, сине-желтые ирисы и цветущие персиковые, абрикосовые и Иудины деревья.

В Судаке мы селились не в привычном мне Уютном, а на другом конце города, на склоне Алчака, на Хуторе. 

Это очень странное место, межеумочное и тем замечательное. С одной стороны – подъем на столовую гору Святого Георгия, дорога, ведущая в сторону мыса Меганом, и спина невеликого Алчака. С другой – долина с виноградниками и речкой-вонючкой, весной разливающейся, а летом засыхающей, за ней – бугры с предместьями Судака, за ними собственно город.

Кто жил на Хуторе в старину, не знаю. Возможно, там ничего и не было. В начале 20-х  построил домик художник Лев Бруни, его наследники им владеют до сих пор.

После войны, когда выселили татар, там оказались переселенцы из России. Постепенно как-то обосновались, но и деградировали, не забыв родную Смоленщину, не привыкнув к чужой стране. И вообще – Хутор расположен так, что пройдет сильный дождь, сухая земля превращается в непролазную грязь, и на несколько дней сообщение с относительной городской цивилизацией Судака прекращалось. Чем занимались хуторяне зимой, я никогда не мог понять, а летом работали кем-то в судакских домах отдыха и санаториях, главное же – кормились от сдачи комнат и сарайчиков приезжим и торговлей кое-как выращенными овощами и фруктами. И пили – круглый год.

Приезжие на Хуторе тоже были странными, сильно отличавшимися от тех, кто съезжался в соседний Коктебель. Это были те, кому важна была пустота и простота. Конечно, гвоздем, забитым в полынные бугры, всегда оставался домик Бруни. Манили тени великих, ведь там и Мандельштам ночевал. Меня эти тени тоже притягивали: там я познакомился с замечательной Ниной Константиновной Бруни, дочерью Константина Бальмонта, рассказывавшей, что когда-то в Судакской бухте были устричные банки, а за Алчаком, в бухте Капсель, существовало водохранилище, на котором катались в лодках.    

Это очень странно, в это не верилось. Но еще страннее и чудеснее были рассказы Нины Константиновны о ежевесеннем прилете ласточек в гнездо, которое они устроили на кухне еще в 20-е, и о том, что после этого происходило.

А мы селились на Хуторе, обычно рядом оказывались Вера Митурич и Ваня Шаховской с женой Аленой. По вечерам мы читали вслух Лескова, Пу Сунлина и Хармса, днем иногда ходили в Судак за едой и выпивкой. Там был продуктовый магазин "Сугдея", недалеко – кафе "Солдайя", где можно было выпить портвейна и съесть чебурек. В "Сугдее" торговали хлебом, баклажанной икрой и виноградным соком сорта "ркацители" в майонезных баночках, у входа старушки продавали вожделенную после московской зимы редиску, зеленый лук, солоноватый творог и иногда тощую копченую скумбрию – куда же делся дядя Леня Мазилин с горячей кефалью? Потом шли на набережную, к бочке с надписью "Вино", в бидон заливали белый кисляк, сильно отдававший запахом серы. Местные это вино называли "слив" или "пикетик". Первое название – потому что это было неудавшееся шампанское из соседнего Нового Света.

Этимология другого дивнее, и я ее понял намного позже, пожив во Франции. Князь Голицын, основатель новосветского завода шампанских вин, выписал из Шампани виноделов. А на разговорном французском "piquette" обозначает вино очень плохого качества, закрепленное сахаром и спиртом, иногда серой, чтобы не скисло, и это слово существует с XVI века. Вот такое путешествие во времени и в пространстве.

Но главное было – пустота, весенний южный ветер и дезертирство из московской волглой тоски.

Мы карабкались на Святого Георгия, любовались остатками старинного греческого керамического водопровода, по продутой ветром глинистой перемычке добирались до рощи горного дуба, где были остатки древнего колодца – и с восторгом прыгали в яму, полную сухой шуршащей листвы. Мы ходили на Меганом, три часа ходу, ветер зверский, зато на его склонах горные пионы и дикие ирисы, почти без голубизны, канареечно желтые, на низких плотных ножках, и – невероятный вид на море, схожий с которым я много лет позже обрел на острове Искья в Неаполитанском заливе.

У подножия Меганома была ракетная база, ее надо было обходить дугой, делая лишние три километра. Иван Чуйков, старожитель Судака, мне как-то рассказал, что его обстреляли из автоматов караульные, когда он пошел напрямик. Мы тоже однажды пошли напрямик. Караульных не было. На берегу торчали сколоченные из досок пусковые установки, на них заостренные бревна, обернутые клочьями фольги, направленные в сторону Турции.

А на обратном пути был "Лисий город" – не там ли он располагался, где когда-то было водохранилище с лодками? Мы недаром вечерами читали вслух сказки Пу Сунлина про волшебных лис с девятью хвостами, "Лисий город" я не забуду никогда, хотя после видел более сценические творения природы. Это были промоины, годами образовывавшиеся во время зимних и весенних дождей в крымском лессе, с арками, колончатыми галереями и уходившими неизвестно куда темными пещерами. И мы там однажды увидели ярко-рыжего лисенка, бежавшего под кобальтовым небом между серебряными кустами полыни и искорками горицвета.

В другие дни – ходили в другую сторону, за Уютное. Мы забирались на Крепостную гору, Генуэзская крепость была уже совсем другой, чем в детстве. Ее отреставрировали, вернее, выстроили заново, но я лазал по ней с тем же восторгом, что в детстве.

У автобусной остановки появилось кафе "Встреча", она же "Зустричь". Там, выпивая крымскую мадеру, я услышал спор между местными русским, украинцем и корейцем про то, как называется корова мужского пола. Русский говорил – "бык". Украинец – "вiл". Кореец их модерировал, настаивал, что у этого животного названия вообще нет.

Дома Мазилиных уже не было, вместо него уродливое трехэтажное здание из шлакобетона. Помойка тоже исчезла, там устроили стадион.

Но продолжала сочиться вода в устроенный немцами каскадный фонтанчик с вмонтированным в его стенку татарским погребальным камнем, среди опунций у псевдоготических надгробий качались на ветру ирисы и тяжело повисали, соревнуясь ароматом с полынью, грозди густо-фиолетовых цветов сирени.

И мы шли дальше, мимо лба горы Сокол, в сторону Нового Света. Мне повезло, многое потом увидел. Однако эти три километра между Уютным и Новым Светом – один из самых красивых путей на планете. Мы спускались к морю, любовались реликтовыми соснами, а туи на солнце жарко пахли шоколадом, да и их ягоды-шишки были сладостны. Ржавые консервные банки чередовались с горицветом и дикими ирисами, свистали птички, и во время одной из этих прогулок я обнаружил ту самую скалу, под которой в тени сидели Дима Краснопевцев и Иван Кусков, а я поймал среди камней рыбу-черта. Более того, на скале еще можно было различить нацарапанную черепком надпись "CRASS", автограф дяди Димы.

Добирались до Нового Света, пили там "пикетик", брели обратно. Я никогда не забуду эту дорогу.

В один из весенних приездов в Судак я сделал работу, которая мне до сих пор нравится, она называется "Семь ударов по воде". Засучив штаны, залез по колено в холодную воду и семь раз ударил найденной на берегу палкой по поверхности моря. Гога Кизевальтер это сфотографировал, надеюсь, негативы пропали. Мне бы хотелось, чтобы уникальный тираж так и остался в архиве Юры Альберта, никогда, кажется, в Судаке не бывавшего.       

Впрочем, ездили не только на юг.

Зимой – по честному – катались по России, но недалеко. Вокруг Москвы, не дальше Питера, скорее ближе, километров на триста по радиусу.

В 75, если не ошибаюсь, мы с Машей решили поехать в Кострому: в Ростове, Переяславле, Владимире, Суздале и Ярославле уже бывали. Услышав о нашей идее, Михаил Пантелеймонович куда-то позвонил, и утром на костромском вокзале нас встретила черная "Волга" с индексом "01", то есть машина местного первого секретаря партии. Наверно, он куда-то уехал, а свой автомобиль с шофером, очень хотевшим быть заодно нашим гидом, предоставил потому, что Машин отец незадолго до того построил в Костроме местный "Белый дом". Он среди снега правда был белым.

Шофер нас отвез в обкомовскую гостиницу и был недоволен, когда мы с Машей отказались от его дальнейших услуг. Мы позавтракали сметаной, крутыми яйцами и чаем с лимоном и пошли смотреть город. В Костроме было холодно, с Волги дул лютый ветер.

Недавно я опять попал в Кострому – летом, жара была ужасная. А город – странный, пробирает по хребту. Поезжайте, посмотрите на главную площадь с пожарной частью, выполняющей роль не то кафедрального собора, не то ратуши, и с языческим храмом, который мог бы быть масонской ложей, но спроектирован  как губернская гауптвахта, а сама площадь бесчеловечно просторна.

Все это в начале XIX века было построено местным архитектором Фурсовым, очень талантливым, но страшным алкоголиком. Белогорячечное в его творениях на самом деле видно – люди, оказавшиеся рядом, смотрятся чертями.

А рядом – колоссальные торговые ряды. Не помню, чем там торговали тогда. Прошлым летом это был шумный и грязный продуктово-вещевой рынок с обычным набором товаров – туалетная бумага и китайские пуховики, таджикские дыни и местные огурцы, да волжская экзотика – льняные картузы и кофточки.

На набережной стоял памятник Сусанину, а полукилометре – стела в честь побратимства Костромы не то с Познанью, не то Катовице. Но еще была нарядная церковь Воскресения на Дебре, приземистая как купчиха из Островского. А в Троицком соборе Ипатьевского монастыря – ошеломительные фрески.  

Как-то зимой мы с Машей поехали в Пушкинские – Святые – Горы. Места красивейшие, и Пушкину явно не так уж не повезло, что его сослали в Михайловское. Но диковато выглядели валуны в парке, на которых выбиты цитаты из его стихов. На одном их валунов сидела галка и, хитро посматривая, что-то выклевывала из второй буквы "о" во "Вновь я посетил…".

Потом поехали в Псков, любовались церквями, вовсе не белыми на снегу, а чуть розоватыми, желтоватыми, голубоватыми. Зачем-то побывали в местном драмтеатре, там давали что-то про трех мушкетеров, а музыкальным сопровождением почему-то были песни "Битлс". Билет стоил, кажется, 50 копеек, в зале было человек десять, зато буфет был полон: мужики пили пиво, потому что нигде больше в городе пива не было.

Съездили в Печоры, монастырь был поразителен, будто никакой советской власти и в помине. В местном краеведческом музее стоял старый велосипед, над ним фотография мужчины с этим велосипедом и карта СССР, обведенная жирной красной линией, и надпись, сообщающая, что уроженец Печор такой-то в 1930, что ли, году на велосипеде объехал всю страну по ее границе. Это тем более странно, что Печоры в те времена входили в состав независимой Эстонии.

Заехали в Изборск. У автобусной остановки старушки торговали мочеными яблоками, на снегу сиявшими золотом, а над этим громоздилась исполинская крепость. По глубочайшему оврагу, вдоль озера, дошли до погоста Малы, где на кладбище стояли кресты с именами вроде Никита Пюхьяннен и Мария Сисяярви – там жили православные эстонцы-сету, которые, как мне потом рассказал эстонский антрополог, по какой-то причине водке предпочитающие эфир. Там был рай. Через несколько лет в Изборск и Малы я вернулся.

Поехали в 78, кажется, в Ростов и Ярославль – Маша, я, Андрей Монастырский и Гога Кизевальтер. Пока доехали до Ростова на автобусе, замерзли страшно. В Ростове поселились в гостиничке, Машу, разумеется, отправили в женский номер. Вечером над городом кругами летали огромные стаи ворон, их ор оглушал. Наутро мы бродили по Ростову, любовались Кремлем и замерзшим озеро Неро, его простор выгибался дугой не то вверх, не то вниз, слева поднималась луна, справа закатывалось солнце.

Под впечатлением от этого зрелища я, вернувшись, нарисовал на полутораметровом горизонтальном куске оргалита оптико-психопатическую картину бело-серого цвета, думаю, очень плохую.

В Ярославле было еще холоднее, но мы поехали в Тутаев, где был совсем мороз. Пока мы перешли Волгу по льду и нашли блочный микрорайон, где находилась гостиница, чуть не умерли. В гостинице – называлась она "Юность" – нас всех поселили в один номер на первом этаже, похожий на щель. По стенам шли толстые трубы, в них булькало, и сильно пахло говном. В соседнем номере жили кавказские торговые люди, что-то от нас хотевшие, не то купить, не то продать. Отбоярившись от них, мы пили вино "Рубин" ярославского разлива, и у него был вкус кильки пряного посола.

Зато на следующий день ходили по изумительному Тутаеву, по Романову-Борисоглебску. Великие были люди волжские купцы и ремесленники: построить церкви такого размера в пустоте, да так их вбить в пространство – это никак не меньше, чем стоящий у железнодорожного вокзала кельнский собор. А какие фрески в Воскресенском соборе, особенно про поглощение китом Ионы и заклание старинными евреями свиньи – это чудо!

В форточку, проделанную под пьедесталом неимоверной иконы Всемилостивого Спаса с совершенно почерневшим ликом, чудотворной, то есть ей паству надо обносить, туда-обратно лазали четыре бабушки.

Я благодарен судьбе. В прошлом году снова оказался в Тутаеве и убедился, что это гениально.

Потом мы еще увидели чудеса: по Тутаеву люди ездили в гнутых санях, запряженных заиндевевшими лошадками, а в местном ресторане, где в кадках стояли пальмы, висели на окнах тюлевые занавески и кормили вкусными блинами. По лестнице в обеденный зал все время пытался подняться мужчина в валенках, скатывался и совершал новую попытку. Официантка в накрахмаленной наколке повторяла одну и ту же фразу: "Коля, иди домой, а то Нинке расскажу".

После Тутаева мы почему-то снова оказались в Ростове, без копейки, и начали искать ломбард, потому что у Гоги Кизевальтера были часы, которые он был готов заложить. Ломбарда не оказалось, но часы удалось продать за 15 рублей какой-то тетке возле автостанции. Пока продавали Гогины часы, я нашел свалившуюся с кремлевской башни здоровенную восьмиконечную жестяную звезду с остатками позолоты. Потом она долго у меня жила дома, но куда-то делась.

Продав часы, мы вернулись в Москву.

И вскорости поехали в Торжок.