23.05.2006 | Memory rows

Тайнинка, крещение и ue-ue-ue

В иной стороне веру искали тоже, но и православное христианство было не ближе микронезийского культа карго

Насколько я понимаю, интерес к разным формам религиозности в конце 60-х – середине 70-х среди людей, с которыми я общался, сильно нас отличал от того, что происходило на Западе. Художники, писатели, музыканты, вообще люди свободных профессий того же возраста, что мы, были там по преимуществу агностиками или атеистами, часто агрессивными. Причем это было не только во Франции, про которую папа Иоанн XXIII еще в начале 60-х сказал, что эту страну пора евангелизировать снова, но и в спокойно протестантской Скандинавии или в Италии с ее незыблемым воскресным католицизмом. Если кто-то делал поползновения в сторону богоискательства, то чаще всего направление было экзотическим – ислам, дзен-буддизм, тантра, бехаизм.

В СССР той поры в наших кругах было неприлично не интересоваться религией. Разумеется, для того была простая причина: коммунистам удалось сделать так, что поход в церковь на Пасху выглядел проявлением гражданской смелости. Библию добыть было трудно, не легче, чем "Живаго", поэтому ее читали. Иконы тупиц из Политбюро вызывали тошноту, хотелось любоваться на другие образа.

В иной стороне веру искали тоже, но и православное христианство было не ближе микронезийского культа карго. Понятия обо всем были очень смутные. По-моему, такими же в основном остаются до сих пор.

Почему во Франции с ее мощнейшей традицией вольномыслия сохранилась, тем не менее, крепкая традиция бытового католицизма? Почему в Великобритании, если властителями мысли на протяжении двухсот лет были упрямые скептики и кристальной огранки рационалисты, а не мистически настроенные англокатолики либо протестанты-традиционалисты, смогла выжить способность верить не веря, и не верить веря? Почему итальянцы и испанцы, немцы и греки, португальцы, скандинавы и поляки все же смогли сберечь относительную уверенность в общении с тем, что понять нельзя?

Позволю себе догадку, возможно оскорбительную для русских. Дело в том, что в России почти не было ни настоящих теологов, ни настоящих философов. У нас были великие хранители традиции, аскеты, мистики, интерпретаторы, декораторы, искатели сокровенных тайн и ниспровергатели всего. Но собственно богословов и мыслителей – не было, а те, кто к этому проявлял способности, быстро оказывались сваренными в общей невнятной каше.

Результат мы хорошо видим сейчас. Но он становился неизбежным сорок лет назад. Богоискательство, не имевшее ни критического, ни апологетического основания, было вязким, и не так много тех, кто достойно, не потеряв сознания, отварившись в бессмысленном бульоне, остался живым. Не важно – истово верующим или сохраняющим способность к уравновешенному скепсису.      

Искали мы повсюду и без разрешения, что не всегда хорошо. Без достойной интеллектуальной подготовки, что еще хуже: это часто было похоже на взлом чужого дома вором-кретином, не знающим, что унести, семейные драгоценности или грязное белье.      

Закончив МОХУ, я продолжал проводить часы в Иностранке. Но не листал журналы по дизайну и рекламе, а штудировал доступные там книги по дзену, меня понесло в это море  – за это большое спасибо Завадской с ее, как сейчас понимаю, глуповатой книгой "Восток на Западе", академику Конраду, вполне по-конфуциански увязавшему совесть и необходимость, а также чудесным переводчикам и издателям, смогшим выпустить в свет стихи и прозу великих китайских и японских поэтов и прозаиков.

В Иностранке я обнаружил книги Дайсэц Тэйтаро Судзуки и его ученика Аллана Уотса – "Кости и мясо дзен" и "Железную флейту без отверстий". Это было откровение. Я начал это переводить. Переписывал от руки, потом перепечатывал на машинке. Потом раздавал знакомым. В начале 90-х в Москве я где-то купил "Кости и мясо" и с ужасом увидел, что это чуть-чуть кем-то подправленный мой перевод, к счастью, подписанный другим именем.   

Там же, в Иностранке, я познакомился с художником Сергеем Потаповым, потом он выставлялся на Малой Грузинской вместе со слизневатыми православствующими художниками из клана Петровых-Гладких. Сергей изучал книги по индуистской и буддистской махаянской иконографии.

Кажется, по образованию он инженер – во всяком случае, его картины были больше похожи не на тантрические бурханы, которые он перерисовывал в тетрадку, а на схемы действия электрической или канализационной станции. Это были разноцветные изображения микросхем с воронками, переплетениями кишкообразных ветвей и обозначенными разным цветом распределительными пунктами.

Потапов относился ко всему очень серьезно – разноцветные пункты называл чакрами и мудрено рассуждал о трансфигурации пентакля в звезду Соломона и об их соответствии концепции Троицы. Он рассказывал про редукцию неформальной логики Нагарджуны через противоречие чисел 5 и 2 к сокровенному 6, возрастающему до 3. Мне было очень интересно, потому что в математике я ничего не смыслю. Но захватывало – выкинуть то один палец, то два, то три, то шесть – во как!

Однажды Сергей под секретом мне предложил приехать по такому-то адресу в Тайнинку – там можно будет послушать очень важного человека. Вечером, пробираясь через сугробы, я нашел на задней улице старую дачу. В комнате под оранжевым шелковым абажуром за круглым столом с массивной темной столешницей с резным краем сидели двенадцать персон. Напротив двери, на главном месте был в тяжелом кресле человек с огромными черными усами, с горящими круглыми глазами навыкат, с длинными седыми прядями, зачесанными за уши. Я был тринадцатым.

Человек с усами начал рассказывать про борьбу в астральных сферах Белых и Черных Сил, про то, что пришло время забыть вражду между религиями и знать, что Бог есть Бог, а Черт есть Черт. Объяснил, что Желтая Опасность погубит мир, если люди не поймут, неизбежное пришествие Иного Ислама, то конец всему. А мы все – агрегации Высших Сил, участвующих в Святой Войне, и обязаны оставить себя ради Высшей Победы.

Закончив вещать, он уселся за пианино и начал раскатисто играть импровизацию в духе, скажем, Скрябина.

В антракте я дезертировал – мне стало страшно. Про гностические секты дурного свойства я к тому времени уже что-то читал, и счастлив, что меня с этих посиделок ноги увели через сугробы, к электричке и домой.

Но Иудой не стал – с усатым не расцеловался.

Потом Коля Панитков мне дал почитать Успенского, про его встречи с Гурджиевым и сочинения Идрис-Шаха, да и "Роза мира" уже начала ходить по рукам. Я понял, откуда у этого господина росли усы, и что я правильно поступил, сбежав из Тайнинки.

Зато мама мне принесла присланные в ее издательство популярные книги по религии кем-то из Лондона. Одна из них меня очаровала, она называлась "Religion of Dream", и в ней с иллюстрациями популярно было рассказано про "страну сна" австралийских аборигенов, про сонную станцию тарикката у суфиев, если не ошибаюсь, накшбандийского толка, а также, что меня больше всего затянуло, – про аскезу сна у православных монахов на Афоне. 

Я никогда не умел хорошо спать, а потому через некоторое время крестился в православие.

От эзотериков – сбежал. А чтобы быть буддистом – желательно родиться в Монголии, на Цейлоне или в Японии или потратить массу усилий для понимания, о чем речь. Про иудаизм в те времена почему-то ничего не было известно, как и про ислам. А я, как-никак, русский, так зачем ходить далеко?

Позволю себе отступление. Тогда же я познакомился с Гришей Козовским – он давным-давно живет в Израиле и, преподает иудаику в одном из тамошних университетов. То есть наверняка сейчас он более или менее ортодоксален.

А тогда был студентом не то МИФИ, не то МАИ. Грише математики было мало, потому он начал искать бога. Сперва – при помощи буддизма, как и я – благодаря "Востоку на Западе". Но, в отличие от меня, Гриша был серьезен, он смог выучить японский. Потом впал в гурджиевщину, затем в ислам – и выучил арабский, что наверняка помогло далее в изучении иврита. Следующая остановка – крестился в православие, поверив, что у афонских и оптинских старцев содержится вся полнота знания. Кончилось, я считаю, отлично. Гришу переломало, он понял, что еврей, и только вера его отцов несет окончательную истину. Будучи очень честным человеком, он пошел к своему духовнику и сообщил, что желает больше не быть православным. Его батюшка – у хороших людей обычно хорошие духовники – ему верно сказал: "Григорий, помочь ничем не могу. Крещение – одноразовое таинство, и сделать тебя некрещеным я не могу. Если решил – иди к хорошему раввину".

Вот и я крестился в православие, в возрасте 22 лет – спасибо моему крестному отцу Кириллу Глебову, соученику по МОХУ.

Кирилл был жарким неофитом и духовным сыном отца Дмитрия Дудко, он часто приезжал ко мне на улицу Дыбенко за Речным вокзалом, куда я к тому времени переселился, но об этом дальше, и мы спорили о вере. В один из вечеров Кирилл сказал: "Пойдем к батюшке, поговоришь с ним, он тебе объяснит лучше". Мы пошли, отец Дмитрий жил в пяти минутах хода.

Батюшка, маленький, седенький, открыл дверь и провел в свою комнатку – меня смутило, что на стене висели фотографии Иоанна Кронштадсткого, Николая II и Александра Солженицына. Спросил: "Креститься пришел?". А я пришел в недоумение. Он спросил: "Знаешь молитвы?". Молитвы я знал. Окрестил меня сразу – в тазике.

Дмитрий Дудко был тогда популярным интеллигентским священником – его преследовала советская власть и ее охвостье из РПЦ, поэтому рассказываемое им казалось драгоценным. Иногда так и было. Однажды, когда я летом приехал к нему на дачу в Нахабино, О. Дмитрий сказал мне слова, которые никогда не забуду.

"Что сомневаешься? Бог не станет тебя испытывать большей болью или искушением, чем ты сможешь перенести. Не бойся".

А что у отца Дмитрия потом случилась очень неприятная история, когда он после ареста по обвинению в антисоветской деятельности сдал всех друзей и выступил с позорным покаянием по телевизору – это не могло ничего изменить в моем отношении к нему. Как и то, что он оказался националистом и бормотал дремучие злобные слова про судьбу мира – ну и что? Дудко был глупым человеком, его затянуло в воронку. За него, как Зинуша ставила свечку за Брежнева, надо молиться. Это был хороший, лесковского свойства, батюшка, сдуру полез в богословие и в политику – пострадал.

Не смогу забыть его совет.

Вот и крестился по случайности и по недоумию,  а таинство, разумеется, – одноразовое, никуда не денешься, да и деваться не собираюсь. Я совсем не православен, однако благодаря Дудко научился хоть как-то не бояться. И, чего он, возможно, не хотел бы, – благодаря его словам понял, что сомнение очень важно.     

Впрочем, что касается религиозности и дальнейшего развертывания жизни, то в начале 70-х Маша мне показала где-то найденную ей гениальную картинку из раннесредневекового "Сен-Северского Апокалипсиса". Ярко-синее небо, испещренное красно-белыми шестилучевыми звездами-цветами, на небе – два круга, в которых написано Sol и Luna; под небом – охристая полоса Земли, поднимаются из нее виноградные лозы. А в небе стоит ангел и трубит в трубу, а к нему летит орел, снабженный, как в комиксе, надписью "Aquila volans ve ve ve clamat", "Орел летящий ве-ве-ве кричит". Надпись сделана унциалом, то есть – "ue ue ue".

Почти ye-ye-ye. She loves you, yeah. God loves you ve-ve-ve. All you need is Love, в общем. Наверно, отчасти из-за этой картинки мое пристрастие к странностям хасидов, индуистских бхакти, к православным юродивым и к Св. Франциску и к дзенским просветленным чурбанам.