03.06.2013 | Pre-print

Соблюдайте рядность

Если б возможно было одушевить каждый из камешков бус, как бы они открещивались от непоходящего соседства.

 

Соблюдать рядность при

 движении автомобиля очень

 важно, но как же поступать,

 когда нет разметки?

В парижском «Эхе» (№3, 1980) был опубликован некролог литератору с двойной фамилией Иванов-Горнфельд: «„Ах, зачем эта ночь так была хороша, не болела бы грудь, не страдала б душа“. Лев любил эти строки. Еще он любил Киркегора, Рильке, Платона, „Роллингстоунс“. Настольной его книгой являлась „Игра в бисер“ Германа Гессе». 

У моей жены есть хобби: делать бусы и дарить знакомым папуасам. (Я уже об этом писал – когда и где не помню, потому что пишу километрами, степью небесною, цепью жемчужною... мчитесь вы, будто как я же, изгнанники...). Сверленые кусочки янтаря, искусственный испанский жемчуг, разнокалиберные штучки из металла, сломаная бирюзовая брошь, обломки каких-то украшений, застывшие капли лавы – все они, нанизанные на одну нить, вполне смотрелись, папуасы были довольны. Но если б возможно было одушевить каждый из этих камешков, каждую из этих стекляшек – крупиц неведомо чего – как бы они кривились и открещивались от непоходящего соседства.

А еще это мне напомнило, как я ходил в кино в Мальме. Второй состав – тогдашний темиркановский оркестр – вернулся из турне по Скандинавии. Толстый скрипач Гриша Каплан говорил, что лучше Мальме на земле нет ничего: тишина, благодать, вот бы где он хотел жить. Мне, невыездному, «это Мальме» могло только сниться.

Снилось, что в Мальме я пошел в кино. Со мной собирательная «она». Кто именно, сказать трудно, лицом – Колосс Мемнона. То это Сусанночка, мы еще не поженились, и все в оркестре утешают: вот увидишь, как только женишься, сходу станешь выездным. А то вдруг Элизабет Тэйлор – в темноте все кудри темны. Свет уже погас. В луче света кишит то, чем мы дышим. Бочком протискиваемся вдоль зрительских колен и садимся на два свободных места. Мне досталось место для карлика: в ряды кресел вкраплены стульчики с высоким сиденьем и подножкой. Но снова идти сквозь строй колен я не готов. «Она» даже не замечает, как я терплю, кривясь и открещиваясь.

Вскоре в Мальме я побывал наяву, тоже с оркестром, но под другим флагом. И сходил в тот же кинотеатр, на тот же фильм, их показывают только в Мальме. На рубеже шестидесятых-семидесятых Швеция – образец продвинутости.

«Мертвая точка». Все писсуары заслонены, кроме крайнего в ряду. Он привинчен к стене на уровне колен взрослого человека. Пренебрегаешь неудобством, пусть даже чреватым неопрятностью – почему-то показалось глупым стоять здесь без дела – а после уже одесную увидел своего брата-оркестранта. И долго потом стеснялся его возможного недоумения. Не объяснять же: дескать оказался только один свободный – этот низенький.

Сегодня в Мальме подобного бы не случилось. Женская фракция Риксдага добилась отмены для мужчин такой привилегии, как ряд писсуаров вдоль стены. Теперь туалеты общие: по обе стороны соты с дверцами, за которыми хочешь – жни, хочешь – куй. Нет, я не против, я сочувствую бесполой пастве грядущего, когда у каждого в руке будет вместо свечи пробирка. Но зачем бежать впереди паровоза? Это и смешно и одновременно раздражает своей серьезностью, той, что делает феминисток несносными. (Они бы декретировали враз укомплектовать симфонические оркестры женщинами. В оркестре, с которым я побывал в Мальме, играла всего лишь одна женщина: японка-скрипачка. Арфистка не в счет. Арфа – инструмент серафический. Но лысых или усатых серафимов не бывает, только с белокурыми локонами. Зато сегодня женщин в оркестрах пруд пруди. Всё путем: мужские клетки отмирают, а на их месте образовываются женские.)

Соблюдайте рядность не только за рулем, но и во всем остальном. Во избежание неловкостей, не подлежащих разъяснению. «Один невылеченный зуб в нижнем ряду дискредитирует весь нижний ряд», – говорил мой дантист. В верхнем ряду дискредитировать уже было нечего, он обошелся мне в небольшое состояние: мосты, имплантаты, коронки. Порой человек умирал, а те, кому по заполнении формуляра в бухгалтерии больницы выдавали обручальное кольцо и веточку золотых зубов, еще долго расплачивались с дантистом.

Бейт-Анаси,  Президентский Дворец (иврит).

К своему без протекции я бы ни за что не попал: к нему записываются за год. Однажды в приемную вошла Нина Кацир и села одесную меня. Несколько дней назад я выступал в Бейт-Анаси, тогда мы с нею перемолвились несколькими словами по-русски. Я почтительно ей улыбнулся и опустил глаза, не смея первым заговорить. Мое смущение передалось и ей. Или наоборот, это ее смущение передалось мне – знатные тоже смущаются. Возникла неловкость. Остальные сидели потупившись, хотя не уверен, что признали в ней первую леди – в очереди к врачу, к зубному врачу, все скучные. Прошло минут пять или десять, прежде чем вышла ассистентка и проводила ее в кабинет.

В одном ассоциативном ряду с этим воспоминанием стоит некий политический казус. Ибо неисповедимы пути ассоциаций. Когда Рейган пригласил на встречу в Белый дом нескольких видных диссидентов, то Солженицын ответил отказом: он не желает быть в ложном ряду. Я невольно представил себе челюсть, в которой отсутствует клык.

Об этом было в «Русской мысли», которую я одно время получал в счет гонорара – со мной обыкновенно расплачивались авторскими экземплярами, ошибочно полагая, что довольно с меня и того, что я зарабатываю как скрипач. Позволю себе заметить – не как скрипач, как писатель: где  ряд имен, там и обиды, столь же непросчитываемые, сколь и болезненные. Не надо, не хвалите меня, не делайте мне приятного. Нарядные гости, хрусталевич, запотевшая матрешка водки, мимо промчалась на тройке красная икра марки «Лемберг» (много званных да мало избранных), инженерские тосты «с юмором». Мне и так хорошо, не обязательно говорить мне, что я сегодня пишу лучше всех, – невольная заинтересованность на моем лице, – я и Прилепин.

В буфете только и слышится: «Дайте одно кофе», а какой-то восточный человек просит: «Один кофе, – уже умиляешься, – и один булочка».

Кстати, и L о том же. Кто-то восторгается: «Какая проза, какая проза... Вы да Макine». И комплимент насмарку. Мало радости снискать одобрение у тех, кому нравится Макин. 

Так что лучше б обругали русофобом. «Русофоб? А не пошел бы ты...» Посылаешь с удовольствием: отлично, когда есть кого посылать. Да хоть бы и вовсе промолчали, не заметили – чем выдали бы номерок на облицовку мрамором за компанию с X или Y. Сделавшись писателем-невидимкой ты, по крайней мере, допущен к экзамену на умение презирать. Сдашь – будешь довольствоваться «сознанием сего» (того, что «я сегодня лучше всех»), а это приближает к совершенству, о котором тибетские монахи и не мечтали.

Попробуй пройди испытание похвалою, так чтобы поместивший тебя в один ряд с X, Y, Z сберег свою репутацию в твоих глазах. Зато и не смеешь называть имен. А упомянув Прилепина или Макина, ничем не рискуешь, хотя бы и предпочел назвать кого-то другого.

"Скажи, что ты читаешь, и я скажу тебе, кто ты». Молчание – золото. Наверняка поэту, написавшему: «Наступи на меня, и я Тебе пятку согрею», легче было бы сознаться в том, что он пользуется словарем рифм, чем в том, что прячет под подушкой зачитанную до дыр повесть Бруштейн «Дорога уходит в даль».

Чтобы умело вести светский разговор, требовалось держать язык за зубами. Это актуально и поныне, если хочешь блистать в тусовке. Увы, чтобы держать язык за зубами, нужно иметь хорошие зубы. Ряд крепких здоровых зубов – жемчужную цепь, а не Сусанночкины бусы.

 «Беляевские пятницы», или, как их еще называли, «беляевские журфиксы» – музыкальные вечера в доме  нотоиздателя М.Беляева.

Я непригоден: А – для пляжного волейбола и Б – для культивированного застолья. В Москве девяностых я попал на одну из «беляевских пятниц», только с креном в литературу. По обеим сторонам стола сомкнули ряды замечательные москвичи более или менее моего поколения, полные жизни, и среди них Акунин – Гарун-аль-Рашидом, еще до своей распечатки.

Я был бессилен перед своим «интуризмом», обрекающим на непонимание шуток – этот первый из семи смертных грехов тусовки. Или могу вдруг ни к селу ни к городу спросить:

- Кто будет следующим президентом?

А кругом обмениваются полузакавыченными фразами. Каждая со смешком пасуется дальше, на ходу модифицируется – смысл в том, чтобы не дать ей уйти за линию поля.

Это как если б кто-то произносил: анекдот номер семь. Или: анекдот номер  двенадцать. И все: ха-ха-ха! А кто не «ха-ха-ха» или, что еще хуже, «ха-ха-ха» не к месту, как будто впервые слышит, тот внушает подозрения, заставляя думать о себе невесть что. Принцип четок – от слова «чётки»: в ряду зерен пальцы вдруг нащупали кубик.

Сразу вспоминаю, как лет за двадцать до этого – это когда я вернулся из Мальме – мы с Сусанночкой наведались к моему кузену. Собралось много народу. За «интуриста» был странный тип: гоготал невпопад и всё доставал из кармана свою красную паспортину – в тогдашнем Израиле невообразимую. Да и воспринималось это как нарочитая демонстрация увечья – из тех, что вынуждает не снимать трусы даже в бане.

- Пойдем отсюда, это стукач, – сказала брезгливая Сусанночка.

Собственно, Гарун-аль-Рашид был стукачом, только стучал самому себе. А этот, еще безымянный, но уже благословленный Набоковым, почти Державиным, если и не стал Пушкиным, то не будем искать утешения – стал Сашей Соколовым, и то хлеб.

Времена совсем баснословные – новый 1963 год, пятый час утра. Кузен тащит меня, семиклассника, к себе (и на себе). Он жил на углу Миллионной и Зимней Канавки. Три других угла представляли собой Конногвардейские казармы, Архив Адмиралтейств-коллегии и Императорский Эрмитаж. Дискредитировала ли коммуналка, в которой он жил, Эрмитаж? (Вопрос к моему дантисту.)

Плача, я орал: «Папу люблю, маму люблю и Ван-Гога люблю». Можно ли любить «Роллингстоунс», имея своей настольной книгой «Игру в бисер»? (См. некролог Иванову-Горнфельду в парижском «Эхе».) Объясняю. У пьяного школьника на языке то, что мучило его, что постоянно на уме: как быть, когда не хочешь идти предуказанной родителями стезей? Учиться на скрипке, вступать в комсомол, становиться «выездным». А хочешь наперекор всем, как Ван-Гог. Потому что одержим этой страстью – перечить, но жалко папу с мамой, как же они? «Папу люблю, маму люблю и Ван-Гога люблю» было моим «быть или не быть». Кузен долго еще потом рассказывал, как «Василий накирялся и кричал на всю Дворцовую: „Люблю маму и Ван-Гога“».

Папуасы в восторге от бус, где одна бусина не похожа на другую. Обвешанные бусами, они прилюдно пьют свой кофе и едят на здоровье свой булочка. Они обрадуются случаю исправить «небесную степь» на «лазурную», но суррогатный кофе от настоящего и булочку от ее муляжа они отличить не в состоянии. Сожрут по-любому. А запершись, будут долго и счастливо обгладывать кость.

«Гробница Куперена» – фортепианная сюита М.Равеля».     

А Сусанночка мне на это: «Во-первых, папуасов нет, все люди белые независимо от цвета кожи. Во-вторых, можно ухаживать за могилой Куперена и пролить слезу под песню „Хотят ли русские войны“». – «Как?» – «А сентимент? А папа, который на Девятое мая выпивал свои ворошиловские сто грамм? Я папу люблю и Равеля люблю»    Решаешься записать текст даже когда площадь соприкосновения с адресатом ничтожно мала. Думаешь: а ну как дойдет? Текст как пациент: чем безнадежней, тем благодарней.