Авторы
Мы с друзьями недавно вспоминали детство, и, в частности, как многим из нас родители не велели запивать бутерброд с колбасой кефиром — несочетаемые продукты! И к тому же почему-то очень не рекомендовалось мазать хлеб маслом, если вы эту конструкцию хотели дополнить колбасой. Аргументация была та же — вредно для желудка. А один мой приятель, выросший в интеллигентной московской семье, никогда и ни за что не ест свинину, потому что в детстве ему мама внушила: свинина это страшная гадость.
И это, пожалуй, все, что вы (мы) хотели знать о кашруте, но стеснялись спросить.
Заколоченная дверь
Мы, впрочем, и не хотели, поскольку и слова такого не знали, да и родители наши довольно смутно все это себе представляли, а свое сакральное знание насчет молока его матери (хотя какая могла быть мать у докторской колбасы?) наши мамы-папы вынесли из своего детства.
Бабушки - те еще помнили традиции, особый уклад семейного быта, но проблема национальной идентичности в СССР, мягко говоря, была не в тренде, особенно в столицах.
Художник Юрий Альберт, вспоминая свою бабушку с типичной для ее поколения биографией, заметил, что она ела все подряд, после лагерей и голода было не до кашрута, несовместимого к тому же с идеалами интернационализма.
Сейчас уже не у кого спросить, но, думаю, если бы вопрос: почему мы не соблюдаем вековые традиции нашего народа? - созрел раньше, мои старшие родственники не смогли бы на него внятно ответить. Наверное, свою роль сыграло и еврейское высокомерие — мол, нам не надо ничего специально делать, чтобы помнить о своем еврействе. Но важнее другое. Наши предки, перебравшиеся в Москву или Питер из украинских и белорусских местечек и ставшие инженерами, юристами или артистами столичных театров, постарались оставить в прошлом невзгоды, тесноту и унизительную бедность, как и другие малопривлекательные составляющие местечковой жизни (Из «Еврейских песен» Шостаковича: «врачами стали наши сыновья / звезда горит над нашей головой» - важно понимать, что звезда имелась в виду именно пятиконечная). Не помнить. Вытеснить. Вырваться из гетто.
Вырвались. Вытеснили. Зажили жизнью «как все», хотя унизительная бедность, насколько я могу помнить, сопутствовала абсолютно всем «простым людям», ни еллина тут, ни иудея, в этом смысле советские люди это и впрямь была особая общность.
На идиш почти не говорили — так, отдельные слова. Не отмечали Песах, потому что были зачарованы идеалами нового мира и желали бы отряхнуть прах старого, он не стучал отчего-то в их сердца. Однако хлеб с колбасой если и ели, то кефиром не запивали и детям-внукам категорически не советовали. И еще мне представляется, что все они, даже самые пламенные функционеры и проповедники новой жизни, втайне от всех хранили золотой ключик от дверки, закрытой холстом с нарисованным очагом. Дверь была наглухо заколочена, но ключик хранился.
Нет жизни проще...
Наш дом на улице Образцова (бывшая Бахметьевская) находился совсем рядом с деревянной синагогой, так называемой хасидской, построенной в 1926 году на пожертвования местных марьинорощинских евреев и простоявшей нерушимо вплоть до пожара 1993 года. Когда в конце двадцатых в Москве позакрывали все синагоги, про нашу то ли забыли, то ли не приняли в расчет. Она была на окраине Москвы и на обочине, как казалось властям, еврейской жизни, поэтому ее не тронули, не превратили ни в Дом народного творчества, ни в склад. Несмотря на такое близкое соседство, никто из нашей семьи туда не ходил. Дальние наши родственники, тоже жившие в Марьиной роще, что-то такое про синагогу рассказывали: двоюродную племянницу тети Клары там познакомили с женихом, а сама тетя Клара носила в синагогу муку, чтобы получить на Песах мацу. Впрочем, мы виделись с этой родней редко, они были неинтересные и мещане (так, кажется, в 60-е годы обозначали людей, понимавших толк в частной жизни). Тетя Клара и дядя Яша пели веселые песни на идиш, справляли еврейские праздники, и сейчас я очень жалею, что общение было столь скудным. А тогда, в детстве, все эти материи казались ненужными и унылыми, как и весь наш район, лишенный примет времени, архитектуры и стиля.
Марьина роща и впрямь была унылым и скучным местом, пыль от трехтонок, снующих между близлежащими заводиками, казалось, навечно покрасила все в серый цвет.
Настоящая же интересная жизнь начиналась примерно с подходов к театру Советской армии: стремительно голубело небо, теток в платочках сменяли дамы в шляпках и в туфлях на каблуках, чистая публика не переругивалась и не толкалась, а чинно прогуливалась или ехала в троллейбусе в центр. Да и события все были в центре — на площади Маяковского читали стихи поэты, в Столешниковом стояла беспечная нарядная очередь за пирожными, в кинотеатре «Форум» шла французская комедия. Наконец, Юрий Гагарин из космоса приземлился, казалось, прямо на Тверской бульвар, где мы с одноклассниками, почти легально сбежав с уроков, радостно и протолкались весь этот незабываемый солнечный день. А у нас была одна сплошная стабильность: пыль столбом, скрежещущие трамваи да вечная керосинная лавка на Трифоновской. Простая слободская жизнь.
Ужасно смешно натыкаться там и сям на нынешние попытки представить Марьину рощу этаким потерянным раем, или же, наоборот, приютом местных робин гудов с еврейским уклоном.
Как сказал один бывший марьинорощинец, бывший боевой морской офицер и писатель Марк Кабаков: если смотреть телевизор, создается впечатление, будто у нас в Марьиной роще жили одни бандиты и евреи. И не очень понятно, почему все бросились искать в этом районе Москвы то, чего сроду в нем не было — благостность и патриархальность. Своеобразный барачный уют был, а вот благостности не было совсем.
На месте мельниковского Гаража, собственно, и был гараж — автобусный парк. Приписанные к нему ученики ремесленного училища дрались страшно и жестоко, прохожие не вмешивались.
По улице Образцова бродила толстая девочка с отсутствующим взглядом и полуголая — зимой; говорили, что у нее два сердца. В частных домиках с садиками были покатые прогнившие полы и не было ни водопровода, ни канализации.
Дома — бывшие бараки, служившие общежитиями для фабричных рабочих, сплошь коммуналки, вавилонские башни в миниатюре, где никто ни с кем не может договориться по определению, поскольку население, повторюсь, вопреки легенде, было чрезвычайно пестрым. Наша коммуналка в этом смысле была очень показательной и являла собой скромную модель Ноева ковчега, где нечистые были представлены в лице скандальной антисемитки Анны Васильевны, трудившейся санитаркой в больнице, и вечно пьяной Лидки Сидоренко, рабочей хлебозавода. Чистую публику представляла тетьШура с дядьСережей, заводские инженеры, и их двое детей, а также моя семья: отец аспирант консерватории, мать выпускница МИИТа, бабка, бывшая певица, ставшая скромной преподавательницей музыки, дед-юрист, служивший в министерстве торговли.
Параллельный мир
Но если смотреть не из сегодня, а издалека, то перед глазами возникают совсем иные картины.
Марьина роща моего детства — это волшебство норштейновского толка, таинственно светящийся снег, сугробы вдоль улицы, как стены крепости, неведомые опасные существа, поджидающие тебя под темными деревьями, мягко светящиеся оранжевым маленькие окошки, отодвигающие тьму к забору.
(«Ежик в тумане» - узнаваемая топография, недаром Норштейн и Петрушевская родом из этих мест). Не город и не деревня — пограничье. С пронзительной луной, какой не бывает в мегаполисе, с дворами, поросшими травой и одуванчиками, прибежище самого разного люда. Недавно я поняла, что словосочетание «библейские старцы» было мне знакомо гораздо раньше, чем стал понятен смысл — они, эти старцы, седобородые, в длиннополых темных пальто, согбенные носители общечеловеческой мудрости, виделись во всех пожилых прохожих и даже в хмуром бородатом дворнике, жившем в нашем доме под лестницей.
Старцы эти, ученые мужи, книжники, и были, как сейчас понятно, движущей силой, приводящей в движение многовековую еврейскую жизнь, которая не прерывалась здесь ни на миг.
Евреи, теснимые из Москвы в конце 80-х годов 19 века, при великом князе Сергее Александровиче, спасались в Марьиной роще — днем торговали в центре, ночевать уходили на окраину, на наши пыльные безопасные выселки, где начальство было попроще, а его заботы об общественном благе не столь свирепы.
Удивительная вещь — библейского вида старцы были, скорее всего, немногочисленны, и не так уж и бросались в глаза на улице, однако цепкий детский взгляд, не каталогизируя, выделил их все же в некую отдельную от прочих категорию граждан. Отдельной категорией граждан были и марьинорощинские евреи: они жили как будто в коконе своих представлений о том, как должно жить евреям, в параллельном вроде бы мире, вне времени, они казались смешными с этими своими местечковыми привычками, бурными беседами на идиш и торжественными походами в синагогу. Я уверена, что возникновение целого еврейского квартала на карте современной Москвы (музей, клиника, школа, общинный центр, синагога) стало возможным в том числе и благодаря наивному анахронизму прежних жителей этих мест, никогда не забывавших, кто они и откуда. Ведь помимо инвестиций еще очень важно, чтобы связь времен не прерывалась.
Синагога, которую во времена позднего нэпа было позволено построить в Вышеславцевом переулке (по некоторым данным, за все годы советской власти это единственное в Москве здание, построенное именно как синагога), ничем не отличалась от окрестных домов: обычный деревянный двухэтажный барак веселенького синенького цвета. С незаметной почти — если замечать не хочется — звездой Давида на торцевой, обращенной к двору, стороне здания.
Нас, детей, особенно привлекал двор, поросший мягкой травой, лопухами и ромашками, лучшего места, чтобы мечтать или надежно спрятать «секретики», в округе не было.
Внутрь же я попала спустя целую жизнь, и это отдельная история.
Камбэки и время
История не про нас, не про наше детство, а про детство и юность немецкой девочки, чей отец участвовал, хотя и косвенно, в окончательном решении еврейского вопроса в далекие времена второй мировой. И это не просто история подросткового бунта против диктата отца, бунта, усиленного и расцвеченного атмосферой 60-х. Повзрослев, пасторская дочь Верена Дорн стала заниматься историей евреев Восточной Европы, вернее, историей исчезновения народа вместе с культурой, языком и обычаями. Занимаясь евреями, она и сама стала еврейкой, во всяком случае, ходит по праздникам в синагогу, знает все наши праздники и чтит их.
Очень соблазнительно было бы вывести хоть какую-то мораль: как все перемешалось в современном мире и перевернулось с ног на голову, однако морали не будет. Но мне приятно — пусть это прозвучит хоть в сотый раз - лишний раз проговорить важные слова про немецкое чувство вины, про наднациональное всечеловеческое братство и прочие абстрактные материи (вполне заменяющие мораль).
В начале 90-х, когда Верена в очередной раз приехала в Москву, она с таинственным видом повела нас куда-то, обещая, что будет интересно, так как мы идем припадать к истокам еврейского ренессанса.
Поскольку ничего случайного не бывает, она, разумеется привела нас с маленькой дочкой в Марьину Рощу, к тому самому двухэтажному зданию синагоги, которое я тут же с восторгом и удивлением узнала, как узнала и каждую травинку во дворе.
Верена сообщила, что читала публикации про возрождающуюся еврейскую жизнь в марьинорощинской общине, и ей захотелось взглянуть на все это самой. Я была потрясена, узнеав, что любимое место моих детских игр стало известно на весь ученый мир!
Пытаясь при подготовке статьи найти какие-то документальные свидетельства былого, я столкнулась с проблемой быстротекущего времени вплотную: вот же в моей памяти стоит этот синий дом как живой — но уже никто ничего не может рассказать конкретного.
Кроме Верены, конечно. А она вспоминает, что в в конце 80-х в марьинорощинской синагоге была основана небольшая община, состоявшая из молодых людей, энтузиастов еврейского возрождения, что возглавил ее бывщий химик Давид Карпов, получивший диплом раввина, что он вместе со своими единомышленниками организовывал еврейские праздники, пытался создать школу для детей (в школу по изучению традиции еще успела походить моя дочь). При нем же впервые в СССР на базе марьинорощинской синагоги была официально открыта ешива — это случилось во времена гласности, наряду с другими невозможными, казалось бы, вещами, но тем не менее все это было совершенно удивительно. В общем, «лихие 90-е», как и было сказано.
«Время всегда хорошее» - это название одной правильной детской книжки представляется мне универсальной формулой. И хотя жестокое, безжалостное время — всегдашний и непременный фон всей еврейской истории с древности до наших дней, сама протяженность времени и его умение закольцовывать сюжеты, как мне представляется, весьма поучительный повод к оптимизму.
Снос во Владивостоке «архитектурного» корпуса Политехнического института, который начался в декабре 2018 года, стал поводом для одной из самых громких дискуссий об архитектуре в городе. Причина для сноса – строительство межмузейного комплекса, среди участников проекта называют Третьяковскую галерею, Мариинский театр, Русский музей, а также Эрмитаж и Музей Востока.
Я рада, что в моей близкой родне нет расстрелянных, сосланных и замученных советской властью, как нет и ее палачей, которых тоже было невероятно много. Но были и обычные люди, которым повезло остаться живыми, вырастить детей, передать им свои воспоминания и заблуждения.