Мой дед Гавриил к началу 1917 года снимал угол в Зарядье, в его комнате жило еще трое таких же «коечников», и по вечерам они оживленно обсуждали революцию. У каждого была своя точка зрения, и даже прозвища они получили по имени лидера той партии, которая им казалась наиболее правильной. Одного звали Петлюра, в честь лидера украинских социалистов, выступавшего за автономию с Россией, другого – Пуришкевич, в честь одного из самых скандальных и одиозных тогдашних политиков, монархиста, создателя черносотенного «Союза Михаила Архангела», третьего – Троцкий, а моего деда – Ленин, поскольку именно большевики, казалось ему, имеют самую ясную, простую и отчетливую политическую программу – землю крестьянам, заводы и фабрики — рабочим.

В сентябре началась активная подготовка к выборам в Учредительное собрание. Большевики шли под номером пять, дед распространял предвыборные листовки, часть послал к себе в деревню. Но до выборов дело не дошло. В октябре 1917 года дед, тогда двадцатилетний большевик, гонял по улицам Москвы на выданном ему партийным комитетом грузовике, развозил раненых, продовольствие.

Позже он вспоминал: «Бои не утихали ни днем ни ночью. Особенно упорными они были в районе Моссовета, Белорусского вокзала, телефонной станции, Главного почтампта, Алексеевского училища и Лефортовских казарм. В Лефортово пришлось применить артиллерию, отчего сильно пострадали и сами казармы, и стена со стороны Яузы. В это время я не чувствовал усталости, напрягал все силы, чтобы бесперебойно снабжать бойцов всем необходимым, перевозить раненых и убитых. С особой тщательностью я следил за машиной, боясь, как бы она не подвела».

Лето 1917 года Григорий Федорович, дед моего мужа, вместе с семьей, проводил на биостанции при Карадаге, в Крыму, а осенью они вернулись в Москву. Его сын Аркадий, мальчик одиннадцати лет, тоже вел дневник. 8 ноября 1917 года он записал: «Среда. Я уже очень давно в Москве, но писать никак не соберусь. Скоро мы верно отъезжаем в Дмитров, потому что ждут события. На днях была война «большевика» с «юнкерами». Ночью, когда я проснулся, то слышал ружейные выстрелы. Утром же пальба стала сильнее, и пропускать в нашем переулке не стали. Каждую ночь пальба не прекращалась и усилилась еще больше, и к тому же стали стрелять из орудий, которые находились недалеко от нас, на «Крымском» мосту. Мы находимся в районе большевиков, и по нашему дому стреляют юнкера. Остальные дни была очень сильная стрельба, и даже со всех квартир собирались к нам в кухню (потому что она со всех сторон закрыта). И даже одной пулей ранили одну квартирантку Васильеву. Ночью, когда она хотела закрывать окно одеялом, потому что свет зажигать нельзя. Занятия хотят отменить».

В эти дни дед Гавриил, отвоевав две недели, вернулся, наконец, к себе домой. Его соседи по комнате уже были уверены, что его убили. Хозяева квартиры, в которой мой революционный дед занимал койку, были людьми смирными и в политику не совались. Даже детей своих, рожденных в 1900-х, отставной бомбардир лейб-гвардейской артиллерийской бригады и его жена назвали в честь царствующих особ – Николай, Александра и Алексей.

На Александре дед и женился спустя десять лет после революции. К этому времени он уже был не шофер, а инженер-конструктор, закончивший Высшее техническое училище, работающий над созданием советских авиационных двигателей под руководством того самого Туполева, которого позже, в 1937 году, арестовали за «диверсионную работу в области самолетостроения и шпионаж в пользу Франции».

В то же примерно время, в самом конце двадцатых, семья моего второго деда Павла Михайловича осталась без крыши над головой. Их крепкое крестьянское хозяйство отобрали местные власти, поскольку прадед Михаил отказался вступать в колхоз. Его посадили в местную тюрьму, и он просидел там всего два года, так что можно считать, повезло.

Когда после революции землю пообещали отдать крестьянам, большая семья прадеда осела на хуторе, подальше от всех, красных и белых, и занялась хозяйством. Крепкие мужики, они построили мельницу, вырыли пруды, посадили огромный яблоневый сад.

Время было тяжелое, но они умели работать, так что не жаловались до тех пор, пока не настало время экспроприации уже и крестьянского имущества. Мой дед, как и его братья, после ареста отца в колхозе не остались, а переехали в город, где дед Павел получил специальность электротехника, и в этом качестве уже был отправлен на Финскую, а потом на Отечественную войну.

А вот Григорий Федорович в конце двадцатых вступил в первый московский кооператив, и приобрел квартиру на Зубовской площади, я в ней жила и помню старые семейные фотографии, и кружевное крестильное платьице сына Аркаши, сохранившиеся в одной из коробок.

Все эти воспоминания, незначительные сами по себе, составляют наше общее прошлое, в котором редко встречается чисто черное и чисто белое, почти нет однозначно плохих и хороших, и почти каждый может найти оправдание своим близким.

Я рада, что в моей близкой родне нет расстрелянных, сосланных и замученных советской властью, как нет и ее палачей, которых тоже было невероятно много.

Но были и обычные люди, которым повезло остаться живыми, вырастить детей, передать им свои воспоминания и заблуждения. Иметь семейный архив — большая редкость и счастье для нашей страны, в которой слишком много непоправимых трагедий и бессмысленно пролитой крови.

Есть смысл ворошить прошлое, перебирать его, осваивать, и разбирать по ниточкам и косточкам. Называть по именам. Разбираться в обстоятельствах. Судить и понимать. Все всегда очень сложно, но никто не сделает этого кроме нас, вот собственно тот нехитрый вывод, который я хочу сделать из этого рассказа.