28.10.2013 | Книги

Клановое хозяйство

Единственная дань памяти родным людям, от которых не осталось даже тени на камне, — это слова.

Когда Холокост поставил жирную точку в истории местечек Восточной Европы, выжившие евреи стали предаваться ностальгии по золотым дням патриархальной святости, как бы оставляя за скобками страшную бедность, скученность и безысходность местечковой жизни. Ведь единственная дань памяти родным людям, от которых не осталось даже тени на камне, — это слова. Почти всегда современное повествование о местечке окрашено в трагические тона, поскольку нам, читателям, известно, какова будет судьба героев после того, как книжка закончится.

В новой книге Григория Кановича, которого мы знаем как певца «парка забытых евреев», время как будто густеет и застывает на манер вечности, изображая то ли «остановись, мгновенье», то ли «продлись, продлись очарованье». И очарованье действительно длится и длится, как бывает в детстве: добрая сказка на ночь сквозь сомкнутые веки на грани сна и яви. Сказка про любовь, в очередной раз побеждающую смерть. «Я умею любить», — бесстрашно говорит свои ключевые слова юная Хенка, мать будущего писателя, свирепой и недоверчивой свекрови. Неважно, что будет потом, — важна только любовь, и ее у автора достаточно, чтобы воссоздать по семейным преданиям, по воспоминаниям детства и прочим надежным свидетельствам жизнь своей матери, умевшей любить и обучившей этому навыку близких. Ведь что, кроме любви, можно противопоставить насилию и гибели, — любви, которой всегда не хватает в мире и которой было в избытке у неграмотной Хенки?

Строго говоря, свой «местечковый романс» Канович исполняет не в память о литовском местечке Йонава, а в память матери, чья жизнь неразрывно связана с мужем и его братьями, среди которых даже один пламенный марксист. А также в память любимой бабушки Рохи, той самой свирепой поначалу свекрови, в память теток, дедов и прочей мишпохи, состоявшей из мелких ремесленников и мастеровых. Канович в каком-то недавнем интервью вспоминает, как встревожились его родители, «не имевшие никакого дела ни с письменным, ни с печатным словом», когда он, желая их успокоить, проговорился, что собирается «по-русски писать не стихи о Сталине и о Дзержинском, а рассказы о евреях».

Родным языком писателя был идиш («когда Литва вынужденно стала советской, я знал всего три русских слова: “Сталин”, “Чапаев”, “ура”»), русский он выучил, будучи подростком, — и по всему выходит, что на Урале, куда Канович попал во время войны, хорошо учат языкам. Сам писатель утверждает, что выбор языка повествования определяет судьбу произведения, и, как мы понимаем, дело не только в том, что читающих по-русски просто арифметически больше, чем знающих идиш.

Когда к человеку приходит понимание, что он не сам по себе такой вот удивительный, уникальный и по образу и подобию созданный, что за ним — его род, его клан? Да что там «за ним» — в нем самом, в его крови растворены все болезни и катастрофы его предков, все их свершения, вся их жизнь. И нет тут никакой мистики.

Наши сограждане побаиваются слова «клан», признавая за ним мрачновато-чуждые коннотации, на грани криминала. А зря. Осознание, что ты неотъемлемая часть мишпохи, клана, очень помогает жить, хотя и вступает в противоречие с юношеским стремлением к автономии и отряхиванию праха с ног. Люди, не отделяющие себя от своего рода — неважно какого, — наверное, не очень прогрессивны, зато памятливы. Память — это же не только физиологическое свойство, это еще и талант.

Именно талантом памяти объединены воспоминания Григория Кановича о сгинувшем литовском местечке и мемуары художницы Ольги Вельчинской о московском послевоенном детстве. И там и там детали давно ушедшей жизни прописаны с душой, любовью и большой достоверностью, и даже как будто сама эта жизнь во всей ее яркости, бедности, прелести, убожестве окликает читателя.

Детство Ольги Вельчинской, дочери художника Алексея Айзенмана, окрашено как бы в двойное еврейство: по пятому пункту и по социальному происхождению — из старой московской интеллигенции (невольное сравнение общественной атмосферы угнетаемого царизмом местечка и послевоенной Москвы, увы, не в пользу последней). Все люди любят слушать истории и благодарны тем, кто умеет их рассказывать. Читательская «стоимость» любых мемуаров сильно повышается в зависимости от наличия у мемуариста такого дара. Вельчинская не просто рассказывает милые, страшные, забавные истории из своего детства. Она слагает саги о хитросплетениях судьбы, о любви, ненависти, справедливости, благородстве. Она помнит все. Каким-то чудесным образом она оказывается в курсе всех новостей, случившихся лет за 30 до ее рождения, она почему-то досконально знает не только историю своей семьи во всех ее ответвлениях, но и семейные истории всех соседей по коммуналке: «Можно потянуть любую из ниточек, и она окажется бесконечной». Мойры трудятся неустанно, а удовольствие разматывать эти клубки, кажется, одно из главных человеческих удовольствий.

Удивительное свойство памяти рассказчицы роднит книжку Вельчинской отчасти с телесериалами («Санта-Барбара»? «Клан Сопрано»? — нет, драмы семейства Хрюковых!), отчасти — с шекспировскими пьесами, а отчасти просто-таки с Ионеско. Столько страстей за стенами комнатушки в коммуналке, столько высокого и низкого одновременно, столько любви, наконец! Без любви ведь вообще ничего не бывает — ни памяти, ни книги, ни самой жизни.

Григорий Канович. Местечковый романс М.: Текст; Книжники, 2013. — 640 с. (Серия «Проза еврейской жизни».)

Ольга Вельчинская. Квартира № 2 и ее окрестности: московское ассорти М.: Русский путь, 2009. — 416 с.

Источник: "Лехаим", октябрь 2013,