20.09.2011 | Pre-print

О вечной старости

Но мы-то знаем, что Державин ничего не заметил и никого не благословлял

«...Глагол „стукнет“, „стукнуло“. Если „сколько?“, то дательный – не винительный. Мне (тебе, ему) вот-вот стукнет шестьдесят три. Заметьте, ей – нет, не стукнет. Бить женщину, как бить лежачего. Впрочем, шестьдесят три стукнет небольно – дата некруглая, не катится никуда...»

Ох... просыпаешься. Отдуваешься от короткого несытого сна, глядя на розовые кубики за окном поезда. Несмотря на «шенген», в Портбу всегда проверка паспортов – в вагоне французами, на перроне испанцами. Можно играть с самим собой в Вальтера Беньямина без риска быть снятым с поезда. Охота не на него. И французским и испанским полицейским ты предъявляешь паспорт на антитеррористическую благонадежность. Этот же паспорт делает тебя, израильского гражданина, нерукопожатным среди множества людей прогрессивных убеждений, не в пример стражам порядка.

Мир не узнать с тех пор, как в 1940 году Вальтер Беньямин свел счеты с жизнью, будучи задержан в том же Портбу – теми же самыми, в чем я ни капли не сомневаюсь, пограничниками. Назавтра группу беженцев пропустили: испанское «mañana», о котором пишет Орвелл. Бог весть, снабжено ли последнее пристанище «культового» философа мемориальной доской. Как и год назад, обремененный чемоданом, я лишен возможности это проверить, хотя до электрички остается час. На испанских вокзалах – по крайней мере, в Портбу и в Жироне – больше нет камер хранения из-за угрозы террактов.

Я подделываюсь то под Вальтера Беньямина, то под Набокова, то еще под какого-нибудь эмигранта. Вся моя жизнь – музей подделок. Есть категория людей, вечно опаздывающих. Я вечно опаздываю, не сильно, на каких-нибудь два поколения. Потом тщетно пытаюсь нагнать их, как тот ослик, что трусит за морковкой. Я адепт барокко на заре романтизма, романтический старец, презрительно называющий модерн «гламуром», или переживший свое время модернист, когда на дворе уже черт те что. Сегодня я жду, что зерна минимализма прорастут – словом ли, образом ли, звуком ли. Нет! Если что чем и прорастает, то минималистской комбинацией из трех пальцев по моему адресу.

Я не в силах отличить инфантильного взрослого от вундеркинда. В минуту слабости я готов сказать себе: кто живет сегодняшним днем, а не с клеймом давно обанкротившейся мануфактуры, тот вправе наделять «Биттлз» бесхитростной шубертовской гениальностью.

Что такое крайняя степень мазохизма? Крайняя степень мазохизма – это умозрительность. Рассудочная готовность объявить Шуберта биттлом по отношению к феодальному барокко. Кто бы только знал, какой рвотный камень для феодала этот «тонкоголосый педерастический лиризм, прикрывший волосами уши», эти «гугнивцы с гитарами» (Набоков).

Идти в ногу со временем – звучит как похвала, записывается в актив тому, о ком это говорится. Наоборот, «екатерининский камзол» сказано в насмешку. Правда, куда злее насмешка над теми, кто скрывает свой возраст, кто молодится «до самой смерти» и «осьмидесятилетнею каргой» все еще невестится.

Единицы шагали в ногу со временем, счастливо сменив не один наряд: Стравинский, Хичкок. А вот его коллеге Фрицу Лангу это не удалось. Честно эмигрировав из нацистской Германии в Голливуд, Ланг исхалтурился – как и «мастера искусства» в совдепии, честно эмигрировавшие из авангарда в соцреализм (в чем-то недопустимое, эстетически это сравнение работает).

Для меня образцом хождения в ногу со временем служит Анна Ахматова, на склоне лет вникавшая в «дела молодые». Вот уж кто точно не мог купиться на вновь разрешенный орнамент эпохи двадцатых а-ля Петров-Водкин, с комиссарами в пыльных шлемах. Однако «современность» шестидесятых, замешанная на возрождающемся быте и культурном импорте, манит Ахматову по поговорке: «и на старуху бывает проруха». Оперную Графиню, поющую о Версале белых ночей, прельщает «Бразильская бахиана» – голосом Галины Вишневской («Женский голос как ветер несется»). А Пастернак с его декларативно осознанной необходимостью жить нынешним днем, так ли уж из-под палки следовал он своим декларациям? И таким ли уж он был небожителем, как хотелось думать вождю всех времен и народов?

Я не касаюсь тех, кто сидел на скамье запасных гениев: тихоновых, фединых, леоновых, вс. ивановых – много их было, званых. Я говорю об этих Двоих, потому что своей восприимчивостью к современности они отнюдь не отрабатывали место в господствующем застолье. С одной стороны, оба не могли писать на злобу дня, с другой стороны, злободневность – это молодость, которая для их влюбляющихся тел была основой жизни и, вероятно, условием творчества. И чем толще эти тела обрастали кольцами лет, тем легче прощалась молодым дикарям из будущего ихняя дикость. «Анна Ахматова, царственно принимающая подношения юности». Репродукция с картины Репина.

Но мы-то знаем, что Державин ничего не заметил и никого не благословлял. Как и Моцарт не благословлял Бетховена, принесшего ему свой опус, Бетховен – Вагнера, вопреки фантазиям последнего. И т.д. По крайней мере, этим я оправдывал свое малодушие: то, что не решился съездить на поклон в Монтрё в семьдесят пятом, сразу после армии. «Потратишь уйму денег, приедешь... Что ты увидишь, толстого старого человека, у которого течет из носа и которому жена выговаривает: „Володя, не паясничай“?». Точно так же впоследствие я побоялся говорить с Бродским. Вайль уже взялся за телефонную трубку: «Набрать? Он вас хвалил». Секунда на размышление. Для Вайля это повод лишний раз набрать заветный номер. А может, интересно посмотреть на меня с разбитой мордой, что тоже не исключено. «Нет, не надо».

С чем никак не поспоришь – с тем, что назвать текст легче, чем его написать. Перелицевал крылатое выражение, и название готово: «О вечной старости». Но когда название превращается в слоган, тогда дальше можно не читать, все и так ясно. «Война цивилизаций», ага. С учетом того, что цивилизации, в отличие от культур, делятся на земную и внеземную, мысленному взору сразу же предстают космические истребители Тойнби, с умопомрачительным «дж-ж-ж!» атакующие галактику Шпенглера, которая рассыпается фейерверком на полвселенной.

На самом деле речь о противостоянии культур – что, увы, не ассоциируется с головокружительными кинотрюками. Тем не менее, говоря о культуре, можно смело утверждать, что именно ее «три источника – три составные части» являются взрывчатыми веществами, которые земной цивилизацией категорически запрещены к провозу: религия, эстетика, национализм.

И еще: в нынешних «звездных войнах» все обращается вокруг ислама, отчего уместно вспомнить «шерше ля фамм». История человеческой цивилизации вообще не что иное, как история эмансипации женщины – тема для меня неисчерпаемая, только заметки эти о другом.

Я избегаю слова «этика». То, что Бродский суммировал лапидарным «эстетика – мать этики», так или иначе произносилось неоднократно: «совершенство формы залог нравственого совершенства», «эстетика – это гвардия, которая умирает, но не сдается» (в отличие от этики, морали бишь: та всегда найдет лазейку). Однако я склонен пойти дальше, если угодно, прыгнуть выше головы. Сегодня мне кажется, что никакой этики не существует. Это фантом, умозрительное построение, т.е. крайняя степень мазохизма. Выходит, что не я один мазохист.

Как я дошел до жизни такой? Очень просто. Точность – требование эстетического порядка, иначе конструкция обвалится. Против этого никто не станет возражать. Вот почему гармония поверяется алгеброй, а поэзия правдой. Я вполне утратил понимание того, что зовется этикой.

Но как прикажете быть с тем, что на языке Бога звучит как «Эц ха-даат тов вэрá» – с Древом познания? Опять же «очень просто». Природа нравственной оценки, верней того, что принято считать ею, есть интинктивная способность распознавать себя в другом – отождествить себя с Вальтером Беньямином по прибытии в Портбу. Равно как с любым подобным себе человеческим существом, вплоть до персонажей мелодрамы. У меня настолько развит инстинкт перевоплощения, я настолько впечатляюсь чужими переживаниями, что буду рыдать над вымыслом слезами той же температуры, как если б ступал в звездном мраке Детского мемориала «Яд вашем»... да нет, я туда просто не пойду! Это место, где инстинкт самоидентификации себя с другими проявился бы в болезненнейшей его форме – своего родительства с родительством других. Спрашивается, причем тут нравственность, которая видится мне аналогом теплорода или иной мифической субстанции?

Но вернемся к «войне цивилизаций». Само понятие приелось настолько, что можно пофантазировать на сей предмет. Забудем на миг, что земная цивилизация одна, что «война цивилизаций» из области шизофрении: конфликт левого полушария головного мозга с правым. Вместо этого скажем себе: вот некая фантастическая реальность – отчего бы не представить себе, как она реализовалась? Прежде всего это была бы не «война миров», а война времен, война между разными поколениями человечества. Между Землею сегодняшнего дня и вчерашнего – то, о чем любят говорить, когда называют войну с исламистами войной двадцать первого века с шестнадцатым. Получается, что я – тот же исламист, но от культуры. Надо ли говорить, что исход боевых действий предрешен: чем вооружен я и чем вооружены вы? Соотношение это сохраняется неизменным. Условно говоря, феномен морковки: я всегда буду прочищать дуло шомполом под направленным на меня лазером. Поэтому и не пытаюсь воевать.

И поэтому от несбыточной «войны цивилизаций» – несбыточной, ибо на Земле пространство и время едины – вновь обратимся к «войне культур», которая не только возможна, но и неизбежна. Больше того, она никогда не прекращалась. «Национально-освободительная» война превращалась в религиозную, по существу оставаясь войной одних культурных обычаев против других. Когда они несовместимы, это очень серьезная причина, чтобы убивать или быть убитым. А несовместимы они в принципе – на уровне племени, улицы, атома. Так будет, пока они не растворятся в кислоте глобальной цивилизации, о чем сокрушался протоевропеец Шпенглер.

Нам не к лицу сокрушаться вслед за ним – но когда воздух вокруг тебя испорчен динозаврами? Когда гордо поднятые головы ничем другим не наполнены, кроме как этим воздухом? Я, конечно, могу сказать, что ничего не смыслю, но в душе солгу – я так не считаю. Да, я принадлежу к культуре, от передовой линии которой неизменно держусь на расстоянии двух поколений, тем не менее я принадлежу к ней. Дистанция как раз дает обзор, которого лишен, стоя у самого края. В войне культур поражение терпит победитель, поэтому нам не страшны никакие «мульти-культи – полумесяцем бровь», грозящие загнать Европу в катакомбы. Не страшны, ибо бессильны соблазнить нас своим мусульманским раем. Я уж не говорю о том, что за катакомбной культурой будущее. Это была бы слишком большая роскошь: катакомбная культура с перспективой еще в две тысячи лет.

Направим своим взоры в противоположную сторону – на тех, чьи чемоданы не внушили бы никаких опасений пограничникам в Портбу. Они катят их с видом завзятых путешественников, они экипированы с иголочки – начиная от смартфонов и кончая фирменными кедами. Братья по разуму, по цивилизации, по образу жизни. Когда на глазах у потрясенного мира волна превратила в нагромождение игрушечных автомобильчиков и корабликов побережье Фукусимы, я сопереживал японцам как своим. Эти азиаты были одной со мной группы крови – чувство, на котором я с удивлением себя ловил, потому что мне было с чем сравнивать: не в первый раз стихийное бедствие, обрушившееся на далекое племя, транслировалось по телевидению с обстоятельностью футбольного матча – с повторением острых моментов, крупным планом или наоборот, с высоты птичьего полета, давая полную картину произошедшего. И ничего, через секунду забывалось. Что ж, своя рубашка ближе к телу, а это была своя рубашка. Чему я даже умилялся.

Азия шагнула в Запад. Поставив святые чудеса Европы выше собственных, она конвертировала себя культурно. Она признает западные порядки за точку отсчета, на скрипках играет что твоя Одесса, не держит женщину на цепи. И промышленность как в Детройте. Разве что на путях своего культурного преображения буддохристианство спутало Диснейленд с оригиналом, отдав предпочтение первому, благо лучше усваивается.

Так возникла Европа, сработанная в Азии, которую Запад стал немедленно экспортировать: облегченный вариант самого себя, упрощенное понимание и восприятие своей культуры. Не надо прилагать никаких усилий, все как в космосе, ничего не весит. И жевать не надо – не заметишь, как останешься без единого зуба в кармане.

Я уж и не знаю, на кого валить и кого винить в том, что стою на платформе и не понимаю ни слова. Не ведаю ни на каком свете, ни куда дальше. Портбу, конец маршрута. Кощунственно провожу параллель с Вальтером Беньямином. Но прежде один вопрос: пусть я состарился в одиночке, лишенный среды, не чувствующий своего читателя, как не чувствуют под собою земли – и еще много других «пусть», которые я опускаю. Одно я хочу все же знать: кто старше, я или идущие позади меня? Кто старше, рожденные прежде или позже, притом что счетчик включился для всех одновременно и каждый от сотворения мира был замыслен и следовательно уже существовал как неотъемлемая часть единого целого? В таком случае те, от кого я безнадежно отстал, молодые, грядущее поколение, старше меня настолько, насколько я считал себя старше их. Ответ для меня спасительно важен, чтобы иметь возможность сказать им: «Вы – старше меня. Я называл вас вундеркиндами за ваше позднее взросление, пенял вам на ребячливость, на ваше пристрастие к цветным картинкам, сказкам. Но то, что я считал инфантильностью, на самом деле старческое слабоумие. Отсюда неспособность понять прочитанное: главное, чтоб никаких комочков мысли». Это утешит, когда в очередной раз окажусь непонятым.

Между прочим, пока я это писал, мне стукнуло шестьдесят три. Так что принимаю поздравления.