16.06.2011 | Арт / Интервью

Папа был человеком действия

Андрей Кузькин: "я не стремлюсь быть похожим на отца".

В Московском музее современного искусства на Петровке, 25 открылась выставка “Александр Кузькин. Это Белое. Это Черное”, организованная ММСИ совместно с галереей “Г.О.С.Т”. Умерший в тридцать с небольшим художник теперь считается одним из предтечей концептуальной школы в московском искусстве, хотя он был всего лишь честным полиграфистом, экспериментировавшим с буквами, знаками, цифрами – и человеческим восприятием оных. Поэтическая живопись, абсурдистские плакаты, абстракции и натурные зарисовки, поражающие своей количественной методичностью, иллюстрации к “Реквиему” Ахматовой (жест смелый для начала 80-х). Главное, это первая большая ретроспектива художника, ценимого друзьями и специалистами, но не известного публике. С сыном Александра Кузькина Андреем, одним из самых перспективных молодых моcковских художников, лауреатом премии “Инновация”, во время подготовки каталога выставки побеседовал наш корреспондент. Эта беседа – тоже органическая часть всего проекта, придуманного галереей “Г.О.С.Т”.

Александр Кузькин умер, когда тебе было три года. Что-то осталось в памяти об отце?

Практически ничего. Единственное – помню момент, когда на Новый 82-й год папа нарядился Дедом Морозом. Даже наша собака, эрдельтерьер Бася, его не узнала, подходила, нюхала, виляла хвостом, – а потом отбегала и начинала гавкать: запах для нее не сводился с визуальным образом. У меня тоже было ощущение просто большого человека, только потом я догадался, что это папа. Это единственное реальное воспоминание, связанное с отцом.

Но в доме остались работы. Они как-то повлияли на тебя как на художника? Происходило отождествление уже на символическом уровне?

На самом деле в доме осталось не очень много. Одна вещь в квартире у бабушки, одна – у нас. Это что висело на стене. До какого-то момента я никак на них не реагировал. Основной массив графики я увидел уже достаточно поздно, лет в пятнадцать. И тогда стало интересно. Потом, когда я уже учился в Полиграфическом институте, привез от деда целый рулон рисунков. И был еще на посмертной выставке, по-моему, в ЦДХ. Но от нее остались смутные детские воспоминания. Так что толком я узнал творчество папы уже в 2003 году на мемориальной экспозиции в Государственном центре современного искусства. Но я был уже взрослым. Так что влияние происходило скорее на генном уровне. Да, то, что я делал, например, в своем проекте на “Арт-Стрелке”, где графика соединялась со словами, было чем-то похоже на то, что он делал. Но мне об этом сказали его друзья. Потом, у меня есть серия силуэтов, когда я обводил собственную тень. И похожие силуэты папа придумал для иллюстраций к “Реквиему” Ахматовой, но это все-таки разные вещи по своему смыслу. Так что, наверное, искусство отца все-таки повлияло, но только не так, что посмотрел, восхитился и начал что-то делать сам. Тут есть подсознательный уровень. Вот еще один пример. У папы был цикл “99 пейзажей с деревом”. А я устраивал в Вене перформанс “Человек-дерево”, когда меня закапывали головой в землю, и тело торчало как ствол, а руки – как ветки. И вот когда я показывал на выставке видеодокументацию акции, вспомнил про работу отца и включил репродукцию в экспозицию. Но вспомнил только потом, а не когда придумывал концепцию.

Произнесу слово из словаря Академии художеств – “преемственность”…

Я знаю, что моя проблема в том, что я не могу определиться с формой в вещах, которые я делаю. Поэтому тут трудно говорить о какой-то стилистической традиции. Я не преследую в своем творчестве цели быть похожим или, наоборот, непохожим на отца. Я только знаю, что он был талантливым человеком, постоянно экспериментировавшим и пробовавшим себя в разных жанрах. Вот это, наверное, нас и роднит.

Но, как ты думаешь, на твое становление повлияло то, что ты родился в семье художников, а не, скажем, лесорубов?

Биография не терпит сослагательного наклонения. Родись я в любой другой семье, это был бы просто не я. Но базовые вещи в понимании того, что такое искусство – одни я принимаю, с другими борюсь, – были заложены все-таки Евгением Гором, который меня воспитал после смерти папы. Постановка глобальных вопросов идет от него, а я пытаюсь сам найти ответы.

Но вернемся к творчеству папы. Ты сам окончил Полиграф, работал в дизайне. Как ты оцениваешь его книжные проекты? Например, “Страдания юного Вертера” в форме писем по подписке.

Здесь замечательная идея – приблизить классический текст к современному читателю, сделать книгу Гете личным переживанием. То есть функция письма по почте – передать ощущение, что герой обращается непосредственно к тебе, он жив, существует здесь и теперь. Эта идея гениальна по сути своей. Рекламная, дизайнерская в сущности задумка превращается в произведение искусства. Это очень важно и для меня – понимать, что и зачем ты делаешь, а не просто быть, как теперь говорят, “креативщиком”.

Это и есть, наверное, то, что когда-то Леонид Бажанов в тексте о твоем отце загадочно назвал “детерминированной проективностью”? То есть когда ты не можешь жить, не придумывая постоянно чего-то нового, как я понимаю. И это относится к тебе тоже.

Я не понимаю, что он конкретно имел в виду. Но если именно это, то есть такой момент. Хотя сама формула по стилю напоминает диагноз в психбольнице. В лучшие моменты художник садится и придумывает миллион проектов, а потом начинает выбирать для себя самое важное. Так что тут я ничем не отличаюсь от отца. Но это родовая черта любого художника.

А есть какие-нибудь нереализованные проекты Кузькина-старшего, которые хотел бы реализовать Кузькин-младший?

В записных книжках есть много интересного, но я узнал о них, когда сам уже делал нечто схожее, например работы с зеркалом. Нет, сам я ничего не буду реализовывать. Во-первых, неэтично, во-вторых, теперь другое время. К тому же папа был человеком действия – то, что он хотел реализовать, он тут же реализовывал. В этом смысле у него удачная судьба. Например, ему нравилась музыка “Пинк Флойд” – и он делал плакат для концерта, который невозможно представить в то время. Просто плакат для себя. Но я больше всего ценю его графику, которая делалась в “потоке”, серийно, стихийно. Это циклы “Стихи” и “Французский карандаш”, сделанные на Сенеже. Они очень близки к тому настроению, которое я пытаюсь вызвать у себя, когда сажусь рисовать. Но не надо нас сравнивать. Я сделал несколько конкретных работ, посвященных ему, где использовались его реальные фотографии. На одной из них была надпись: “Вы не знаете меня, я не знаю вас. Но мы смотрим друг на друга, и на что-то еще надеемся”…

Источник: "Культура" №17, 25 мая - 1 июня 2011,