24.06.2010 | Pre-print

Отмычка

Сама забава: взять слово и размотать, посмотреть, что получится, мне понравилась

Чего только не придумают! Password... От меня, участника крупномасштабной писательской посиделки потребовалось «ключевое слово», которым бы я «открывался». Слово-отмычка. «Ленинград», – сказала моя многомудрая жена. Я включил моторчик и написал: «В отличие от Петербурга, ставшего Питером, никто не называл этот город „Ленин“. Название города не связывалось с тем, чье имя он носит. По мере привыкания новое название наполнялось особым смыслом. Оно было несовместимо с петровской Россией – скорей уж с Большим Домом. Но главное, это ленинградская блокада: горы обледенелых мертвецов, превосходивших числом тех, кто подавал еще какие-то признаки жизни». И далее о мертвом городе, о мертвом языке – что «в Петербурге жить, словно спать в гробу», что в детстве и юности, мое ленинградское отчуждение дополнялось еврейским отчуждением, – в общем, то, что я всегда говорю в таких случаях. Но сама забава: взять слово и размотать, посмотреть, что получится, мне понравилась. Можно таким образом сделать передышку, отвлечься. Теперь я это делаю регулярно.

Carmina burana. Логика тела апеллирует к здравому смыслу. Тебе бесцеремонно подмигивают: «Ну, как живется-можется?» – и пальцем (двумя – как здоровается начальство) тычут в живот. Логика бывалых людей – пыточная логика. Их здравый смысл – антихрист здравого смысла, благо сходит за оный. «Сойдет со скипидарчиком». Колесо Фортуны – шаг назад по сравнению с обыкновенным колесом: оно никуда не катится, только вертится. Его ось – рок греческих трагедий. Его мораль – все там будем (что отнюдь не синоним нравственности). Красота – то, во что желаешь излить семя. Надо смотреть на вещи проще. Недалекий служака не даст обвести себя вокруг пальца, в отличие от своего умного начальника. Поклонявшиеся Фортуне древние были безмятежным родом. Их губная гармоника наивно вдыхала фа-диез минорное трезучие и выдыхала ми-мажорное. (Хотите понять, что такое параллельные квинты? Возьмите гармонь, проденьте руки в ремни и несколько раз туда-сюда. Нет в доме гармони? Не страшно. Нажмите разом на пианино три клавиши: фа-диез, ля, до-диез, затем три других: ми, соль-диез, си. И так продолжайте, пока на ваших устах не заиграет блаженная улыбка.) Язычники не знали чувства тревоги, потому что были лишены чувства времени. Страх – это другое, он переполняет всех. Как во Христе, в нем несть еллина ни иудея. Но беспокойство – удел избранных. Тех, кому умиротворяющая пентатоника пантеизма – неведома, для кого пейзаж – писан маслом. Для них античность опосредствована экраном урбанистической культуры: «А без того фундамента, который был заложен Грецией и Римом, не было бы современной Европы». Бог Ветхого Завета – великий урбанист. Только Город Солнца, только Град Небесный, только горний Иерусалим стоит в сиянье здравого смысла, до которого далеко «здравому смыслу» ряженых школяров с их шутовской телесностью, с их языческим Фатумом, вращающим Колесо Фортуны. Еще недавно телесность колесовала современную Европу, посулив «зато» рассовременить ее до состояния античности как таковой: в отсутствие чувства времени (библейского «темперализма») не нужны защитные очки гуманистической культуры.

Что касается Карла Орфа (давно не играл, и вот снова пришлось), то его Carmina Burana, декорированная вульгатой, пустыми глазницами, цветущими лугами лобка, стилизованная модальностью и прочим «средневековьем», – страшно эффектная штука. В моей юности казенные музыковеды охотно противопоставляли ее «какофонии» других западных композиторов (примерно как Роккуэлла Кента – каким-нибудь «формалистам»). Увы, «гения одной ночи» не бывает в музыке, но без этого не-гения ей, боюсь, уже не обойтись. Минимализм (см. это слово) шутит с нами злые шутки.

Сорокин. «Ну, встретили своего гения?» – спросил я у Анн. Улыбается. Сорокин опоздал на самолет, но на другой день все же прилетел. Анн Кольдефи ( Люба: «Лучше ее не переводит никто»), по причине какого-то своего «форс-мажора», не смогла представлять его на «встрече с читателями». Встреча в книжном магазине в районе Марэ, где уцелевшее парижское средневековье, еврейские вывески и международная богема – все умещается в одном кадре. Вместо Анн – Люба, а куда она, туда и я, Люба – дама с собачкой.

В метро я придумывал вступительное слово, которое скажу. Собачка говорящая.

«Не всякому писателю выпадает честь подвергнуться ауто-да-фе. Подобно тому, как перед берлинским университетом с благословения Геббельса студенты сжигали Маркса, Фрейда, Гейне, в Москве прокремлевский гитлерюгенд сжигал книги Сорокина. Для меня Сорокин – певец изгнания из рая. Рай – русская проза 19 века, Сорокин – ее соцреалистическая перверсия. Книга, представляемая сегодня, так и называется: «Роман». Это одновременно имя героя и жанр, в котором русская литература достигла звездных высот. Еще до сорокинской «Нормы» кто-то сказал о Советском Союзе: это походило на жизнь в выгребной яме с соблюдением, по возможности, правил гигиены. Сорокин понимает эту метафору буквально – прием, который мы встречаем у Кафки. Вчера в музее Андрэ, где сейчас экспонируется Дали, я подумал о нем – даже не в связи с его невероятной фантазией, конгениальной фантазии Дали. Испанец страшно популярен, будучи обращен к зрителю, а не к касте теоретиков. Также и Сорокин: обращен к читателю – отсюда его колоссальный успех, притом что для этого он не жертвует ни пядью своей интеллектуальности, своего эстетизма».

Полагаю, я заслужил свой ужин. Он проходил в узком кругу – мы уместились за двумя сдвинутыми столиками. При том выборе, который имелся, я счел за лучшее взять «печеночный мусс» (см. «Крыша»), а на второе мне принесли рыбный тартар: кубики сырой рыбы с приправами, которую на мой вкус совершенно напрасно было декорировать холодными ракушками макаронного происхождения – повар перестарался, изображая морскую фауну.

За соседним столом какой-то мужчина по-варварски ел спаржу – как подали, так и вкушал: рукой обмакивая вялый холодный приапец в соусницу и откусывая, как морковку. Почему-то к слову пришелся макабрический анекдот из разряда «концлагерных»: еврей в противогазе – кайфолом (так я перевел немецкое «Spielverderber»). Поедатель спаржи, слышавший, как Люба переводит, с вызовом: «У меня дядя погиб в Освенциме». Люба: «У всех дядя погиб в Освенциме». Внимательно посмотрели друг на друга, после чего инцидент был исчерпан.

Уже поджимает время с очередной Нобелевской премией для России, великой литературной державы, которая на самом деле сидит не на нефтяной игле, а на Толстом, Достоевском, Чехове – вот он, предмет экспорта. Сорокин, безусловно spielt mit diesem Gedanke – прикидывает этот  вариант – с полным на то основанием. Разве что из гендерной политкорректности начнут тянуть за уши какую-нибудь условную «Славникову». Единственная женщина, которая могла бы с ним потягаться, – умерла в этом году (одно лишь утешает: под занавес ей все же воздалось, бедной, по великим ее заслугам). Когда-то, очень давно, шел девяностый год, я спросил у Лены Шварц: «А что Сорокин?» – «Это сатана».

Крыша. Не род транспортного средства, в смысле, что едет. Нет, крыша «Европейской гостиницы», этой мекки фарцовщиков – в будущем. В респектабельные пятидесятые я впервые отведал там главное «порционное блюдо» советской кулинарии – котлеты по-киевски. Папина работа (говорилось «служба») напротив «Европейки». В бывш. Благородном собрании за благороднейшими желто-белыми стенами собрание жмеринкских евреев. В простенках – афиши предстоящих концертов, писавшиеся от руки штатным художником.

Наверное, это было после репетиции. Мы перешли улицу Бродского – увы, не поэта, и поднялись на лифте, которым управлял лифтер – но не Феликс Круль. Пустой зал, сонные блики бокалов. За одним из столиков расплачивался за обед (расплачивался во всех смыслах этого слова) иностранный подданный в сером костюме. В пользу блюда, заказанного им, было то, что на этот костюм в миг высшего блаженства брызнуло масло.

«Осторожно», – предупредил официант – мол, вот какие котлеты подают в наших ресторанах.

Во второй раз, он же последний, я ел котлеты по-киевски на Крыше «Европейской» в 1971 году – 17 июня. В кабинете был накрыт стол на десять персон, из которых, не считая нас с Сусанночкой, поныне здравствует лишь двое со стороны жениха: Ирина Львовна, мамина школьная подруга, и Эдик Резонов, учившийся у мамы на альте и балансировавший на грани члена семьи, а со стороны невесты Раиса Абрамовна, моя теща. Виолончелист Пергаментщиков, которого мы с Сусанночкой повстречали, выйдя из районнного загса, на наше: «Мы только что поженились!» сказал довольно вяло: «Да? Ну, ребята, что ж, поздравляю». Мой сверстник, он тоже уже ушел из этого мира, Боря... Когда садились за стол, случился конфуз: оказалось, что невеста и одна из гостий (мамина сестра) в одинаковых кремпленовых голубых платьях, приобретенных из-под одного и того же прилавка. Не могу себе представить кликов «горько!» и чтоб мы сценически целовались. Все были трезвы, все относились с недоверием к происходящему. Только мой тесть, Борис Самойлович, произнося тост, пролил слезу. Накануне мама сказала мне: «Ну, поживите, попробуйте...». Свою свадьбу они с папой справляли в новогоднюю ночь 1940 года, и было им – ей девятнадцать, ему двадцать. Сегодня из пятидесяти человек гостей (искусством разместить любое их количество в одной комнате владели обитатели коммуналок) в живых остается все та же Ирина Львовна. Чертовски досадно было обнаружить наутро, что забыли про ведро печеночного паштета – столько всего наготовили. Кому-то из соседей этот еврейский пир на весь мир был как острый нож, и деда Иосифа потом вызывали в ОБХСС.

Остается добавить, что через месяц, первого июля 2010 года мне предстоит сказать следующее:

«...И не подозревал, что женить сына так приятно. Я всегда считал, что этот вид удовольствия – привилегия отцов дочерей. Вероятно, мой случай – исключение, которым я обязан Валеске. Не знаю, как Иосиф, лично я влюбился с первого взгляда. Когда речь заходит о сердечных делах детей, родители спрашивают себя: они поженятся? Не важен ответ, важно то, каким хочется, чтоб он был. Странно, если б Иосиф и Валеска не поженились – их союз был неизбежен. Сколько раз я слышал: противоположности сходятся, противоположные натуры тянутся друг к другу. Возможно, это так. Однако черное и белое, смешиваясь, дает серое. Брак зиждется все же не на различии, а на родстве душ, взаимоподобии супругов, это служит залогом нерушимости брачных уз.

Иосиф и Валеска... Общее в вас – внутренний свет, которым вы оба в равной мере наполнены, ваша душевная просветленность. Что я могу еще сказать: этот брак скреплен в любекском магистрате – в городе Томаса Манна, чьим именем скрепляется то, что в прошлом веке, казалось бы, навсегда было разрублено. Да будет ваше свадебное путешествие волшебным началом другого путешествия, неизмеримо более долгого».

Сторона жениха на свадебном ужине будет представлена родителями и младшей сестрой Мириам. Сторона невесты – отцом Улафом Пакулем, матерью Марион Пакуль, с которыми мне еще предстоит свести знакомство, равно как и с остальными гостями: спутницей жизни господина Пакуля – по-немецки Lebensgefährtin – Габи, младшей сестрой невесты Терезой, ее другом Хусейном, а также свидетелем жениха Робертом и свидетельницей невесты Софи. Итого тринадцать человек. Нам не страшен серый волк. Приезд бабушки Раи из Иерусалима и бабушки Ингеборг из Берлина несовместим с их преклонным возрастом. Среди кушаний не будет ни печеночного паштета (мусс де фуа), ни киевских котлет. Если первое – mousse de foie – Сусанночка еще иногда готовит, то оргиастически брызжущие горячим сливочным маслом киевские котлеты я давно разлюбил. 

Минимализм. Постоянно ощущаешь себя его жертвою. Мне навязывают карликовую дистанцию. Без учета моей комплекции меня втискивают в ритмическую фигуру, которая себя тиражирует. Это как стелька, как толстый носок, как два носка, три носка – чтобы башмак не болтался. Но мне-то он впрок. У меня другая система повторов: в единицу времени, именуемую «жизнь», я и так едва укладываюсь.

О чем я? О чем угодно – о своей универсальной несовместимости с дятлом. С «чики-чики», выдернутыми из ушей и ставшими нормой повседневности. С выражением гражданской позиции посредством скандирования одного слова. С наглядной аргументацией («Движенья нет, сказал мудрец брадатый. Другой смолчал и стал пред ним ходить»). С точками над «ё» в фамилии «Гумилев». С раскачиванием в такт любого «кирие элейсон», да так, что тактовые черты обращаются в частокол, скрывающий отсутствие чего бы то ни было.

Мне каждый звук этого исступленного двучлена терзает слух: «кирие-элейсон, кирие-элейсон, кирие-элейсон...», «бау-хауз, бау-хауз, бау-хауз...», «эксрес-сионизм, экспрес-сионизм, экспрес-сионизм...». По земле ходит армия перформансистов, свифтовских мешочников, признающих только шершавый язык крупного плана, действия, картинки, – нуждающихся в мегафоне, помноженном на слуховой аппарат, – не потому что они глухие, а потому что хотят, чтобы оглох я.

Они были всегда, эти бегуны на карликовые расстояния, усильным напряженным постоянством набиравшие недостающее: снова стометровка... снова... снова... Но обрядить Сальери Диогеном это уже новая новость, еще вчера у каждого из них была своя аудитория, своя глубина дыхания, и на тебе – вдруг все, как один, задышали с частотою участников собачьих бегов. Произошло это на моем веку. Попробуй, подыши так, постоянно, изо дня в день, – ты, чье дыхание измеряется пожизненной саморефлексией. Я отрезан от мира не эмиграцией, а торжеством минимализма, и довольствуюсь тем, что сам себя понимаю. Именно не самим собою быть (тоже мне фокус), а самим собою быть довольным – в этом мой выход. Ничего другого не остается.

Все бегают вокруг стола, однако ж прав упрямый Галилей.