16.03.2010 | Pre-print

Фита — 8

Продолжаем публикацию новой повести Леонида Гиршовича

Со власы опаленны и лице черно пришод, токмо едино слово помолвил:

-- Бежати.

А како? Як с полона? Лесами да блатами крадучись, со зверьем дивьим сличимы? Княж опальный на конь и с единым слугою верным да мошною злата и в Великое Княжество Литовское, и аще свои не словят, коли просклизнет, ино чужие по имени встречут и по имени почет окажут. А друкарю курем на смех нози унесть, коль в руцех ниц нема. Честити его за границей не будут за литовскою, тамо своим типографщикам несть числа, и Краковским, и Львовским, и Виленским. Мстиславец, той на Вильну глаз полагает, а батюшка спорит:

-- Ихни цехи не наша ватага, у нас ярыге – резану, и по какому реместву желаеши, тем и промышляеши. А тамо печатного дела мастера устав свой блюдут, на хромой кобыле не объедешь, и то не леть, и другое не льзя. Плотника не наймешь разве цеховых, а какой староста цеховой дозволит, егли ты на вольных кормах. В Вильну, хцешь, дурья твоя башка. Овамо надобно, иде братство православное: уряд яко тутои, а вольнощи, як в Кракове. Во Львигород, дурья башака, нужно, град преименитый, простым братием поклонитися, их умолити, средь неславных в мире наипаче милости. А к коленям высокородных припадати, оросив ноги их слезами сердца, втуне будеши.

Тако спираются, да не до прения.

-- Пущай так. Первей отселе вон, все побросати и вон с Москвы, а по том суп со котом, посля того и будева думати. И за границею московскою сущи вельможи православные, благому делу податели, по что мне братие без порток? Господь не выдаст, мир велик, возможем.

-- Самому да налехке побежати велыка доблества не потребко. Яз Господу и соби кляхся: дондеже живой есмь, и он живый, бо душа моя есть. Без него не побегу. А без снаряда також, мне место тогда токмо на паперти.

Мстиславец перекором на сие:

-- Тако мы тобя, Иване Федорычу и попустихом со всеми друкарскими надобностями за границу. Али плати весчее, рубль с гривенки.

-- Пожди...

-- Жди, пожди да погоди, станешь бабушкой, поди. Нече тут гадать.

-- Пожди, то ж мое, с Кракову привозное.

-- Что с возу попаде, то и пропаде, дядя. Побежим так, безо всего, Иване Федорычу, не то прибыток справишь собе в убыток. Бежим, покудова шкура цела, глава на плечах, ноги неокованы, а Ивашку сволочь заместо снаряда беруся.

Батюшку умяхчило великодушие сих словес.    

-- Тобе, Господи, уповаю, яко извел еси люди Твоя Израиля из земли Египетския знамении и чудесы, рукою сильною и мышцею высокою.

Порешили на часе, егда праздные уже спят, а работящи еще почивают.

-- Только славу ведут, что рано встают.    

-- Не выводих «славу», не диакон по церквам петь. По-книжну знаю лишь: да продаст ризу свою и купит нож.

И когда явеся со своим малым пожитком поутру, има Петр топор под однорядкой, за пазуху заткнут. Да облобызал пробой и утек домой, вечор еще батюшку имаша и в окриках грубых и распорядительных волокоша волоком, стрельцы ли, псиглавцы ли, приставы ли, Бог весть что за люди. Что с батюшкою станется... А что с тобою станется! Уляха спугу опрасталася клети посереде. Мниши: «Се час твой последний».

Ночь днем сменеся, но и день миновал, ужасом власы шевелящ и сердцы щемящ, ожидание-то паче действа. Отзвонили к вечере, слышь, внове стучат во враты. И яко мертви восстают из гроб по дуде ангельской, в таком дрожании Уляха побреде отворяти. А тамо кобыла, а на возу стан и прочее друкарское, какое на печатном дворе бысть, все семо свезено. Кончеся убо чудом невозмысленным, пуще прежнего раза. По том-то пеший прииде батюшка, словесе в важности не помолит, спрашивает Мстиславца, а Петр затаися. И пойде батюшка его искати и, нашод, привел, а человек некто стоял, оберегал снаряд.

Молитву сказав, батюшка вкушал, нощеденствие не снедавый, и за тым рех в торжестве, яко с лобного места рекут к народу:

-- Любезным согласием благочестивого государя Жигимонта Августа, Кроля Польского и Великого Князя Литовского, Русского, Прусского, Жемонского, Мазовецкого, инны земли, со всеми паны рады своея. И тако служебник его искренний вельможный пан Григорей Олександрович Ходкевич, пан Виленьский, гетьман найвысший Великого Княжества Литовского, староста Гроденьский и Могилевский замышляет во владении своем в Заблудове друкарню письмен кирилловских просвещения ради христианства православного устроити, и вызов пришел убо с Литвы на четырех особ: Московитина Ивана Федорова, друкария, на сына его Ивана Друкариевича от переплетных дел, тако писано сказывати, на Мстиславца, Петра Тимофеева, друкария, и Ульянею-девку, по дому услужающую. И дозволение на выезд.

-- Скажи, Иване Федорычу, ты за тое много посулил?

-- Молчи, бо скорбь велыка.

Лишь по пресекновении границы тобе открылся: божбою повязан и Ходкевичу-гетьману и другим вельможным панам нашей веры к царю помышление внушати, а убеждения пущего ради сетовати на иерархов предстоящих, на утеснение и клепание, что штанбу спалиша озадь государя, кой в новом граде Слобода отныне, и оттуда за всем не уследити. Чтобы сии вельможи греческой веры ратовали и овех панов Рады подущали за избирание царя российского крулем Польским, а не Стефания Угорского Батория. Сверх того, поелику к устроению тяжелого снаряда полкового во младости любопытность има, войти в сношение с саксонским Августом, якобы мортиру измыслил многоствольную складную, и сведати секрет пушечного порошка, поклисакрие пишут, зело порох у него добрый, а состава не могут дознатися. И еще всяце, о Константинополе и инная.

Мале не посулил. Посему для уразумения слога батюшкова, егда пишет, сугубое внимание потребне: не токмо, чтó на строке разбирати, но и междострочие читати. Се напишет, душу изольет, но с тою душой и еще кой-чего расплеснется, аки с ложки в перстех твоих непослушливых, еже, не утерпев, сам зачерпнул, без пособи Уляховыя, аки поется: «Медку купих, любезной подносих, у сударушки по усем текло». Тяжко слуге едину двема господам угождати, а у него еще Третий, Иже на небеси сущий. Тако и жил на разрыв жилы сердечныя.

«Множицею слезами моими постелю мою омоча предельного ради озлобления, часто случающегося нам не от самого русского государя, но от многих начальник и священноначальник, и учителев, которые нас зависти ради во многия ереси умышляли, хотечи благое в злое превратити и Божие дело вконец погубити, якож обычай есть у злонравных и ненаученых и неискусных в разуме человек. Сами ниже грамотическия хитрости навыкше, ниже духовного разума исполнени бывше, но втуне и всуе слово зло произнесоша. Такова бо есть зависть и ненависть, сама по себе наветующи, не разумеет, како ходит и о чем утверждается. Сия убо ненависть нас от земли, и от отчины, и от рода нашего изгна  и в инны страны незнаемы пересели.

Егда же оттуду семо прейдохом по благодати Богоначального Иисуса Христа Господа нашего, хотящего судити во вселенней в правде, то вельможный пан Григорей Александрович Ходкевич прия нас любезно по своей благоутешней любви. И упокоеваше нас немало время, и всякими потребами телесными удобляше нас. Тако же еще и сие недовольно ему бе, он и сельце немалое дарова ми на упокоение старости моея. Мы же работаша, по воле Господа нашего Иисуса Христа Слово Его по вселенней рассевающе.

Егда же прийти ему в глубоку старость, и начасте главе его болезнию одержиме бывати, повеле нам работание сие престати и художество рук наших ни во чтоже положити и в сельце земледелием житие мира сего препровождати. Да токмо неудобно ми бе плугом ниже семен сеянием время живота своего коротати, но имам убо вместо орала художество, а вместо житных семен духовная семена по вселенней рассевати и всем по чину раздавати духовную сию пищу. Наипаче же убояхся истязания от Владыки моего Христа, непрестанно вопиюща ко мне: лукавый рабе и ленивый, по что не отда сребра Моего торжникам на торгу? Назад вернул бы Мне с лихвою.

И когда убо на уединении к себе прихождах, вся сия размышляя в сердцы своем, дабы не сокрыл в земли таланта, от Бога дарованного ми. И тужащу ми духом сия глаголех: ужели во веки отринет меня Господь и до конца милость Свою отсечет по притче смоковничного бесплодствия? Ужели в смоковницу бесплодую обращуся, всуе землю отягощающу? И сего ради понудихся итти оттуду. И в путь шествующими многи скорби и беды обретошама, не точию долготы ради путного шествия, но и ядовитому поветрию дышащу и путь шествия моего стесняющу, и, просто рещи, вся злая и злых злее.

И тако промыслом Божия человеколюбия до Богоспасаемого града нарицаемого Львова приидох, и вся, яже на пути случающая ми ся, ни во что же вменях и ничего не страшихся, на Христа моего уповающу. Вся, якоже зде, сну подобна и сени, преходят бо. Якоже бо дым на воздухе, тако и благая и злая расходятся. Яко апостол хвалится в скорбех, занеже скорбь терпение содевает, терпение же упование, а упование не посрамит.

Господи Вседержителю Боже вечный и безначальный, Иже благости ради единыя приведый от небытия в бытие всяческая Словом Своим вседеятельным. Услыши молитву мою, Господи, и моление мое внуши, слез моих не премолчи, яко странник аз у Тебе и пришлец, якоже вси отцы мои. Ослаби ми от страстей моих, научи в силе, единожды дарованной Тобою, силы новыя обретати по благодати и человеколюбию Своему. Во славу всемогущия и живоначальныя Троицы Отца и Сына и Святого Духа, ныне и бесконечныя веки, аминь».