09.03.2010 | Pre-print

Фита — 7

Продолжаем публикацию новой повести Леонида Гиршовича

«Изволением Отца и споспешением Сына и действом Святого Духа, благочестия ради и благодатию человеколюбия единосущныя Троицы, по велению Великого Государя Царя и Великого Князя Ивана Васильевича всея Русии и благословением Преосвященного Митрополита Макария многия церкви воздвизаемы бываху в царствующем граде Москве и по окрестным местом, особо в новокрещеном месте во граде Казани. И сии храмы святые благоверный Государь украшаше честными иконами и святыми книгами, и сосуды, и ризами по чину Святому Апостольскому и Богоносных Отцев и установлению Царей, в Царьграде царствовавших, великого Константина, и Устиниана, и Михаила, и Феодоры и прочих благочестивых гречестих Царей православних. Зане Благочестивый Царь и Великий Князь Иван Васильевич всея Русии повеле святыя книги на торжищах куповати и в святых церквах полагати. В них же мали потребности обретошася, вси бо растлени от преписующих, ненаученных сущих и неискусных в разуме, овоже от неисправления, темже опись к описи прибывает, с недóписью спираются. И сие дойде Царю в слух, и се он, Благоверный Царь и Великий Князь Иван Васильевич всея Русии, начат помышляти, како бы изложити печатныя книги, яко же в Грекех, и в Венецыи, и в Унании, и в других языцех, дабы впредь святыя книги изложилися праведно. И тако возвещает мысль свою Преосвященному Макарию Митрополиту. Святитель же, слышав, зело возрадовался и Богови благодарение воздав, Царю глаголаше, яко от Бога извещение приимшу и свыше дар сходящ. И тако повелением благочестивого Царя и Великого Князя Ивана Васильевича всея Русии и благословением Преосвященного Макария Митрополита начаша изыскивати мастерства печатных книг в лето 61 осьмыя тысящи, в двадесятое лето государства его. Благоверный же Царь повеле возвести дом от своея Царския казны, двором книг печатного тиснения нареченный, и нещадно даяше от своих Царских сокровищ делателем, Николы Чудотворца Гостуньского диакону Ивану Федорову да Петру Тимофееву Мстиславцу, на составление печатному делу. И первее начаша печатати сии Святые книги Деяния Апостольска и Послания Соборна и Святого Апостола Павла Послания в лето 7071 Априля в девятнадесятый день, на память преподобного отца Иоанна Палеврета, сиречь из Лавры древния, совершени же быша в лето 7072 Марта в тридесятый день при Архиепископе Афанасии, Митрополите всея Русии в первое лето святительства его, аминь».

Аки жар-птицыно перо озарише горницу чудным светом, такоже и свет осия чело отца твоего батюшки, како размотывал убрусец и тобе первому напогляд давал изготовление печатное. Сама книга невелика есть, в малой лист, тиснена уставной азбукой великорусского почерка на бумаге плотной, чистой, буквами, с боков соразмерно отлитыми. И тиск на всех страницах един, такожде и длина у строк, еже на словеса не всегда разъятых пробелами, ино при скончании главы ровно укрощающихся нисходящим углом, точкою совершаяся. Буквы начальны очервлены в цвет крови боевых жил, прочая убо чернокровныя, како заставцы и везерунк лицевой, Святого Луки Евангелиста изображение, вырезанное в Венецыйском обычае, якож и знак друкарский, пренесенный батюшкой с образчица шляхетского. «Перше маркой особистой обзаведися», – советом благотворительствовал благотворитель един, дозволив обаче герб паньства своего Шренявы на то употребити, S зеркальное, за реку почитаемое, а дале уж, мол, сам додумывай, нововозведенный буквалавр.

Сколь в часе том светл есть, преж батюшку таким не знаше. И возревновала ямонка к ликовству, ей невместному, яко могила, с коею делилися быша не слезами, но радостию.

-- Поздравляю на многи леты, отче. Да заместят тиски тобе, отче, впредь и чадо твое несносно, и жону твою им сгублену, – здравиши батюшку, щастлива до чужества, а тобе обидливо. Загасив то щастие, возжег еси лучинушку безрадостну. Самому же еще болимей оттого, и собя пуще прежнего поносиши, но паче крыла его небесного твое ядро невольничие, долу гнетуще. Не хощеши, ано ведет и корчит тобя. – Не всяк, тату, на многие леты трудов тобя поздравит аки яз и о тобе помолит. Загинай-то персты: ни переписчицы, деток у ихних по что хлебцо отымаеши? Ниже отцы высокопреосвященные, издревле писанного изысканием и купованием прохлады вкущающи. Ниже попы просты, во всем к старине прилежащи да противу немецких затей, присовокупи людь московскую, яко на все лае мимоходящее. Камо ни кинь, всюду клин.

И сим затмише свет в очесу его, в душе утемнивши до прежня. А все тобе мале, а все ведет и корчит.

-- А кому оборонити, им Бог попущал: Макария в рай небесный, Сильвестра, тобе любезного тем, что зла тобе, ни другим не чине, его в ад земный. Афанасий, се могучий заступник, за себя и то постояти трусится. Едино упование: царь. Уж той заступится. Тако заступится, что слезами кровавыми плакати будева. А что явеся посмотрети, како литеры набиваеши, тако он и куроглашение болярское послухати ходит, зело любознателен.

Ямонка, ямонка, по что мучаеши, по что и собя и его терзаеши? «Тако ведь солнце светит да не греет в генваре замогильном – отвеще ямонка. – Правда глаза колет да не слепит». Яве государь себя единым разем, поспрошал о правильной сверстке, руку оказал, с обранной доски сам оттеснил заставец из голованов дельфиньих. И бысть промеж царя и раба царского беседа недолга: в какой стране житие лутче крамолы ради побегшим от нас изменницам? Батюшка рекл есть, дескать нигде жити ему, русскому, неможливо, едино на Москве, отчина души, и сына також питает, а жона родами зде же преставилася. «Да слыхом, бесной он у тебя». Батюшка на то: «По гресем моим Господь воздал мне убогим. Сам роды, государю, прияти не возмог, младенцу навредих, жону сгубих, по что казню собя денно и нощно. Пламы до небес стеною воздвиглися, несть спасения ни пособи отколь». Помоле Грозный: «Чадо всегда убого, понеже в наказание дается. А жены, коли добра, жаль. Только ты не виляй, а  говори как есть: естли побег от нас ковати, ино где убежище вернее сыскати, у какого государя? В европах обретал еси. Где не выдали быша воеводу али царского набольшего самого?» «Сие не нашего ума дело, отче царю. Яз, отче царю, святыя книги печатати обучен есмь да Бога-Словесе с амвона славословити». «Петляешь, аки заяц трусый, а есмы-то за зайцы собаками, а? У Елизавет в Ангелии законы, чтоб побеглых до нея опако не выдавати, воев именитых, боярей, инно царей низложеных, и суть зело крепки тии законы, превыше воли государевой, коли порушить целование восхощет. И ты не слыхал?» «За морем не бывах, отче государю. Но, должно быти, крамольницев и лихоимцев для наших Ангельское убежище всех веренейшее есть. Сие не посуху выдати».

А Петр, соработ, в сушильне за стеной отай сему внимавый, в тыл государю возмыслише такими словесы:

-- Спужался сатона Божья гнева, куда б утечь ищет.

Бысть Мстиславец той из когорты спитальников при доме Сильвестрове, о коих благовещенский поп сам хвалил бе ся: «Зде на Москве вскормих и вспоих, до совершенна возраста, изучив, хто чево достоин, многих грамоте, и писати, и пети, инех иконного письма, инех книжного рукоделия, да на свободу попущах». Отреклся есть Петр от учителя своего и доброхота, мол он датского друкаря выкормленник, славного Ганса Миссенгейма, служебника и типографа короля, оным Христианом-королем присланного ко двору царскому. Батюшка сразу распознал, чей он выкормленник, но не разгласил, сея ради вины благодарность снискав от Мстиславца безмерну.

-- Дай срок, Иване Федорычу, уйду на Литву, к шведу уйду. Год един, набольше два, только мене здеся и видали, – безбоязно поверял батюшке сердце бе.

-- Ты бы, Петька, не шумел, дурья башка. Чего ж тоби тутои не подобна? Овем все не по носе, сами собе щастье куют, промышлением Божиим небрегая, в дурьей-то младости. Ано маловерие свое по том всю жизнь искупают. Мниши, в стране иноверной, нерусской, оставят тобе сливочки со сливок лизати? Яз тамо обретохся. Кто не тамошний, ему тамо не место. В дому своем и редька бламанжеи слащай.

-- Ты, Иване Федорычу, придури своей, что на Москву вертохался, оправления ищешь.

-- Млодый ты тако со мной говорити, сосун еси. Инобы не яз, познал бы дело государево.

Однакожде младый зряк востряй старча. Еже Мстиславец смотреше аки скрозь скло, ино батюшка зрыщ в пузыр бычий. «А склом вострым можно собя ослепити, – оправле батюшка блуждение впотмы свое. – А сквозе пузыр неопасно. Яко светает, ты всегда различиши, а овогда и сие мале не покажется». Да вышло по Мстиславцеве, и пуще того, по двою лет има обою пришлося в Литву утекати, обоим им жребий пал еста, все прахом пойде, в нощь едину всего лишехуся. И тако о Часовнике уже не порадовашеся, яко об Апостоле, начеся бо стращание: ово врата говном мазали, ово письма подметные слаша, остерегая печататного изготовления, бо диавольское есть, инокак порушат все и пожгут. Досталося и тобе, чуду-юду, того дни яко Уляха тягала на возу, камением причастише, лоб посекло до крови. Уляха вскачь, добрый конь, а тобе не страшно: поколи батюшка жив, тобе жити. Зато он спугу бранил дом оставляти, и от тех мест нету тобе небца иного, кроме потолка, и солнца иного, кроме Спаса в углу. Ано челом бити не на кого, приказные токмо склабятся, се убо же жабы болотныя, царь из Москвы удалеся, аки смыл бе ся.

У Устинеи такоже банный день: повстречала Уляху, яко от песта прянула. Доносительница с языцем отторгнутым, лазутчица на брюхе взрезанным, а в глазех-то гвоздие малое, воеже лутче соглядати, а ноздри рваны, дабы разнюхивати просторнейше. Уляшка ей: «На вси остереги не наберешься обереги», мол, колико стращают, толико и пужатися прикажешь? «Дура, по что от бесей-то не текаеши? Бесенка соской своей питала, сама ведьмой, кажись». «А ты блядью. Малец в пламе родеся». «Вона-вона, в адовском. Друкари искренние сатонове, и Иван етот Друкарьевич. Они чего делают? Писцы постятся, руки омовают преж росчерка святого, а они, персты нечисты, и первей в зеркальный оборотень кажну буквицу льют, опосля, когда спорчена, следят ею страницу. Наставит Сатона следов целу книгу, а мы молись и по его следкам напрямь-то в ад. Всюду знаки Антихриста у них проставлены». Повергла есть Уляху в сомнение, но некуды тоя детися, главу преклонити, тулово притулити. Говорит: «Уне ведьмой быти, чем коткой выти».

Вскрай друкарни учелася голка, а приставы, чем трехвостиной по хребтине да бодень приемши в тычки им, да ледовою водой разливати, да постреляти примерно, очи смеже в примерном нерадении, возмущению потакая. А при тоя воле от митек большопосадских всяцего художества жди. Посему батюшка тамо безотлучно, релью врата заложил, наряд печатный обороняет не на живот, а на смерть, понеже не имению царскому страж – Слову святому ратник. Те в обстояние взяли, посереде Москвы сыскали собе Казань, а богатырями татарскими сопротив них стояли первопечатники русские Мстиславец Петр Тимофеев, Никифор Тарасьев и сын его Васюк Никифоров, Маруша Нефедьев, Андроник Тимофеев Невежа с сыном Иваном Андрониковым Невежиным, Гринь-подмастерье и воеводою твой батюшка, Иван Федоров Московитов, лыцарь стана печатного.

Что живые и то щастие, татаре, те полегли. Да что живы! Стан, альфабеты разного почерка, везерунки, все доски изымаша и уносиша чрез монастырь Никольский гречествий, тыном плотно прилегающ, тии мнихи убо афонские к печатным людям мыслиша, а с переписчими людьми у святых отцев пря давняя за их описи да недописи. Злодеи-то старцов не коснулися, их здания, а друкарню частию пожгли, частию порушили. Убо извели промышление друкарское на Москве, дом книгопечатания по том пожоге престал существовати.