Авторы
предыдущая
статья

следующая
статья

16.02.2010 | Pre-print

Фита — 5

Продолжаем публикацию новой повести Леонида Гиршовича

Лета мироздания 7055 апреля месяца в 20 день бысть первый напалм велиций, и Лыщиково погоре по Яузу. На Болванье пламен восста столбы до небесе и палиша по ряд все, тамо иде кожемяки с гончары своим изделием промышляша, вся улица их со всем имением их, все в пепел обратилося, ови сами сгорели, а еще церковь Спаса в Чичагове монастыре тож. Батюшка убо по церковке тоя пуще окручинься, неж о человецех сгорелых, и темже от матушки охулку понесе. Да не вня, возрозя ей: «Надпись чудная была Дионисия живописца в церковке тоя. И Третьяк наказывал, и ови: де поди сходи, чудом, сему подобным, не всяк день полюбуешися. Да яз-то откладывал есмь да и перекладывал со дня-то на день, не убегнет мол надпись тая, лодырь окаян. Тако и не видах». Ано матушка, совсем уже на сносех, зане всяцу животину рожденну превыше рукотворства почитала, тварь малу, «котку с котяты», и молит: «Кабы я была царица да еже выбор имала бых из огня икону выхватити аль котяку малого, и толику не помышляла бых: плачет же живой». Батюшка на то осердился, аки огнь вспых: «Бабья ты башка! Котка внове окотится, сучка внове ощенится, кобыла внове ожерлебится, но что в духе рожденно, не грешной плотию, тому несть подобия и не будет боле. Ты, жено, телесным едино разумением и суща». И клял собе последи за тая словеса, говоря: «По что рех? Аще бы ведаше, что засим вмале расплата явится, язык собе свой изгрыз бых. Писано убо: „Лиходействуй ни единой твари земной, якож братие твои меньшие безвинные“. Да читано бессердечным. Еще Косьма и Дамиан скотом благотворили. А сказати тобе, сыне, что затеях в возрасте, аки лет в двенадесять: с высока места оземь метах котка малого, воеже смерть узрети едина из бессловесных сих».

Исполняя ямонку прижизнену свою того лише, яко могиле единой и возможно поверити, батюшка утолял печали своя и не мог утолити, бо не гасимы суть. Ты же, отроче, ответствовати не могий ниже зраком, ниже словом, а токмо на все зевом велице раззявым мычал. А лехчай-то мычаща послуха имати, неж исповедника речиста да  инокак участлива.

А июля надвудесяти четвертого дня тое и прилучилося, чесо во веки не избыти: ниже слезам горючим застити, ниже питием винным запити, ниже молитвою рыдавою замолити, ниже покаянием о весь живот свой искупити, ниже землею сырою засыпати. Погорело есть все. И бысть то по вине когождо. И воздалося коемуждо по словесем его и по деянием его, обаче вину сему в волшбе сыскати пыталися, якоже козлища искупления грех своих. Про тое же песни слагало с плясами и комарье, батюшку твоего во исступление ярости вводяще: «Сопельники! Ясельники! Пищальники! Гудельцы и ови швецы, жнецы, на свирельке дудецы! О страна балагурская! О граде скомороший! Кровию червленный своею и чужею!» Тако ненавиде шутейных сих плакальщицев. Ко шпильманам же за границею литовскою уне отнесеся: тои, мол, музичи мирские на паперти, сии же танцовщицы языческие при капище.

А Уляха приспевала сим и пела по замышлению Бояню:

Ночка темная-темно,

Снимай штанишечки-пальто.

<Сноска: DDHHHAE --- (H)AGAAAGD --- (аутентичная мелодия).>

По полатем, по клетям

Спать велят малым дитям.

Свет потух во всех окнах,

Рты открылися во снах.

Во Китае со товар

Мошку страж нощной склевал.

Тать нощной в младенство впал,

Татьбу нощную проспал.

Таже на феатре Уляхове иное действо представлялося. И в телеси тучнела, и лицем темнела, и бровми насуплена, филином воюща:

Вой вам, людь московская!

От княгини-нелюди.

Совой выкричу-чу-у!

Враном вылечу-чу-у!

Перьем звезды упрячу-чу-у!

Чу-у!

У!

Куму Дракуле, к те в гости,

Привети на погосте.

Ведьма ангела возмóгла прижити,

Дочка моя царя родити.

От тоя печали ведьма околела,

От тоя чести Елена дух испустила.

За дощь полечу-чу-у...

Людем московским отмчу-чу-у...

Где могила куму моему?

С колом в сердцы не исстати из ямины ему.

Упокойников мунтьянских посеку,

Ихни сердцы покраду, покраду.

Котел воды на них настояти

Да иссопом кропило напитати.

Денёк стоит, приговаривает,

Ноченьку стоит, приколачивает:

«О, людь московский,

Окрещу тобя пламем адым,

От звезд наполамой заслонюся:

Не видали б ничего, не глядели бы,

Ничего царю не открыли бы,

А опричь вас на Москве все спит».

И паки Уляха голосину-то умерила, зык той вразий, и рассупонилась: вишь, жонка проста за птенцами малыми пригорюнилась.

По полатем, по клетям

Спать велят малым дитям.

Свет потух во всех окнах,

Рты открылися во снах.

Во Китае со товар

Мошку страж ночной склевал.

Тать ночной в младенство впал,

Ночну потатьбу проспал.

Паки бес вселяется в Уляшку, снову она ведьма-злодейка, иаже отмщеньем пылаше за дощь, царицу на Москве опоену. 

Покружу по-над Москвою семо и овамо,

И стану кропити тамо и сямо

И все улицы покроплю,

И все дворы очервлю.

И домы щастием щастны,

И сады плодами тяжки,

И лавки со товары богаты,

И жонки приплодом брюхаты.

Амо падет капля, нá сердце настой,

Тамо в осыпь искрами сты,

Исхищена на погосте том,

Где схоронен Дракула-кум.

Влашеским языком Дракула,

А нашим Диавол.

Начеся с Воздвижения на Острове, како обедню отпели, полдень бо бе. Ужасность, вихор кой налетах! Буря сильнейша яростным дуновением смятоша воздух аерный, и огнь промчеся по Арбатской улице кровлями и до восполия Неглинною, все путем воспламеняя, а у Соборныя церкви верх загореся, следом и Федора Святого объяло, и избы кругом деревянны, и на царском дворе кровли такожде, и избы деревянныя и оружейничья полата.

Батюшка, литоргию отцу Пафнутию сослуживый, внутрьуду еще быше, изображения священные озирая.  Долго Страшному Суду предстоял, о всю стену писану с человецы в рост. Грешницы вопиют в дыму и пламени, черти с вилами строптивых в само пекло ганивают. С паникадил яблоцы сребряны заслоняют отдельны лицы: еже ступиши в страну на шаг, то и нету его, яблоком замещен, а еще на шаг, и преж сокрытый снову виден, иной лик исчезнул. Хоть и ребятская забава, все же вознесе очи горе, прощения испросив у Господа: поверх царских врат запечатлен бысть Спаситель в силах, с херувимы и серафимы, и над Ним шестьнадесятих владычных праздников. «Прости ми, Господи, прегрешение мое. Не на забаву Страшный Суд изображен, но дети Твоя ради испугновения страхом мечтательным».

И токмо осенил собя с поклоном подобающим, чуя ни дыма, ни горения, кроме лише сырости своепривычливыя да ладана, как на глазах его вершится неблагочиние невозмысленно. Поп с дивьим зраком, брада всклочь, аки бесный, икону Пречистыя со стены рвав, путаясь в подряснице, стремится со всех ног вон. И той миг чрез отверсту дверь зловоние паленое достигает ноздри ему.











Рекомендованные материалы


29.07.2020
Pre-print

Солнечное утро

Новая книга элегий Тимура Кибирова: "Субботний вечер. На экране То Хотиненко, то Швыдкой. Дымится Nescafe в стакане. Шкварчит глазунья с колбасой. Но чу! Прокаркал вран зловещий! И взвыл в дуброве ветр ночной! И глас воззвал!.. Такие вещи Подчас случаются со мной..."

23.01.2019
Pre-print

Последние вопросы

Стенгазета публикует текст Льва Рубинштейна «Последние вопросы», написанный специально для спектакля МХТ «Сережа», поставленного Дмитрием Крымовым по «Анне Карениной». Это уже второе сотрудничество поэта и режиссера: первым была «Родословная», написанная по заказу театра «Школа драматического искусства» для спектакля «Opus №7».