18.11.2009 | Pre-print

Химфизика и ее обитатели-4

Последний день Помпеи

 

(Продолжение)

Я и Марьяна гуляем с няньками во дворе, подходят две женщины и спрашивают: «Девочки, как вас зовут?»  «Меня зовут Марьяна, а ее зовут Катя, но она еще не умеет разговаривать». Помню, что я огорчилась, я могла сказать свое имя, ну может быть не Катя, а Кака. В полтора года разница в шесть месяцев играет роль, Марьяна была старше и развязнее. Это одно из самых ранних моих воспоминаний. Двух женщин: Эрну и Зину, сотрудниц Химфизики, я и потом видела во дворе. Кто из них Эрна, а кто Зина, я никогда не знала, для меня они выглядели как близнецы. И хотя они просто шли рядом, казалось что держатся за руки. Как-то я спросила папу: «А они близнецы?» «Совсем нет, даже не сестры». Жили бы они сейчас, то, не будучи сестрами, могли бы пожениться.

Отец Марьяны, Владислав Владиславович Воеводский или Владик, как его называли друзья, работал в Химфизике. Я видела, как он пробегает домой, высокий, худой, спортивный, всегда без пальто. Лицо длинное, с длинным носом и подвижным большим ртом, интересное,  с небольшими живыми глазами.

Мой отец говорил: «Владик хочет умереть здоровым». К сожалению, так и получилось, он умер неожиданно в 49 лет, после лыж и бассейна.  Я видела, что мой отец плакал на похоронах, прежде я не видела его плачущим.

Когда мне было пять лет, мама повела меня и брата в Третьяковку, для эстетического развития. Многое мне понравилось, но когда в музейной лавке мама предложила мне выбрать одну репродукцию, я выбрала «Последний день Помпеи» Брюллова. Мой брат выбрал плакат «Мы тоже будем летчиками», - два пионера запускают планер. Сейчас такой плакат был бы коллекционным, совершенный китч. Правда,  «Последний день Помпеи» тоже китч.

Репродукцию повесили у меня над кроватью, тогда же я узнала и историю Помпеи, ее ужасную гибель, ( большой подарок будущему человечеству). Я до сих пор люблю читать о Помпее и написала много фресок на помпейские темы и даже просто копий  многих фрагментов. Вскоре ко мне зашла Марьяна, она сразу заинтересовалась картиной, а когда я рассказала ей историю про извержение Везувия, немножко позавидовала. «А у меня дедушка погиб в последний день Помпеи,» - сказала она. Тут уже я позавидовала. Я рассказала своей маме об этом, мама грустно кивнула, и ничего не сказала.

Отец Владислава Владиславовича, ленинградский юрист был расстрелян, в 37-м или 38-м, тогда же, когда и моя бабушка. Его мать (кажется, тоже юристка) Берта Ароновна, была сослана. Женился Владислав Владиславович еще в институте. Людмила Леонидовна Разумова  была из репрессированой дворянской семьи. Она была высокая с несколько резким прямым лицом и такими же манерами.

Жили Воеводские в нашем дворе, на первом этаже в одном из двухэтажных зданий, построенных после войны пленными немцами. Предполагалось, что это будут временные на 10 лет жилища, но простояли они лет 50.

Окна квартиры выходили в палисадник, и можно было крикнуть Марьяне в окно, чтобы она вышла погулять. В доме было просто, может быть из-за крашенных полов. Хозяйство вела Дуня, Авдотья Давыдовна. Она прожила в семье много лет, попала в дом родителей Владислава Владиславовича, когда ей было 16. Это была высокая старуха с широким «чухонским» лицом, в доме она была мрачна и ворчлива, но во дворе безудержно и весело кокетничала с дворником. Людмила Леонидовна говорила, что у Дуни четвертая молодость.

Дуня или Дуняша, как ее называли Воеводские была неграмотна, даже Марьяна пыталась научить ее читать, но безрезультатно. Она сохранила квартиру в Ленинграде в блокаду, и в доме была своей. В квартире на Воробьевке, в большой комнате стоял старинный рояль, отца Владислава Владиславовича, а на нем ноты, старые романсы, в частности Вертинского.

Однажды Владислав Владиславович сказал моему отцу, что все отдал бы за умение петь. Я слышала, как он пел в компании, с удовольстствием, хотя и без особых данных. Мой отец удивился, что он так высоко ставил умение петь, хотя сам в доме часто пел, развлекая себя и нас. Слова он придумывал свои. На мотив Марсельезы:

Рабинович медведя выво-о-дит,

Продавать на крестьянский базар.

Это про маминого отца, который любил рассказывать про тюрьму и ссылку (царских времен), и как он ходил на медведя.

Комната Людмилы Леонидовны поражала меня. Маленькая, квадратная она была обклеена темно-зелеными обоями в огромных цветах, и казалась коробочкой. Иногда я видела, как она кормит грудью младенца, младшую дочку Ниночку. На столе стояло большое китайское блюдо с синими рисунками, а на дне было налито синеватое молоко. Только много лет спустя, разглядывая  другое китайское блюдо, я поняла, что это синий кобальт смешался с белой глазурью и создал молочный эффект.

В 56-м или 57-м году Воеводские справляли Новый год в доме  моих родителей, а мы и еще несколько детей из двора были в доме Воеводских под присмотром строгой неулыбчивой бабушки, Берты Ароновны. В доме она бывала не часто, как-то они с Людмилой Леонидовной друг друга недолюбливали.

Около двенадцати бабушка на нас прикрикнула, чтобы мы не галдели, и включила радио. Она очень внимательно прослушала новогоднюю речь Ворошилова. Меня это удивило, я приписала это любви к вождям и речам, но теперь думаю, она «глядела, какой в афише объявлен новый фарс» и не ожидается ли «последний день Помпеи».

В восьмом классе нас погнали встречать Фиделя Кастро, он ехал по Ленинскому проспекту. А потом по всему городу из репродукторов неслись крики «Obreros y campesinos». Я зашла к Марьяне, Людмила Леонидовна открыла дверь. «Темпераментная речь»,  - сказала я для приличия. «Отвратительные истерические крики», - ответила она.

Следующую историю рассказал мне отец.  В конце пятидесятых Владислав Владиславович путешествовал на пароходе, где была группа англичан. Он свободно знал английский, в детстве был гувернер, и разговорился с ними. Понимали они его легко, но почему-то все время смеялись. Оказалось, что у него был сильный шотландский акцент. Его гувернер был шотландцем.

В конце лета  64-го я вернулась в Москву и зашла к Марьяне. Дверь открыл Владислав Владиславович. «Марьяны нет в городе, а я только что вернулся из Италии. Зайди, я покажу тебе фильм, который там снял». Это было очень лестно, я почувствовала себя взрослой, достойной внимания. Мы смотрели кадры снятые в Венеции и Лидо, он с восторгом рассказывал об Италии. Фильм был любительский, и все было как бы в дымке, а может быть все и было в дымке и отражениях воды, как это бывает в Венеции. Венеция ликующая в бликах и отблесках. Очаровательная, как прекрасный сон, как картины Тернера. Венеция, которая всегда умирает, но всегда восхищает.

(Продолжение следует)