09.11.2009 | Диски

Песочный человек

13 никогда не издававшихся вещей Morphine плюс альтернативные версии плюс живые записи

Вечером 3 июля 1999 года в муниципальных садах итальянского городка Палестрина было жарко. Марк Сэндмен стоял на сцене, построенной под открытым небом, и переводил на итальянский свою старинную вещь «Mona’s Sister», мужскую песню про ménage à trois в антураже кухонного быта. Не дойдя до последней строчки, он рухнул на пол. Пару часов спустя врачи диагностировали смерть от сердечного приступа. Ему было 46. Говорили, что за двадцать лет до того он служил таксистом в Бостоне и однажды кто-то попытался воткнуть ему в живот нож — оттого и слабое сердце. Говорили, что он не закончил школу. Говорили, что ему приходилось бывать крестьянином и выходить на промысел в рыбацкой лодке. Говорили все, кроме него самого. Он ненавидел говорить о прошлом. Груп­па Morphine прекратила свое существование 3 июля 1999 года.

Не слишком рок-н-ролльная смерть; не слишком рок-н-ролль­ная жизнь и не слишком рок-н-ролльная группа. У Morphine вообще все было не по канону, как-то не так — и потому, наверное, к ним не клеится абсолютно заслуженное прилагательное «великий».

Половина текстов про них, живых или мертвых, начиналась с того, что это рок-группа, в которой нет гитары — а только безладовый бас без одной струны, сухие барабаны и саксофон (который, по сути, за гитару и отдувался). Другая половина — с картинного штампа: «Представьте, что вы одиноко сидите в полутемном шумном баре, пьете не первый стакан бренди и пытаетесь забыть о разбитой любви, — вот так и звучит группа Morphine». И то и другое было правдой ­от­части; ни то ни другое — ни даже все, вместе взятое, — не было всей правдой. Morphine, начинавшиеся во многом как эксперимент с инструментами (в самом деле, бас и саксофон слишком близки по частотному диапазону, чтобы отвечать за все пространство звука), стали максимально точным выражением новейшей блюзовой органики. Оттого, наверное, и вышеупомянутый парадокс со статусом: карьера Morphine полностью уложилась в 90-е, но группой своей эпохи их не назовешь; блюз не имеет срока давности — и потому никогда не бывает злободневным. Стойки и стаканы, столики и кулисы, кофе и сигареты, тоска и одиночество — к набору, проверенному и неизбежному с той поры, как Хамфри Богарт впервые поднял свои глаза цвета виски на камеру, Morphine прибавили элемент, без которого искомая хмурая реальность попросту не существует, но который до них никто толком не озвучивал: секс. Марк Сэндмен перебирал басовые струны, будто пальцы случайной знакомой. Билли Конвей стучал по пластику, будто нетерпеливо барабанил пальцами по стойке в процессе многозначительного разговора. Дана Коллей дул в саксофон, будто сочиняя саундтрек для полуночной эротики на общедоступном канале. В песнях Morphine всегда оставалось затемненное пространство — пространство, в котором и совершалось все самое главное. Morphine — это музыка сумрачного соблазнения не от хорошей жизни и любви, которой не было; музыка, в которой нет женщины, но есть ее запах. В них был какой-то очень твин-пиксовский свинг; ощущение реальности, в которой все не то, чем кажется, и то, что говорится, ничтожно по сравнению с тем, что подразумевается.

«К вашим услугам!» — так, в манере комментатора Маслаченко, начинал Марк Сэндмен каждый свой концерт (а концертов было много — у себя дома Morphine выступали с той же примерно частотой, с какой, допустим, Михаил «Петрович» Соколов играет в московских блюзовых клубах); так — «At Your Service» — называется сборник, вышедший через десять лет после его смерти: 13 никогда не издававшихся вещей плюс альтернативные версии плюс живые записи.

Ничего нового сборник, пожалуй, не сообщает — как вряд ли может что-то ­сообщить случайно обнаруженная старая фотография кого-то любимого и мертвого. Зато этот диск напоминает о многом.

О том, что при всей ограниченности инструментария группа Morphine умела меняться — от совсем разреженных чердачных номеров до походов на территорию африканских и арабских традиций. О том, что они умели не только нагнетать атмосферу и ловить нерв, но и писать великие песни, — см. хотя бы «It’s Not Like That Anymore» с ее преступной походкой, или ориентальную, леонид-федоровскую совершенно мелодию в «Lilah II», или минималистский блюз «Women R Dogs», или старую, но срабатывающую неизменно «The Saddest Song», или, наконец, две заключительные вещи из пятичастной болеутоляющей саги «I Know You». И еще он напоминает о том, что во всем этом дымном полуночном джазе, во всех этих нуаровых изысках важнее всего, быть может, голос. Марк Сэндмен поет без надрыва, без стона, без хрипа; в его вокале нет решительно никакого спектакля — а есть какая-то обреченная уверенность в себе. Он говорит голосом человека, который может получить все, но уже никогда ничего не попросит. Он зачастую изъясняется полунамеками, но по ним все ясно лучше, чем по любому открытому тексту. И все его речи в конечном итоге сводятся к нескольким извечным и неизменно насущным формулировкам. Покажи мне ближайший бар, где наливают виски, — и не спрашивай почему. Покажи мне ближайшую красотку — и не спрашивай зачем.

Источник: "Афиша", 26.10.2009,