24.10.2012 | Интервью / Музыка

Москва стала слишком нормальной

Мэттью Херберт о положении дел в России, фальшивых яблоках и альбоме, сделанном из звуков гражданской войны.

— Вы у нас как-то очень часто бываете. Почему вас так тянет в Россию?

— Знаете, я же впервые приехал в Москву в конце 90-х, и тогда она была совсем другим городом — совершенно не похожим ни на Европу, ни на любые другие места, где мне приходилось бывать. Мне очень понравилось, что у вас можно поговорить о поэзии с таксистами или об искусстве с клубными промоутерами — в других местах с ними можно обсудить разве что диджеев и аппаратуру. А для меня это очень важный момент: музыка не существует в изоляции и вакууме, она живет в контексте. Мне не хочется делать музыку, под которую можно просто неплохо провести вечер, мне хочется глубины. И я очень ценю ту вдумчивость, которая есть в России.

— А кстати, как, на ваш взгляд, изменилась Москва за последние 15 лет? Наверняка же что-то бросается в глаза.

— Кажется, первый раз я здесь играл в 1998-м, сразу после финансового кризиса, — и тогда, конечно, тяжесть жизни была видна невооруженным взглядом. Ну вплоть до того, что в магазинах было не очень много продуктов. Но все равно чувствовался какой-то дух. А сейчас... Москва стала слишком нормальной — и это грустно. Такая же реклама, как везде, такие же магазины, такие же кафе. Это не только ваша проблема, в Англии то же самое, да и во всем мире, который почему-то принимает эту идиотскую американскую модель, при которой все становится одинаковым. По-моему, это культурная катастрофа. Знаете, в английском городе, где я живу, на одной улице был замечательный магазин мужской одежды. Он просуществовал 120 лет почти без изменений, там была очень красивая мебель, замечательная обстановка, интерьер. А потом в один прекрасный день его превратили в Costa Coffee. И сделали все пластиковым. И теперь ты заходишь туда и не понимаешь, где ты находишься, — в аэропорту, в Дубае или в любом другом месте, где есть одна из этих чертовых кофеен. Система, в которой культура заменяется пустотой, мне представляется очень опасной. К сожалению, одно из самых моих сильных впечатлений от Москвы за последнее время — каких-то исполинских размеров реклама Nescafe на набережной неподалеку от Красной площади. Печально видеть, как худшие черты капитализма побеждают и у вас.

— Ну а как с ними бороться? Вот вы только что выпустили альбом, сделанный из звуков продуктов, которые продаются в супермаркете Tesco, — это тоже способ сопротивления?

— В своем роде все, что я делаю, связано с этой проблематикой. Либо я стараюсь создать альтернативу этому мировоззрению, либо критикую его. А еще лучше, когда и то, и другое получается сделать одновременно. Скажем, на «Tesco» есть трек «Nescafe», сделанный из звуков, которые можно издать с помощью банки с растворимым кофе. И тут есть два смысла. С одной стороны — ты представляешь это вторичное уродливое представление о том, что такое кофе, в музыку. С другой — привлекаешь внимание к проблемам, связанным с этим объектом, находясь в парадигме танцпола. Мне вообще кажется, что большая проблема современной музыки в том, что она вся норовит сбежать от реального мира, она вся про эскапизм. Если мы возьмем 100 главных газетных новостей этого года и 100 самых популярных песен в Англии в 2012 году, мы не найдем между ними вообще никакой связи. И это странно. Мне кажется, это такой капиталистический фашизм — мы живем в пузыре, в котором реальные проблемы как будто бы не существуют.

— Вы считаете, что таким образом можете донести проблемы до слушателя? Предположим, человек в клубе танцует под «Nescafe» — разве он поймет, о чем вы толкуете?

— Может, и не поймет. Но вообще я считаю, что люди гораздо лучше умеют слушать и слышать, чем нам кажется. Все-таки звук растворимого кофе очень узнаваем, и даже в клубе вы, вполне возможно, поймете, в чем дело. У него другая текстура, чем у барабанов, или гитары, или пианино, и это легко различить. В любом случае для меня важно создавать разные уровни сложности и смыслов, даже если многие воспринимают далеко не все из них.

— А вообще Tesco для вас — это символ чего? У нас-то этой сети нет.

— Я вам расскажу. Tesco — это главный британский супермаркет. Была даже статистика, что из четырех фунтов, которые люди в стране тратят на продукты, один тратится в Tesco. То есть это что-то вроде Coca Cola среди продуктовых магазинов. И у них есть такая... Ну, скажем, черная магия. Продукты, которые продаются в Tesco, притворяются чем-то, чем они не являются. Допустим, на яблоках написано, что они английские, — но на самом деле их отвозили в Южную Африку, чтобы придать им сочности. Ты выбираешь один из 5 сортов на том основании, что ты хочешь помочь локальному фермеру, и ты в итоге действительно помогаешь ему, но совсем чуть-чуть — а зато невольно поддерживаешь огромный ущерб, нанесенный экологии самолетами, которые возили эти яблоки в Африку и обратно. Или на мясе написано, что оно шотландское, а оно на самом деле из Бразилии — просто в Шотландии его расфасовали. В общем, они постоянно используют фокусы, чтобы убедить тебя, что мир устроен так, как он на самом деле не устроен. Для меня такое положение вещей — символ многих современных проблем. По сути, в капиталистическом обществе у нас есть лишь иллюзия информации, иллюзия выбора, иллюзия свободы, а на самом деле наша перспектива с каждым днем все больше сужается.

— Почему вы выпустили «Tesco» под своим старым псевдонимом Wishmountain? Это тоже символ?

— Да не то чтобы. Просто до того я сделал альбом про свинью («One Pig». — Прим. ред.), и на него ушло три года. Там была куча скандалов, интервью, политика там была замешана — в общем, очень трудоемкая история. И мне захотелось записать что-то по-быстрому, вернуться к танцевальной музыке. «Tesco» я сделал за неделю — и подумал, что ровно так работал, когда записывался как Wishmountain. К тому же свои первые треки под этим именем я выпустил как раз 20 лет назад. Так что, можно сказать, я таким образом юбилей отметил.

— Этим летом вы сделали вместе с Британским советом проект про Россию для Культурной олимпиады в Лондоне. Вы довольны тем, как все получилось?

— В целом — да. Единственное что — я расстроился, потому что шоу в Лондоне получилось далеко не таким веселым, как в Москве. Мы играли на фестивале, времени было мало, нам толком не дали сделать саундчек — ну, в общем, как-то смазанно все вышло. Зато на «Стрелке» все было совершенно замечательно. А больше всего мне понравилось даже не сочинять музыку, а работать с записями народных песен, которые мы в рамках проекта сделали в домах престарелых. Для меня они были таким широким окном в прошлое. Не знаю, как в России, но в Англии мнение старшего поколения почти не слышно, у них по факту нет права голоса...

— В России еще хуже.

— Ну вот. А это же неправильно. Эти люди были свидетелями невероятных потрясений и изменений — причем я не только технологические революции имею в виду, но и политические вещи. И это экстраординарный опыт, в котором есть чему поучиться.

— А вы поняли что-то про Россию для себя в результате этой истории? Ну там загадочная русская душа, все дела...

— Ну, например, я понял, что для России очень важны какие-то общие традиции. У вас же очень большая страна — в ней много языков, климатов, очень разных пейзажей, — и вам просто необходимо нечто, что объединяло бы разные мифологии, истории и народы. Мне показалось, что народные песни в каком-то смысле и есть такой объединяющий фактор. Во всяком случае, меня поразило, что молодые люди тоже знают эти песни о солдатах, которые возвращаются с войны, и так далее.

— У вас есть общее представление о том, как звучит Россия? Ну раз вы делали проект про страну в целом.

— Нет, совсем уж глубокого нет, для этого надо еще поработать и подумать. Но я помню, что, когда я впервые оказался у вас, меня поразило то, как у вас тихо. Ты садишься в машину — и у тебя там не играет музыка, не звучит радио...

— Гм. У меня совсем другие впечатления.

— Ну, знаете, вот в Нью-Йорке все очень громко озвучивают свои мысли — в кафе, в машинах, на радио. Понятно, что это Америка и там все чересчур, но с Россией контраст был разительный. Тогда, во всяком случае. Россияне показались мне людьми куда более интровертными, погруженными в себя. Сейчас в этом смысле тоже все изменилось, конечно. Достаточно сказать, что тогда почти все машины на улицах были «ладами», а сейчас они все разные, и даже улицы звучат по-другому.

— У вас не было никаких моральных сомнений, когда вы делали проект для Культурной олимпиады? Просто вы же его показывали буквально в тот же момент, как шел суд над Pussy Riot, — и при этом российской политики никак не касались.

— Конечно, я сомневался. Но тут важен контекст. Меня пригласил Британский совет, проект делался сразу для двух аудиторий — российской и британской, было очень тяжело придумать то, что будет работать и там, и там. Вообще моя музыка всегда политична. Когда мы играли на Трафальгарской площади, мы, в частности, рвали газеты — и то, какие газеты мы будем рвать, выбирали российские промоутеры. Кажется, они выбрали журнал ОК. Еще мы исполняли песню про пытки, и я стоял на сцене с мешком на голове. Мы исполняли трек про цензуру. А что касается Pussy Riot... Понимаете, я могу критиковать свое правительство как угодно. Я все про него знаю и понимаю, знаю, как оно работает, где проблемы, где коррупция. Но с другими странами... Нужно быть аккуратнее, мне кажется. Какие-то вещи могут в реальности быть куда сложнее, чем кажется на поверхности. Многие музыканты в Англии выступили в поддержку Pussy Riot, но во всем остальном они всегда абсолютно аполитичны. Их музыка играет в рекламе автомобилей, черт возьми! А для меня это все взаимосвязано, нельзя сказать «а» и не сказать «б». Я, например, ненавижу все эти благотворительные записи, когда музыканты просто отдают одну песню на сборник бесплатно и думают, что они высказались. Политика — куда более сложная вещь. Она постоянно присутствует в твоей жизни, и надо отдавать себе в этом отчет.

— А что вы вообще про Олимпиаду в Лондоне думаете? Она хорошо сказалась на городе?

— В целом да, и прекрасно, что многие люди очень усердно работали на нее и посвящали себя целиком какому-то дело. Но в этом тоже ужасно много лицемерия. Меня, например, абсолютно возмутили спонсоры Олимпиады. «Кока-Кола» и «Макдоналдс»! Ну как это так?! Какие в Англии две главных медицинских проблемы? Диабет и ожирение. И кто в них виноват? «Кока-Кола» и «Макдональдс» — не в последнюю очередь. Полный бред. С другой стороны, это не вина Олимпийских игр, причина — в системе, которая коррумпирована целиком. Все это касается и меня лично. Я, например, в какой-то момент прекратил летать на самолетах, но теперь опять вынужден ездить с концертами, потому что иначе не смогу заработать себе на жизнь. Так что я такой же лицемер, как и все остальные.

— Вы с недавних пор стали креативным директором возрожденной BBC Radiophonic Workshop (студии, где были записаны среди прочего заглавные темы для сериала «Доктор Кто» и других теле- и радиопрограмм; была закрыта в 1998 году. — Прим. ред.). Успеваете все совмещать?

— Это трудно, да, и очень ответственно. Но и страшно интересно. Я вдруг оказался во главе серьезной институции, которая всегда занималась экспериментами; ты мог слушать их музыку по телевизору в субботу вечером. С тех пор ничего подобного не было. У вас есть либо авангард, либо поп-музыка, и они не смешиваются. BBC Radiophonic Workshop — это хороший способ попробовать соединить музыку с технологиями. Мне кажется, что все удивительное и интересное, что сейчас происходит с музыкой, происходит из-за технологий. Сама музыка очень предсказуема и консервативна.

— А вы же сейчас делаете альбом про бомбы?

— Да, он называется «The End of Silence». Он целиком сделан из одного звука — как группа людей бомбит военный самолет Каддафи в Ливии. Это очень страшный звук, я вам его сейчас поставлю. (Включает запись.) Меня интересует моральность звука, его философия. Как мы будем себя чувствовать, если услышим этот звук еще раз и еще раз? А если он будет порезан на мелкие кусочки? А если его превратят в музыку? Возникает очень много вопросов, и мой новый альбом — это способ подумать над ответами. Это ведь важное изменение в музыке — долгое время она была только импрессионизмом, а теперь она может быть документальной. Главное — она должна отвечать на какие-то моральные вопросы.

Источник: "Афиша", 4.10.2012. ,