24.07.2009 | Pre-print

Вспоминая лето — 12

Общее между декадансом и салатом «оливье» в том, что и того и другого должно быть мало

Илья повел нас в «Нерингу» и, когда официантка, переступая ногами, снятыми с плеч местного футболиста, подала счет, он решительно заплатил за всех, включая и Гедиминаса с Марьяной, заранее предупредив, что это «свои» люди. О’кей.

Прилюдно Марьяна обращается к Гедиминасу по-литовски, но вообще она москвичка, урожденная Бруни. «Нет, это жена Саркози – моя однофамилица». А когда надо что-то уладить: «Гедиминай...» «Свой человек», Гедиминас ненадолго исчезает, и то, в чем мне или Илье было бы отказано, например, в свободном столике, исполняется, словно по-щучьему велению. При этом выражение лица у Марьяны, как у фокусника.

Илья указал на ошибку «в меню»: «перебирая ногами», а не «переступая». То, что на обороте меню цитировался «Литовский дивертисмент», берет за живое:

И веленья щучьего слыша речь,

подавальщица в кофточке из батиста

перебирает ногами, снятыми с плеч

местного футболиста.

Я поначалу это не закавычил. Нарочно. Цитата воспринимается иначе, никакой обиды за официантку. Гордость. Вот какие были они тогда. Официантка из «Неринги» и нападающий «Жальгериса» – еще одна звездная пара. А сейчас... И не царевна, и не жаба.

«Неринга» осталась как при Бродском: с такой же купелью для жаб посередине, со звездной панелью под потолком. И потому смотрится, как сегодня смотрелись бы «креповые» носки или «мохеровый» шарфик.

Марьяна вспомнила с ностальгической ноткой, как они ходили в рестораны – дескать, были когда-то и мы рысаками, а может, в контексте «жареных гвоздей», обесценивших понятие «свободного столика».

Вдруг Илья устремился на улицу, позабыв о котлете «неринга», лишенной, впрочем, своего «внутреннего смысла» – сливочного масла. Мы поспешили за ним. По неширокому Гидеминасу, расстянувшись, наверное, на полкилометра, энергичным шагом двигалась колонна с грузинскими флагами. Я узнал шедшего с краю Ландсбергиса. Он быстро прошел мимо, сильно наклонясь вперед, словно шел в гору.

Илья сделал несколько снимков – omnia mea mecum porto.

-- А это... – он назвал фамилию, которую я не расслышал, по-моему, английскую. Волевое лицо, седой бобрик, рука на перевязи – ветеран холодной войны.

(Не знаю, что представляет собою Ландсбергис, но Чурленис, которым он занимался, явление чрезвычайно симпатичное. Можно подобрать и другой эпитет. Просто я исхожу из того, что сильное увлечение им в отрочестве, в двенадцать, в тринадцать лет, сменилось у меня раздражением, правда не равной силы, так что на сдачу я все же получил конфетку «симпатия».

Чурленис – «Чурлянисъ» – в какой-то момент начинает раздражать, как все символисты.

Общее между декадансом и салатом «оливье» в том, что и того и другого должно быть мало. А Чурлениса было много, его даже проходили по истории музыки народов СССР, где Литва была представлена кроме него еще Дварионасом. Все это как-то не способствует...

Но вот всякий раз, спускаясь в Тель-Авив, где-то за Мевассерет-Ционом мы видели перед собой на крутом каменистом склоне хвойные деревца, заставлявшие радостно вспоминать чурленисову рисованную фугу. Лет пятнадцать назад «фуга» сгорела, это случилось, когда в окрестностях Иерусалима бушевали пожары.

Другая аллюзия на Чурлениса – литературная, очень стойкая. Это было на фестивале «Варшавская осень – 85». Тогда в Варшаве я открыл для себя Борхеса – поздно, очень поздно он был переведен на русский. «В кельтской легенде рассказывается о поединке двух знаменитых бардов. Один, аккомпанируя себе на арфе, поет с восхода солнца до наступления ночи. Уже при свете звезд или в лунном свете он протягивает арфу другому. Тот отбрасывает ее и встает во весь рост. Первый тут же признает себя побежденным». Благодаря этому образу – ночи, звездам, сказочности – сдетонировала описываемая в том же рассказе – «Гуаякиль» – партия в шахматы: на холме, покуда два войска бьются, два короля играют в шахматы. Я сразу вспомнил «Сказку двух королей» Чурлениса и то, как девочка подарила мне папку с его репродукциями – это была дочь папиного товарища, одного скрипача, после войны осевшего в Вильнюсе.)

Вильнюс вывесил грузинские флаги. «Капитулировал». Стал похож на Берлин сорок пятого. Из всех окон, на всех домах белые простыни, крестообразно перечеркнутые красной краской, и в каждом из четырех белых квадратиков по красному крестику.

Кругом молодые люди с такими же простынками за спиной, завязанными на груди. «Псы-рыцари», отсылка к Эйзенштейну. Вечером у Медининских ворот, возвращаясь в гостиницу, мы повстречали мою автобусную знакомую – «землячку». «Ну, как вы?» – «Да вот...» – «В Тракай едете?» – «Завтра». – «Смотрели уже телевизор?» – «Смотрела». – «Ну что, лапшу на уши там вешают по всем правилам?» Не ответила. Это для меня «там». А для нее это там, где папа с мамой. Там, где политех. И между нами встает стена, та, что стоит между мною и теми, кто будет это читать.

Но не меньшей стеною я отделен и от другой массовки. Вечером следующего дня, нашего последнего дня в Литве, мы в большой компании. Завершился ежегодный летний курс идиш. Субъективное ощущение: тебе устроена «отвальная».

Только что состоялся концерт израильской певицы родом из Czernowitz – скажешь «из Черновиц», поправят: «из Черновцов», а другие будут настаивать: «Чернивцы». (Анекдот моей олимовской молодости: «А вы откуда?» – «Из города на „А“». – «А что это за город?» – «Черновицы». – «А-а...») Значит, певица родом из города на «А». Наследственный «идишкайт», отец – композитор, пострадал как «безродный космополит» в «новокрещенных землях»: был в лагере или сослан. Я узнал ее: много лет назад мы познакомились у Генделева, она записала CD с песнями на его слова – к сожалению, песни предполагают еще и музыку, так что замнем для ясности. Она меня тоже вспомнила. Выяснилось, что теперь она жена Моти Шмита, скрипача, чей послужной список пришлось бы долго оглашать, довольно того, что он – один из действующих лиц нашего с Сусанночкой второго палангского лета, когда горела «Юра», когда Мулик декламировал мне свои стихи: «Мертистай мегас» – а мне представлялось: мир тесен... Настолько тесен, что «через два рукопожатия» все земляне знакомы между собой. Так говорят. Во всяком случае, «через одно рукопожатие» я знаком со всеми, с кем хотел бы познакомиться или мечтал.

«Что будет после съезда? Большой концерт...» Угадали,

зал полон, как сорок лет назад на выступлении самодеятельного коллектива «Фрейлахс». Вывод неожидан, хоть и очевиден. Люди по-прежнему бедны, а жизнь обрела свою реальную стоимость – все сидят в августе в городе, а не на даче, как бывало.

Но нельзя же, всласть поаплодировав жене Моти Шмита, взять и разойтись по домам. Надо «пойти посидеть». Процедура отсева одних и прирастания другими, даже случайными персонами, всегда одинакова: вдруг какая-то суета, вопросы, повисающие в воздухе, предложение «подвезти», взгляды, бросаемые по сторонам, возникновение сразу нескольких центров, перебежчики... И вот уже crème de la crème сбит, можно подавать на стол.

Решили (всегда безличная форма) пойти в пиццерию. «А посол?» – «А его берут». У бывшего литовского посла в Израиле, похоже, паркинсон. Мелко-мелко шаркая ногами и для устойчивости опираясь на палку, он преодолевает многосантиметровую дистанцию за час. Так передвигаются, покачиваясь корпусом, механические игрушки, не имеющие колесиков, – чуть что опрокидывающиеся. На нем темносиний пиджак, темносерые брюки, белая рубашка с галстуком, черные туфли – после восемнадцати часов протокол предписывает черную обувь. Очень благородное лицо, отнюдь не старое: болезнь не поинтересовалась возрастом. С отрешенностью слепца он стоит там, где его поставят. Гидеминас усадил его в свою машину – у него что-то «джиповидное», остальные – безлошадные. Но идти недалеко.

Илья спросил, правда ли то, что писал Дар о своей жизни в Израиле. Я не читал писем Дара, только слышал об этих горестных посланиях urbi et orbi. А как могло быть по-другому? Когда старый жулик, задыхающийся в собственном табачном дыму, после стольких лет успешного морочения головы разным молодым гениям оказывается не у дел, ему скучно. И с ним скучно. Гномик с выпадающей буквой «н» (кажется, я кому-то это подарил, а может, и сам использовал – я тогда писал «Быт и нравы гомосексуалистов Атлантиды»). Хотя даже «это» в нем ненастоящее: как иные на всем делают деньги, так Давид Яковлевич на всем делал литературу.

Я перестал ощущать превосходство Ильи. А что как Давид Яковлевич Дар был его «профессором Нероном» – растлил его, но, в отличие от меня, Илья с ним так и не сквитался. У каждого свой «эдипов комплекс».

Пришли. То ли столиков не хватало, то ли хотели их сдвинуть, но «не-царевна не-жаба» усомнилась в допустимости этого. «Гедеминай...» – и веленья щучьего слыша речь, подавальщица... и т.д. Все мгновенно устроилось.