08.07.2009 | Pre-print

Вспоминая лето — 5

Когда жизнь требует достать чековую книжку и хорошенько заправить ручку чернилами, мелочность отступает на задний план

Летом 72-го мы впервые уезжали из Паланги, не бросив в море монетку. В условиях строжайшей конспирации шли приготовления к отъезду. Спустя несколько месяцев, «беспачпортные», с билетом в один конец и полным сердцем счастья, мы улетели. И когда пилот объявил: «Под нами Вильнюс», Сусанночка, до того несокрушимый флагман нашей эмиграции («Я рабов рожать не буду»), вдруг пролила слезу. Но сколько я ни предлагал: давай съездим в Литву – ни в какую. В Литву, в Палангу – ни за что. Ездила в Россию, в Петербург – еще больше зачервивевший, в декольтированную аж по Садовое Кольцо Москву – за «Букером», да коротка норковая лапка. Даже ву-краину. Только не туда. Литва, ставшая «юденрайн», представлялась складом картофеля. Там не осталось никого и ничего. «Литовцы?» Безразличное пожатие плечами. Они присутствовали где-то на обочине сознания: «лапландцы», «литовцы», «власовцы». В то, что призраки прошлой жизни могут отбрасывать тени, что тени, обведенные мелом, постепенно начинают обретать еще одно измерение – не третье, а неведомо какое – в это верилось с трудом. Хотя Кенигсберг обещает стать местом, где не мертвые хватают живых, а живые мертвых.

(О Петербурге – если кого-то покоробило. Когда умирает Царь, то с ним хоронят его лошадей, его жен, его слуг. Не хочешь быть похороненным заживо, ступай на службу к другому, но не выкапывай из могилы полуразложившийся труп и не воздавай ему почести, как живому, он смердит.)    

У нас был прямой рейс Берлин – Вильнюс (жено, никогда не говори «жамэ»). Возвращаться на день в Ганновер не имело смысла. Как в комедии, подмена чемодана – прилетаешь на курорт, открываешь, Боже, а там, теплые вещи. Сложенный в расчете на дождь и холод, этот чемодан дожидался нас в Берлине.

Еще не автомобиль, но уже не трактор – якобы это сказал Форд о первенце советского автопрома. С таким же чувством ездили в Прибалтику: рыбацкий хор, поющий по радио что-то вроде «Падомью Латвия», при этом можно идти в шортах по улице, милиционер не привяжется. («Сыбай». – «Сам сыбай».) Однако для выходящего на балтийскую сцену через западную дверь (мир – театр, а театр навсегда остался античным, о трех дверях), «Балтия» – это скорее название трактора, чем автомобиля. Прилетаешь, те же хрущобы, та же асфальтовая колдобá, лужи, в которых отражается вялое небо.

...А с платформы говорят: «Это город Ленинград». – «А почему написано: „Vilniaus“?» – «А хрен его знает». Так, по пути на автобусную станцию, мы болтали с шофером – русским, промышлявшим извозом. (Другое дело, знаешь же, куда ехал – зачем отправляться в горы и там морщиться: моря нету. Если же тебя манит «отчетливый привкус рабства», как писал Бродский о приежавших в Ленинград финнах, то в Прибалтике он отныне отсутствует. Аминь.)

Первое, что делаешь, переступив границу бывшей братской республики – пробуешь ее на язык: как здесь с русским. Лизнул. Вроде б ничего. Окошко «ченч пойнт», понятно, не в счет. Араб в меняльной лавке тоже ответит по-русски. И по-китайски ответит. Всегда считалось, что прибалты – обычно рассказывалось про Эстонию – «если спрашивать по-русски, то не отвечают». Говорящий на государственном языке, и только на нем, не может себе представить, что кто-то его не разумеет: да они все прекрасно говорят по-русски!

Теперь я знаю, что по одной вымученной фразе опрометчиво судят насчет твоих познаний. Так по кости, пролежавшей миллион лет в земле, воссоздают несуществующее целое. Эстонец, смотревший на тебя, как баран на новые ворота, в сущности этим бараном и был. Если что-то он и понимает, далеко не факт, что он понимает все. А ты уже: «У, гад! У, фашист! Я тебе устрою вырванные годы!» На самом не деле ничто не демонстрируют так охотно, как знание языков – хоть суахили, хоть английского, хоть русского.

Мы шагнули в Литву. А с платформы говорят... Здание аэрофлота той же постройки, что и в Ленинграде – эры светлых годов. Стоим – беззащитные в своем незнании: не знаем, от кого или от чего защищаться. Такси брать не отваживаемся – с приезжего сдерут. Литы... Никогда их не видал, только читал – у Булгакова? Или то были латы – в сортире? В месте своего хождения любые деньги обретают значительность международной валюты. Срабатывает политкорректность в расширительном ее толковании: десять мосек равны десяти слонам не потому, что моська равна слону, а потому что десять равняется десяти. Робеешь цен, даже платы за проезд в автобусе.

Подходим к остановке.

-- Не подскажете, как попасть на междугородную автобусную станцию?

-- Это вам надо ехать на десятом.

На 10 литах изображены сразу двое – в одинаковой летной форме, им тесно на банкноте, и они как один человек о двух головах. Почти что командир нашего самолета и второй пилот. Прелесть «ретро» в том, что всё «почти как сейчас»: они в таких же фуражках, в таких же костюмах, чуть отличаются лацканы и чуть иной взгляд – мертвых глаз. Эта разница в «чуть» – чуть сластит.

Подошел автобус, но другой – достаем другую купюру. Нет, не доеду на нем, нужно ехать на десятом, подтвердил шофер. «Подсказавшая» стоит с каменным лицом: а ей не поверил. Ведь русским языком сказала. Литовский акцент в русском, как сероватое на белом.

Ждать еще час. Не зная расписания автобусов на Палангу, мы уступаем давно уже присматривающемуся к нам владельцу транспортного средства, ржавого, провонявшего бензином, сигаретами, с рваными сиденьями и прочими приметами «Антилопы-гну». Подстать легковушке и хозяин: пожилой человек с землистым лицом, всю жизнь добывавший ногтями уголь. На таком не разоришься.

Мелочность, усугубляемая подозрительностью ввиду незнакомой обстановки, ничего общего не имеет со скупостью. Я не подам побирающемуся на Листер Майле «Местному Кривулину» (прозвищем обязан своему сходстству с покойным поэтом) меньше одного евро, что в пересчете на литы по курсу сомалийских пиратов равняется сумме, ежемесячно расходуемой на содержание экипажа судна «Фаина». Мелочность – великий бог деталей в повседневной жизни. Но когда жизнь требует достать чековую книжку и хорошенько заправить ручку чернилами, мелочность отступает на задний план.

(1973-й год. Некто головастый в смысле размера белой олимовской кепочки, из тех, что продаются в лоскутном ряду, наставлял меня первым наставлением в первый мой иерусалимский полдень. Слепило глаза и щемило сердце. «Понимаете, нельзя впадать в крайности. А то есть такие, что не купят себе колу в киоске и пять остановок пилят пешком». Накануне, прямо в аэропорту, нам выдали голубую сотенную, с которой Герцль поздравлял нас с прибытием. 

Представитель противоположной школы носил соломенную шляпу тоже рыночного происхождения. Он сказал мне: «Избегайте тратиться по пустякам, настоящих расходов не бойтесь». Не раз сызнова начинавший жить, он был первоначально наследник заводов, газет, пароходов – если быть точным, им принадлежала верфь в Риге – затем приговоренный к расстрелу, замененному на четверть века лагерей, и доживший не только до реабилитации, но и до репатриации, а может быть, даже и до реституции.)

Дорóгой хозяин «Антилопы-гну» рассказал, что квартиру оставил жене, а сам перебрался на дачу. Нанял одного литовца за столько-то лит в день – «лит», а не «литов» («грамм», а не «граммов»). Последнее время с сердцем плохо.

А сам курит одну дешевую сигарету за другой. Нечуткая Сусанночка просит перестать курить, но он говорит, что уже не может бросить – счел за медицинский совет. Узнав, что мы прилетели из Ленинграда – в чем какая-то крупица правды была – и направляемся в Палангу, он наш выбор не одобрил: почему не на юг? Дорого, да? А какие в России пенсии? Тут я сообразил, что мы ровесники. Услышав, какие, он только покачал головой: здесь выше. Признаться, я имел слабое представление о курсе рубля и начислил себе пенсию в евро.

Расстались мы на «прерванном кадансе»: он советовал сесть на автобус в Клайпеде, а дотуда ехать в маршрутном такси, так и дешевле и быстрее. Он даже подвез нас к их гнезду, что Сусанночке не понравилось: «Лавочка – ты нам, мы тебе. С приезжих сдирают, не смотрят, что у них маленькая пенсия». Между тем, кто-то более доверчивый уже сидит в маршрутке, дожидается кворума. Мы покатили наш чемодан к автобусному вокзалу, провожаемые угрюмыми взглядами.

Это было правильно. Внушительного вида автобус, шофер в фирменной рубашке с галстуком, всем обликом своим говоривший: надежно, солидно, удобно. Почти что Соединенные Штаты Америки.

Мы сидели врозь. Выводов напрашивается два: либо автобус полный, либо полно свободных мест и можно расположиться с удобствами сверх гарантированного минимума. Тем более, что Сусанночка в автобусе не разговоричива. Читать тоже не может – укачивает, в отличие от меня, который читает только в автобусе (в самолете, в вагоне, на разных собраниях и в иные антракты жизни). А дома кто же читает, дома пишут, каждую свободную минуту. Акранке мэнч.

За окном разреженность – не монотонность России или Канады по бескрайности их. Уют малого пространства при рассредоточенном, расфокусированном взгляде. Полная противоположность Израилю, где на пятачке семь чудес света, а за отдельное спасибо тебя еще и в Петру свозят.

Разреженность внутри автобуса, разреженность вне его, на коленях «История кастратов» – все один к одному. (Книжка, изданная Лимбахом – пер. с фр. – о явлении, которое сопоставимо, по своей космической наглости, с возведением Вавилонской башни: певцы-сопрано. Притом что музыка – язык Бога. Именно та музыка, которую они исполняли: Перголези, Глюк.)

На зимних каникулах 69 г. я тоже ехал автобусом из Вильнюса – в Шяуляй. В Каунасе, где автобус стоял сколько-то там минут, я вышел. Было темно, лежал снег, я купил полого гипсового медведя, выкрашенного коричневой краской, с зелеными глазами, красными губами и золотой цепью. Помесь медведя с котом? От последнего цвет глаз и «златая цепь». Но все же я купил его у цыганки, а это классика: цыган с медведем. Как сосиски с капустой.

Это был единственный раз, что мы встретились с Сусанночкой в Шяуляе. Через месяц ей стукнет девятнадцать. Она меня не ждала. Да я и ехал не к ней. Впрочем, мы условились встретиться летом – в такой-то день, в таком-то часу в Паланге, на пирсе.