15.05.2009 | Pre-print

Ночной планетарий — 3

В реальности Лианозово – Париж, хотя Лондон лучше для аллитерации

 

(Окончание. Начало тут и тут)            

В начале шестидесятых папа сказал, что поведет меня в мастерскую к скульптору. «Как его фамилия?» - «Неизвестно» Через неколько дней я опять спросила, как фамилия скульптора, и получив тот же ответ, возмутилась: «Папа, как ты можешь идти к скульптору, даже не зная его фамилию?» Папа рассмеялся: «Его фамилия Неизвестный».

Незвестный быстро вошел в моду, после того как Хрущев его публично высек. В Советской жизни всё было так просто и ясно, начальство ругает, значил хорошо, простая перестановка знаков плюс и минус. Пошли в мастерскую, два этажа, нижний заполнен скульптурами энергичными и  неотесанными, наверху жилье. Неизвестный - красавец с усиками много хвалился,  что он знает Хрущева или Хрущев его знает, что зять Хрущева, Аджубей, звонит ему чуть ли не каждый день, и они вместе пьянствуют.

В тот год на день рождения папины сотрудники подарили ему большой рисунок Неизвестного. Рисунок под стеклом, окантованный узкой коленкоровой лентой, заменил моего любимого Веласкеса. Собственно два рисунка, один, больший, сидящей обнаженной анфас, а внизу, справа, был приткнут маленький рисунок мужчины, у которого на ладони фасоль, из которой вверх тянется длинный росток. Нечто футуро-фаллическое в духе журнала «Знание-сила». Стиль этот мне никогда не нравился, скорей отталкивал свой верой в технический прогресс. Потом, когда я сама уже рисовала, я поняла, что обнаженная плохо нарисована.

Рисунком этим я хотела дать взятку при отъезде специалистам из Третьяковки, которые оценивали мои работы, но они взяли маленькую работу Ладо Гудиашвили.

В середине 50-ых в доме стал появляться спекулянт с чемоданчиком, он приносил пластинки зарубежной музыки буги-вуги. Пластинки эти назывались «на ребрах», потому что они были рентгеновскими снимками, и на свет видны были кости. Чуть позже появился «самиздат» и Окуджава, а потом и другие барды и менестрели. На дворе стояла хрущовская «оттепель». Самиздат, в основном стихи: «Воронежские тетради» Мандельштама, Ходасевич, Ахматова, мама перепечатывала под копирку, несколько экземпляров. Наши экземляры переплетались в красивые ситцевые обложки и ставились на верхнюю полку к другим стихам.  Приезды Якова Абрамовича Сатуновского были связаны с получением полагавшегося ему экземпляра и ознакомлением с другими соблазнами культуры.

В 1963 году я была в четвертом классе Художественной школы. Папа и мама любили показывать мои работы знакомым. Показали они и Якову Абрамовичу, и он пригласил меня поехать с ним в Лианозово в мастерскую Оскара Рабина. Мы встретились утром в воскресенье, кажется на Павелецком вокзале, откуда надо было ехать на электричке. Была зима, но день был не холодный, мрачноватый и сырой. Я пригласила поехать с нами свою подругу Иру Эдельман. Ира казалась мне человеком житейски мудрым и просвещенным. Обитательница огромной арбатской коммуналки, она была очень подкована в сексуальных вопросах.

«Понимаешь, у матери климакс, старая, 35 лет.

Орет на меня, любовника завела».

Я старательно высасывала свои знания из Мопассана, Золя и Бокаччо и ничего не знала про климакс. 

Ира тут же стала объяснять Якову Абрамовичу, как она его знает и понимает, потому что ее отца тоже зовут Яков Абрамович. Всякого рода паронимии и парономасии всегда глубоко действовали на ее воображение.

После  поездки в промозглой электричке, мы вышли на унылой станции и пошлепали по грязному снегу к Рабину. Барак Рабина воспет в его картинах неоднократно, поэтому нет нужды его описывать. Рабин был очень приветлив и мил, показывал работы охотно, ожидая привычной восторженной реакции.  Похоже было на рисунки в журнале «Крокодил», выполненные в технике живописи. Неполадки и недостатки были вскрыты, цвета были всегда почти одни и те же, уныло-грязные, похоже на Лианозово было очень, да и не только на Лианозово. Мы, школьницы, были в восторге.

Потом жена Рабина, Кропивницкая,  маленькая женщина, тоже показала свои работы. Видно такой у них был порядок. Как-будто смотришь в телескоп на большую планету и замечаешь маленький сателит в его орбите. Работы были монохромные, возможно это были рисунки большого размера. Все листы были одинаковые, на всех были изображены антропоморфные звери. На всех работах по паре. Как бы иллюстрация к первой строчке сказки: « В лесу жили-были две зверушки», и на этом сказка кончалась. Показ сопровождался подвыванием Иры, как это гениально.

Потом пили водку, и поэты читали стихи. Нам тоже налили по стаканчику. Поэты были: Сапгир, толстый и красивый парниша, Кира (не знаю, была ли она тогда уже или еще женой Сапгир), Холин, суховатый худой человек и Яков Абрамович, которого в компании называли Ян. У него была другая личность среди поэтов, офранцузенного, в берете с усиками, поэтического мэтра.

Рабин: бараки, сараи, казармы

Два цвета времени:

Серый

И желто-фонарный.

Воздух

Железным занавесом

Бьет по глазам; по мозгам.

Спутница жизни – селедка.

Зараза – примус.

Рабин: распивочно и на вынос.

Рабин: Лондон – Москва.

В реальности Лианозово – Париж, хотя Лондон лучше для аллитерации.

После того, как распили водку, Ира заныла, как она понимает и чувствует стихи, а я пожалела, что пригласила ее.

Обратно шли по разъезженной с бороздами снега и льда дороге всей приехавшей компанией. Сапгир был весел и доволен собой, Холин молчалив, Кира забегала вперед, чтобы попасть в поле зрение Сапгира. Но было видно, что это ей не удавалось, телескоп его зрения не фокусировался на ней. Ира продолжала уныло клеиться ко всем.

Мы вернулись в Москву затемно. Хмель, от тряски в электричке не улетучился, а наоборот усилился. Мы с Ирой обсуждали не пойти ли нам в планетарий, на занятия по астрономии. Мы обе доучивались в вечерней школе из-за хрущовской одиннадцатилетки и производственного обучения. По воскресеньям, вечером, должны были ходить в планетарий, за это посещение получали автоматическую оценку. Обычно, я садилась, закидывала голову и мгновенно засыпала. Остальные ученики вечерней школы были взрослые, рабочие люди. По вечерам они были пьяные и в планетарии хором пели. Их пьяное пение будило и раздражало меня. В этот вечер в села на кресло и сразу включилась в их пение. Оказалось, что когда поешь, меньше тошнит.

В следующий раз я оказалась в планетарии уже в Лос-Анжелесе. Мои дети упросили меня отвезти их на популярное лазерное шоу. Ехать пришлось в Голливуд, в Гриффит Парк, где на горе стоит здание с куполом, - обсерватория, то-есть место для обозрения, и не обязательно планет. Ехать туда из Санта Моники было довольно долго, поэтому я решила не возвращаться, а остаться на шоу с детьми. Билеты были дорогие, так что заплатив, я собралась с мужеством смотреть.

Мы расселись, свет потух, заиграла громоподобная музыка, по куполу носились как молнии цветные лучи... и я мгновенно заснула, тем более, что голова была удобно закинута на спинку кресла. Проснулась я только, когда шоу кончилось, музыка перестала играть, лазеры померкли и зажгли свет. Дети мои были так заняты и увлечены, что не заметили моего штрейхбрехерства и не предали меня осмеянию. Внутренне, я конечно, переживала свое неумение слиться в экстазе с народом, но так как никого сюжетного содержания, шоу не несло, то поймать меня за руку детям не удалось. Получилось даже лучше: с одной стороны я приобщилась к народу и его развлечениям, а с другой стороны сохранила себя с чистоте, причем не нарочно, а сработали защитные механизмы оберегания своего от чужого. Включились то ли культурные, то ли физиологические фильтры, которые не прошибало даже лучами лазера.