13.05.2009 | Pre-print

Ночной планетарий — 2

Папин кабинет был моей любимой комнатой

 

(Продолжение. Начало тут)   

Наша квартира постепенно обустроилась и похорошела. В 50-ом году к ней присоединили соседнюю квартирку, в ней жил управдом, я, маленькая, называла его сосед-какаед (как у нас говорили, фекальный юмор). Комнаты юго-западной стороны выходили на Воробьевы горы, был виден построенный к 54 году новый Университет (когда я начала писать пейзажи из окон, то поняла, как тяжелы его горизотали, как давят на вертикали, как нелепа огромная звезда, как-будто архитекторов ослепили еще до постройки), потом и метромост, и Лужники. Вдалеке виднелся Новодевичий монастырь.

На первом плане были прелестные дачки, с резными наличниками, балкончиками и башенками и сады, яблоневые и вишневые. То, что называется «a million dollar view»,  вид на миллион долларов. Потом дачки снесли и сады вырубили, чтобы построить дом Косыгина, казенную коробку обсаженную туями, а вокруг пустырь для просматривания.

Папин кабинет был моей любимой комнатой. Стоял  письменый стол с двумя тумбами, на дверцах дорогая фанеровка образовывала узор ромбом. Верх и дверцы  красиво  закруглялись. Теперь я думаю, что он был  в стиле бидермаер или в более позднем венском, простой, без украшений, с использованием красивых фанеровок. По сторонам стола стояли два мягких кожаных кресла, с кожаными пуговицами. Кресла когда-то были ярко-красными, но мама наняла мастера-красильщика, и он поморил их в почти черный и, только в складках, если вдавить рукой, был виден алый красный цвет. Стол и кресла были «трофейные». На окне виселa тюлевая занавеска, а на толстом деревянном карнизе портьеры жаккардовой ткани, они были до полу и за ними можно было прятаться. На широком подоконнике стояло много цветов, за которыми  мама любовно ухаживала. Всю зиму цвели ярко-оранжевые амарилисы ( амарилло по-испански значит оранжевый).

На полу лежал немного потертый,  «бабушкин» килим: по зеленой кайме хоровод восьмиугольных звездочек-цветочков, а между ними совсем мелкие. По более широкому бордюру ползли многоногие крабы. В середине по глубокому индиго  большие восьмиугольники, вписанные в квадраты, а в них темной и светлой мареной звезды.  Как небо в созвездиях галактик над степью и морем. Похожий ковер я нашла однажды в Лос-Анджелесе, и по редкому травяному зеленому, смеси шпорника с индиго, определила, что он, как и «бабушкин» из Дагестана.

Высота комнат была 4 метра и на всю эту высоту и метров десять длины был построен стеллаж для библиотеки. Сначала, были построены открытые полки на треть стены, а на несколько лет позже, закрытые со стеклом и бронзовыми полукруглыми ручками.  Помню, как долго и терпеливо их строил мастер, а потом морил в темный цвет. Слева, в открытом стеллаже стояли книги по науке, а на верхней полке стихи, туда надо было залезать по стремянке. В закрытых полках стояла беллетристика и книги на иностранных языках, по-немецки и по-французски. Книг было несколько тысяч, но в детстве у меня была хорошая зрительная память, и я всегда знала в каком месте с полки исчез корешок. 

Когда мне было за двадцать мне приснился сон, папины книжные полки, но вместо книг, коллекции драгоценных вещей. Проснувшись, я вспомнила, какое ощущение вызывали во мне, совсем маленькой, книги, когда я еще не умела читать, а может быть и не понимала, что можно читать. Это были коробочки, их приятно было трогать, были красивые кожаные переплеты или корешки, выпуклое тиснение, золотые обрезы, и бумага от совсем тонкой до пухло-картонной, съедобной на вид.

Против окна, вдоль стены стояла широкая кровать, покрытая ржаво-коричневой с белой крапинкой плотной тканью, а над ней репродукция «Венеры перед зеркалом» Веласкеса. Эту картинку я бесконечно рассматривала, совсем маленькая я не понимала, что такое отражение в зеркале и считала, что там окно, а за окном её мама, которая смотрит на Венеру. Верная концепция того, что называется «mirroring» или отражения нас в других людях, где идеальным будет восприятие нас любящей матерью.

В папиной кровати мне разрешалось лежать, когда я болела. Много времени я провела там в бреду. Обручи кружились вокруг меня, их становилось все больше, а движение все сложней, пока не превращалось в страшный хаос. Но приходил папа, приносил мне примулу или цикламен, они потом жили на подоконниках, и читал мне стихи. Мама тоже читала мне стихи, но мне нравилась папина интонация, она звучала вернее. Читал он сказки Пушкина, а наизусть многое другое: Гумилева «Заблудившийся трамвай» Хлебникова «О, рассмейтесь, смехачи», Крученыха «Дыр бул щыл», Сашу Черного «Дочурка под кроватью ставит кошке клизму...», Козьму Пруткова «Когда в толпе ты встретишь человека...» и «Трясясь Пахомыч на запятках...», А.К.Толстого «Историю государства Российского»,  Хармса «А грузин, перегнувшись под горою, шарил пальцами в груди», шуточное Мандельштама «На луне не растет ни одной былинки...». Какие-то строчки я  помню, но не знаю, что это: «У колодезя-молодезя, опрокинувши ведро, Льет воды сырой холодезь на суровое бедро», и еще: « Монахи, мнихи и чернцы, Коровы кравы и тельцы, На веточках чинно сидели.»   Может быть старинное, для правил правописания, но не Тредиаковский, хотя похоже.

Рассматривали  тяжелые тома Вильгельма Буша по-немецки, «Макс и Мориц», про  шаловливую обезьянку «Жако», папа переводил.  Жако было моим домашним прозвищем. Папа читал вслух Зощенко «Голубую книгу», особенно про Суллу и головку, взятую у сенатора. Все это должно было развлечь и исцелить меня.

Читал папа смешные стихи для «домашнего употребления»: про свою сестру, Валю. Их было две книги «Ветхая сука в роще» и «Новая сука в роще». Проказливый пес (домашнее прозвище тети Вали было Пося), за грехи убит и попадает на небо и там мочится. «В небо глянул мудрый вождь, Это кажется не дождь». Про деда Николая Павловича Рабиновича, маминого отца «Из Умани, но духом сибиряк, Той стороны прошедший лес и степи».

Дед иногда приходил к нам. Был он моложавый и стройный красавец.  «Дед» было маминой шуткой. Проходя мимо мамы, дед мрачно говорил «Таня, категорический императив» и шел в кабинет к папе. Там он сидел в глубоком кожаном кресле у окна и ругал «папашу». Для тех, кто родился вчера, поясню, что это эвфемизм, Сталин назывался «отец народов». Однажды дед наблюдал, как мама бегает за мной и братом  с ремнем и сказал: «Я тоже когда-то думал, что это помогает, но это совершенно не помогло». Дед подарил нам несколько старинных книг, Шекспира с красивыми иллюстрациями и том «Вселенная и человечество». «Монах, дошедший до конца света» была моя любимая картинка. Монах, стоя на коленях, протыкает головой небесный свод, утыканный звездами, а за ним другие миры. Эта картина мира мне нравилась, хотя за небесным сводом была полная чертовщина. Кометы на картинках были с мохнатыми хвостами и загадочными женскими ликами.

Дед отдал нам роскошную бронзовую люстру в столовую, с матовыми абажурами в виде пламени. Когда-то на ней были хрустальные подвески, но во время войны в его квартире стояли пулеметчицы, и они сняли хрусталь на бусы.

Из окон квартиры на углу Лялиного переулка и Покровки, с десятого этажа просматривалась вся Москва. Дом был Общества Политкаторжан, оттуда забрали всех подчистую, включая и мою бабушку. Дед прятался на Кавказе, а бабушка под пытками его не выдала.  В папину комнату дед сделал сам абажур из фанеры с вырезанными лобзиком узорами, в стиле арт нуво. Обращаясь к деду - Николай Павлович, папа мне подмигивал, это была партийная кличка бывшего анархиста, настоящее имя деда было Исаак Исаевич.

(Продолжение следует)