12.02.2008 | Арт

Коррозия Мнемозины

Пока все боятся, что время проходит зря, художник Сокол ставит с ним совместные эксперименты

Успех художника сейчас во многом зависит от его «творческой идентичности», то есть, как иронично определил зачинатель отечественной арт-критики Андрей Ковалев: «чтоб за триста метров было видно, что это работа такого-то». Обычно это выражается в оригинальной технике, которую автор застолбил.  Если из ваты, значит, произведение Пупкина, если из стразов, значит – Попкина.

В этом смысле художник Хаим Сокол проиграл, хоть и совершил настоящее открытие. Он сделал одним из своих непременных рабочих инструментов эфемерное «время». Оно всегда скромно значится наряду с железом, пластмассой и другой смешанной техникой на этикетках к его работам. А поскольку типичный современник весьма близорук, время он видит только как минуты на наручных часах, оставшиеся до важной встречи, но не как дальновидную принадлежность к поколению и эпохе.

Сокол обращается к часам другим, не ручным, а неумолимым, семейным, с маятником, напольным часам с корнями, вросшими  в паркет, вроде бы старшими, прадедушкиными, но нуждающимися в ежедневной заботе, как ребенок или комнатное растение.

Пока все боятся, что время проходит зря и не идет на пользу, художник Сокол ставит с ним совместные эксперименты.

В результутате опытов он успел поставить под удар развитие экономики. Если кто не замечал: дефицит вещей рождает богатство впечатлений. Что, конечно, не должно быть поводом к искусственному обеднению исходного материала. Советское детство не в счет, когда колбаса казалась праздником. В счет только детство как система мышления, когда человек богат своим внутренним миром.

«Сла-а-а-а-вик! Домой!» называется его работа-автопортрет. (Не удивляйтесь, что персонажа зовут Славик. Ведь весь проект называется «Криптомнезия», а это та форма нарушения памяти6 когда не отличаешь собственных воспоминаний от вычитанного в книгах). Зеленый пластмассовый пупс-солдатик стоит перед ржавым железным куском фурнитуры непонятного предназначения.  Эта предположительная часть какой-то бездушной машины испортилась как функциональный элемент производства, но, потеряв предназначение меркантильное, обрела нечто большее – значение символа. Сгнившая ручка прибора превратилась в величественные древние врата. С умными детьми так и бывает, пока они не станут глупыми взрослыми: сначала верблюд легко проходит сквозь игольное ушко, а потом туда и нитка не пролазит.

Сокол измеряет на прочность мир и ставит под сомнение принятую систему весов и мер.

Он помнит, что «вначале было Слово…», и устраивает филологическое вскрытие ситуации. Зная, что в Москве ценятся «бабки» и «тачки», это и изображает. Но получается не то, что могли бы мы, а ноктюрн на флейте водосточных труб. В темном зале собрались в круг современные тачки: тележки, на которых слабосильные бабули провозят сумки в метро, давя своим дальнобойным грузом ноги клерков низшего звена, которые еще не обзавелись правом опаздывать на работу, стоя в пробках на тачках с несколькими лошадиными силами. Где крутые тачки, там и бабки. На тачки художник водрузил их владелиц – скрюченных старушек, воплощенных в виде секций водосточных труб, из обрезов которых мерцает свет.

Время уравнивает все, и ветераны Великой Отечественной будут восприняты как современники бандитов в малиновых пиджаках. С высоты полета Сокола это уже и сейчас видно.

Сходка за первенство в бизнесе, под покровом ночи, когда око за око в свете в фар против фар, и лужа крови в центре блестит подведенным итогом, превратится на исходе сил в беспомощность стариков, которые соберутся в кружок, чтобы пролить слезы о былом, в свете помнящих “глаз напротив”.

Схожие свойства у Сокола приобретают не только разные социальные слои, но и различные субстанции. В серии «Невидимое», где на кроваво-коричневых от ржавчины кусках металла проступают контуры старинных фотографий.

Отпечатки на хрупкой бумаге оказываются более живучими, чем кажущаяся твердость железа. Слово не вырубишь топором, оно заточено острее и ранит глубже. Связанная пачка нераспечатанных конвертов из металла режет криком названия: «Она их, сука, даже не читала!». Сердце дрожит не от угрозы физической смерти, но от возможности быть забытым и самому потерять память. Потому в чемодане из стекла, лежащем на боку, работе под названием «Memories», лежит самое важное: не капитал в купюрах, но более ценные бумаги – разорванные фотографии и письма. У чемодана нет дна, и туда дует ветерок вентилятора, заставляя трепетать верхние слои бездонной памяти.

Это, наверное, и есть материализовавшееся дуновение времени.

Источник: "Культура" № 5, 7-13 февраля 2008,