05.06.2007 | Memory rows

Над Римом

Запрещается! Это территория США!

Иосиф Бродский, которого я видел однажды в середине 70-х (он злобно косился на нонконформистские картинки, развешанные по стенам одного из московских полудиссидентских салонов), очень хороший поэт. Но не из моих любимых. И вообще-то я довольно редко о нем думал. Так что странно было удостоиться роскошной римской стипендии его имени, а с другой стороны, может, и правильно? Это опять из разряда "предварительной, излишней благодати".

Бродский, как известно, очень любил Рим, бывал там многократно, провел много времени  на стипендиях этой самой American Academy in Rome. И справедливо решил, что всякий российский литератор-художник-архитектор-музыкант должен иметь возможность пожить и поработать в Риме и там проникнуться культурой, напитаться ею от корней древних деревьев, пробивающихся сквозь толщу дряхлых наслоений.  

Он пытался в середине 80-х убедить мэра Рима, что необходимо там устроить Русскую академию – ведь уже есть Американская академия, Французская, Испанская, Немецкая, Венгерская, Польская, Финская, и еще бог весть какие академии в Риме есть. А Русской – нет. Из этой затеи ничего не вышло.

Могло выйти. В начале прошлого века выдающийся археолог и историк князь Абамелек-Лазарев завещал свою виллу на холме Джаниколо, окруженную огромным парком, Российской академии наук или Российской академии художеств. Но итальянское законодательство такое завещание с "или" не признало, и вилла Абамелек была секвестрирована. При фашистах советские туда соваться не пытались, а после войны удалось доказать, что это – советская собственность, и на вилле Абамелек обосновалась резиденция посла СССР. Кажется, раньше там гостевали всякие художники-академики, ныне, возможно, приезжают персонажи вроде Церетели и Глазунова – не знаю.

Ну а друзья Бродского после его смерти создали Joseph Brodsky Memorial Fund, чтобы хоть как-то воплотить его мечту. Фонд этот бедный, средства ему собирать трудно, но когда это удается, они по договоренности с Американской академией отправляют в Рим людей из России.

Что касается AAR, то это почтеннейшая и богатейшая организация. Появилась она на свет так. В самом конце XIX века три американских архитектора Макким, Мид и Уайт сошлись на мысли, что хорошо бы создать в Риме Американскую школу архитектуры, куда ездили бы проникаться духом античности и Ренессанса их земляки. Обратились к Вандербильту, Фрику, Карнеги, Моргану и Рокфеллеру, те прониклись идеей и дали денег. Далее деньги от других миллионеров продолжали приходить неуклонно. На верхушке Джаниколо, посвященного богу Янусу, не входящего в число семи канонических римских холмов, но самого высокого, был приобретен большой участок земли, и на нем построили исполинскую виллу в ренессансном стиле. Потом рядышком приобрели еще несколько зданий, в том числе бывший маронитский монастырь, а какая-то американская миллионерша подарила Академии принадлежавшую ей старинную виллу Аурелиа, стоящую по соседству, – ей владела когда-то семья Фарнезе. А Архитектурная школа со временем преобразовалась в Академию.

И на Джаниколо получился кусок Америки – тем более, что тут же находятся резиденция посла США в Ватикане и Американский университет, а также американская католическая семинария.

Для американца попасть в Академию – значит доказать свою научную или творческую состоятельность, в очереди туда стоят годами, и запись о стипендии или гранте в AAR в биографии ценится высочайшим образом.

Это для американцев, а для нас – никак.

Как я туда попал – для меня загадка, хотя соображения имеются. Кажется, какое-то отношение к Фонду Бродского имеет моя приятельница Джеми Гэмбрелл, переводчик и искусствовед. Каким-то образом к нему причастен Игорь Макаревич, но кто входит в жюри, решающее, кого отправить в Рим, мне неизвестно.

С конца 90-х, когда начались эти стипендии в AAR, там побывали Тимур Кибиров, поэт Сергей Строчков (про которого я, к стыду своему, ничего не знаю), Семен Файбисович, художница Ольга Флоренская, я, а в 2006 – художник Дмитрий Цветков. То есть набор довольно странный. Он мог быть каким угодно другим.

Как бы то ни было, летом 2004 Джеми, приехавшая тогда в Москву, мне вручила толстый конверт со всевозможной информацией об AAR и сообщила, что меня там ждут с начала октября по начало января. Меня это страшно удивило.

Я прочитал содержавшееся в конверте, покопался в Интернете, понял, что мне сильно повезло, но насколько – до меня дошло не до конца.

А условия роскошные. Четыре билета туда-обратно (чтобы я, как нормальный человек, мог провести Рождество в кругу семьи на родине). Мастерская с жильем. Вполне щедрые суточные при бесплатной кормежке. И вообще – Рим.

Этот город я тогда совсем не знал. Мы с Сашей в нем провели три часа, когда через Рим добирались до Неаполя и Искьи. Вылетели из Москвы рано утром, совершенно не выспавшиеся, прилетели в Рим, мало что соображая, нас на автобусе прокатили мимо Колизея, подвели к фонтану Треви, потом отвезли на площадь Св. Петра, где мы, естественно, видели швейцарских гвардейцев. Но почему-то мне больше, чем гвардейцы, запомнилась вьетнамка, торговавшая рядом с ними электрическими игрушками. Пятнистый американский солдат ползал по-пластунски по отполированной туристами мостовой и палил из автомата, а ярко-розовый заяц подпрыгивал и колотил в барабан.

Накануне отлета в Рим я слег с жесточайшим гриппом. А тут еще Энн Кьеллберг, нью-йоркская сотрудница Фонда Бродского, намудрила с билетом. Я его должен был забрать в Шереметево, на стойке Аэрофлота. Приезжаю, и выясняется, что билет не на сегодня, а на завтра. Еду домой, наутро – опять в Шереметево, тут еще и вылет задержали на несколько часов, так что в Рим я прилетел за полночь. К счастью, за мной прислали машину. Шофер почему-то совершенно не знал город, не имел представления, где находятся ворота Сан Панкрацио, возле которых расположена Академия. Мы долго колесили вверх-вниз по темным петляющим улочкам, наконец нашли нужную мне виа Анджело Мазина – коротенькую, длиной метров в сто. Остановились у кованой узорчатой ограды, увенчанной американским флагом и украшенной золотым изображением Януса. Я позвонил в звонок, калитка отворилась, в ней появился привратник, сказал: "Mr Alexeev? Hi! Welcome to the American Academy", помог мне с багажом, провел мимо фонтана по усыпанному галькой парадному двору, через портик, заставленный античными мраморами, внутренний двор с еще одним фонтаном и высоченными кипарисами, мы поднялись на лифте на четвертый этаж, прошли по длинному коридору, он распахнул дверь: "Ваша мастерская", мы вошли, и я обомлел. Не с недосыпа и от температуры.

Рядом с этой мастерской то, что было в Гольцхейме, – чулан.

Помещение больше ста метров, высотой в несколько человеческих ростов, перекрытое стеклянной крышей, – сквозь нее светила луна. С огромным рабочим столом (когда я перед отъездом переписывался с Анн Кьеллберг, и она меня спросила, что мне надо для работы, я ответил, мол, нужен какой-нибудь стол, чтобы на нем рисовать). Еще более меня поразил стоявший в углу старинный кульман на чугунной станине. Как же он мне помог, когда я со своей гнутой спиной на нем рисовал, позвоночник – не болел!

Я по винтовой лестнице втащил чемодан наверх – там заботливо оборудованная спальня, она же кабинет с покойным креслом для отдыха и письменным столом, ну и удобства, соответственно, рядом.

Холодильник – был, а кухни – нет. На следующий день я ее обнаружил в конце коридора, и на двери висело оповещение: "Будьте горды, что вы находитесь на кухне, находящейся выше всех римских кухонь. Пожалуйста, соблюдайте чистоту".

Я рухнул спать. А утром изумился. Из окна была видна панорама Рима, от замка Св. Ангела до Св. Иоанна Латеранского, облитая золотом утреннего солнца, и вдали, против света, – горы Умбрии. Я этот город раньше почти не видел, но сразу начал узнавать знакомые по картинам и фотографиям места. Вот – плоский купол Пантеона, вот – "пишущая машинка" мемориала Виктора-Эммануила, а за ним Капитолий, вот – на противоположном холме вилла Боргезе, а под ней еле-еле виднеется Испанская лестница, увенчанная церковью Троицы на Горе.

Пошел по коридору налево, обнаружил там кухню и выход на широченную террасу. На солнышке на террасе грелся пожилой американец, он мне сказал: "Хай, айм Джеральд. Какое прекрасное утро!". Я представился, и у видел с террасы термы Каракаллы и вдалеке – Албанские холмы. Пошел в другую сторону по коридору, вышел на другую террасу, там в шезлонге сидела девушка, сразу сообщившая, что она Сара, ландшафтный архитектор из Калифорнии. С этой террасы был виден сад Академии, кусок римской стены Аврелия, минарет-колокольня маронитского монастыря и огромная зонтичная пиния, загораживавшая вид на Св. Петра.

Я разобрал вещи и пошел знакомиться с начальством. Сперва с канадкой итальянского происхождения Пиной Паскантонио, распоряжавшейся всеми организационными проблемами, а заодно, закончив курсы сомелье, выбиравшей вино для академического подвала. Вино она на столы во время совместных ужинов ставила превосходное, да и вообще – милейший человек.

Пина мне объяснила, что есть несколько правил. Первое – каждое утро смотреть вывешенное в холле меню ленча и ужина, выбирать и записываться, а если это не сделаешь либо придешь без записи – штраф 15, кажется, евро. Второе – не очень шуметь после 10 вечера. Третье – помнить, что у привратников есть обеденный перерыв, и в это время их тревожить нельзя, надо входить при помощи магнитной карточки через заднюю калитку, через сад. Четвертое – приветствуется, если во время трапез люди не сидят все время в одной и той же компании, а постоянно меняются, что помогает общаться и обсуждать важные проблемы гуманитарных наук и искусств.

В прочем же – делайте что хотите. И при любой трудности не стесняйтесь обращаться за помощью.

Затем меня представили директору Академии Лестеру К. Литтлу, совершенно англизированному американцу – он в прошлом году ушел на пенсию – и его жене, очаровательной седой итальянке Лейле. Лестер был одет в пиджак из харрис-твида, в его кабинете стояли кресла, обитые кожей цвета мха и казалось, что пахнет хорошим трубочным табаком. Разумеется, это было иллюзией: в Американской академии курить можно было только на улице либо у себя в частном пространстве.

Лестер и Лейла жили в маленьком особнячке рядом с главным зданием Академии, пригласили меня выпить кофе – у ворот дремал антикварный Mini-Cooper. Лейла мне сообщила, что по правилам все новоприбывшие обязаны публично рассказать другим гостям Академии, кто они такие и чем занимаются, причем надо уложиться в три минуты.

Эту инициацию я прошел через пару дней. К счастью, Саша мне приготовила демонстрационный диск, я что-то быстро пробормотал, а Лейла, хронометрировавшая мое выступление при помощи китайского детского будильника в виде здоровенного лимона, шепнула: "E bene!".

Познакомившись с начальством, отправился исследовать здание. Увидел гостиную с концертным "Стейнвеем", огромным телевизором, который почти никто никогда не смотрел – не принято это занятие у американских интеллектуалов, с подшивками американских газет, клубной кожаной мебелью и огромным холстом Чака Клоуза, бывшего когда-то гостем AAR, а впоследствии ставшего одним из ее опекунов. Прошел в бар – по раннему часу, там было пусто, на стенах висели фото знаменитых стипендиатов, в том числе, естественно, Иосифа Бродского.

Вышел через внутренний дворик в сад – он дивный. Треугольный, легким склоном скатывающийся к калитке, засаженный очень красивыми соснами, хурмой и магнолиями. Трава сияла маргаритками, а возле огораживающей сад стены Аврелия – огородик, заботливо воссоздающий то, как растили овощи и пряные травы древние римляне: капуста разных сортов, морковка, салат-латук, лук, чеснок, портулак, петрушка, кориандр, тимьян и чабрец.

Из старинного домика в углу сада звучала музыка Шуберта: потом выяснилось, там занимался директор Филадельфийской филармонии.

А рядом с домиком – маленький обомшелый мраморный фонтанчик. На постаменте, над чашей, – странное существо, не то дракон, не то кот. Оказалось, все же кот. Пина мне рассказала, что это памятник на редкость уродливому коту по имени Квазимодо, всеобщему любимцу, проживавшему в академическом саду и умершему пять лет назад.

Вот в такое место я попал.          

А еще в Академии великолепная библиотека с редкими изданиями по искусству, самое продвинутое техническое оснащение на любой вкус – мне-то оно было ни к чему, хотя местный компьютерщик Марко меня спас. Дело в том, что незадолго до моего отъезда мы купили лэп-топ, чтобы я мог в Риме писать и быть на связи. В компьютерах я не понимаю ровным счетом ничего, а Саша – чуть-чуть. В общем, не знаю, что произошло, но через неделю после приезда в Рим на новеньком ноутбуке полностью рухнули Windows. Марко посмотрел и сперва ничего не понял. Потом вспомнил, что просто так, на всякий случай, переписал у Оли Флоренской русские Windows. И скачал их мне.

Но самое главное – я попал в Рим, в который тут же влюбился. Описывать этот город мне  стыдно, все равно ничего не получится, и наверняка он у каждого свой. И все же.

Меня поразило, что этот город, очень густой, при этом полон тихих, безлюдных, почти деревенских мест. Таков clivo Rocca Savella, заросший мхом и травой, круто поднимающийся от Тибра на Авентин, к церкви Св. Сабины. А эта романская церковь, светлая, просторная, – истинное чудо. Удивительна дорожка clivo di Scauro, ведущая от Большого цирка к Санти Джованни э Паоло, вдоль которой за покосившимися заборами на монастырских огородах растет кукуруза, помидоры и капуста. Туристов – никого, да и местных мало. Рядом еще одно дивное место, парк виллы Челимонтана. Он очень красив сам по себе со своими пиниями и вьющимися аллейками, но его часть совершенно запущена, туда никто не забредает, и среди разросшихся кустов ни с того ни с сего торчит оплетенный плющом египетский обелиск.

Или – крошечный парк, спрятавшийся на верхушке холмика рядом с началом Корсо, со стороны его не видно, я туда поднялся случайно, и какой-то дяденька, читавший, сидя на лавке, книжку, недоуменно посмотрел на меня. А выглядящий как замок древний монастырь Санти Кватри Коронати, находящийся между Св. Климентом и Иоанном Латеранским, окружен какими-то халупами, будто в захолустном русском городке, у входа сарай авторемонтной мастерской, на его стене – зачем-то электронные часы, показывающие вечно неправильное время. Впрочем, в этом городе время и не может быть правильным.

Я не уставал ходить по виа Сан Теодоро, огибающей склон Палатинского холма, безмятежно-тихой, по переулочкам соседнего райончика Велабро – "Болота", к кривой-косенькой, но какой же милой церковке Сан Джованни. А как-то спускался с Капитолийского холма, пошел не по микеланджеловской лестнице Кордоната и не по Монте Тарпео, к Велабро, а завернул куда-то вбок и оказался в чащобе дикой растительности, там на прогалине сидели на корточках украинцы, которых в Риме множество, пили водку и пели песни. Снизу слышался шум сплошного потока машин и скутеров, мчащихся мимо театра Марцелла в сторону площади Венеции.

Совсем рядом с Академией, на краю холма Джаниколо, торчит вполне дурацкого вида монумент Гарибальди. Вокруг него чуть не сотня хаотически, будто высыпавшие на поверхность шампиньоны, расставлены по газонам и тротуарам бюсты, изображающие потешных бородатых и усатых господинчиков – ближайших сподвижников Гарибальди. В этом месте всегда многолюдно, толпятся и туристы, и римляне, любуются панорамой Рима.

Мне-то что? У меня из окна мастерской вид еще лучше.

А за балюстрадой смотровой площадки, в глубокой лощине, стоит совсем деревенский дом, окруженный полем, садом и огородом, кто-то копается на грядке.

Ну а в пяти минутах ходьбы от Академии начинался парк Дориа Памфили, кажется, чуть  не самый большой в Европе. Я на самом деле до его конца так и не дошел. Парк этот удивительно красив, такой изумительной рощи зонтичных пиний, как там, я не видел больше нигде. И – тихо, отдыхает душа.

Мне страшно повезло: за эти три месяца я исходил Рим почти целиком, чуть-чуть и не совсем как турист узнал его и знаю, что хотел бы там жить. Что там делать, понятия не имею, но к этому городу я прикипел.

Понятно, в Риме нельзя обойтись без обозрения памятников и шедевров искусства. И снова – для каждого там свое. Наверно, любого потрясают имперские руины. Кое-что я уже видел до того, например колоссальный, чуть меньше римского Колизея, амфитеатр в тунисском городке Эль-Джеме. Он, пожалуй, производит большее впечатление, чем Колизей, хотя бы потому что окружен низенькими убогими арабскими домишками. Но когда увидел форум Траяна, базилику Максенция, бани Каракаллы, остатки Палатинского дворца и Пантеон – долго не мог прийти в себя.

Там я понял, что барокко, который раньше не слишком любил, может быть гениальным. Например, постройки Борромини, которые я знал по фотографиям, оказались откровением. Я предполагал, что ренессансные дворцы в Риме великолепны, но окончательно в этом убедился, увидев своими глазами.

А что Св. Петр – шедевр архитектуры, меня никто не убедит. Огромный – да, но не более того. Очень красиво он выглядит только сквозь замочную скважину приората Мальтийского ордена на Авентине, построенного Пиранези. Когда смотришь на него в дырку, он не громоздится, загораживая половину неба, а сюрреалистически висит в воздухе.

Но больше всего я полюбил романские церкви Рима. И пышные и огромные Санта Марию Маджоре, Санта Марию д'Арачели и Санта Мария ин Трастевере, и более скромные Сан Клементе, Сан Стефано, Санти Джованни э Паоло и Санта Марию Домнику.

Утром я вставал рано, завтракал очень вкусной рикоттой и ветчиной, купленными в кооперативном фермерском магазине, находившемся неподалеку, и овощами-фруктами с соседнего рыночка – к общему ленчу не ходил. Потом часов до двух работал – грех не работать в такой мастерской.

И шел бродить по городу. Обычно проходил мимо посольства Ирландии в Ватикане, фонтана Аква Паола, мимо здания Испанской академии и резиденции испанского посла, мимо тяжеловесного муссолиниевского монумента гарибальдийцам – к церкви Сан Пьетро ин Монторио, во внутреннем двор которого спрятан абсолютный шедевр, крошечный Темпьетто, построенный Браманте. И спускался по лестницам в лабиринт улочек Трастевере. Иногда доходил до остановки трамвая и ехал пару остановок до конечной, на пьяцца Арджентина, где в глубокой яме торчат римские руины -- вроде бы  там зарезали Юлия Цезаря. Но главная достопримечательность этого места – несколько сотен кошек, живущих в античной яме и опекаемых благотворительным обществом, созданным живущими в Риме британцами.

Обычно шел пешком куда глаза глядят. Ходил до вечера, пока ноги не начинали гудеть. Тогда направлялся на пьяцца Венеция, к автобусной остановке – лезть пешком на Джаниколо было лень, и ехал домой. Вылезал остановкой раньше, заходил в маленький бар, который держал вечно пьяный старичок, и выпивал рюмку граппы и кофе. А вином на вечер я запасался на рынке – деревенским белым из Кастелли, дешевым, но вполне вкусным. И шел ужинать. Кормили в Академии хорошо, хотя итальянскую кухню все же прилаживали отчасти к американскому вкусу. Пока было тепло, ужин накрывали под сводами внутреннего двора академической виллы, когда похолодало – в огромной столовой, где пылал камин.

Знакомых в Риме у меня никого не было. Я один раз встретился с поселившимся в Риме иллюстратором детских книг Володей Радунским, с которым был мельком знаком по Москве, еще до его отъезда в Америку. Но общение у нас как-то не задалось. Он был сильно занят, а мне хватало Рима. Пообщался один вечер с Верой Митурич, гостившей у Володи – они вместе делали какую-то работу. Потом, уже месяца через два, в Риме появились Сережа Хачатуров и Аня Свергун, их вывезла в Рим Свиблова, устраивавшая там выставку русских фотографов, мы вместе провели день, они зашли ко мне. На этой выставке Оля меня познакомила со своей римской приятельницей Антонией Баккетти, с которой она сотрудничает в устройстве выставок. А Антония познакомила со своим мужем, автором фотографий с клубящимися в небе птицами, которые меня в свое время поразили на одной из выставок Московского дома фотографии.

Об этих птицах -- отдельный рассказ. В первый же мой римский закат я посмотрел в окно и сперва испугался, что у меня галлюцинация. В небе над Римом свивались в спирали, вытягивались в амебообразные формы, закручивались в колеса, то рассеивались, то сбивались в плотные черные сгустки многие тысячи темных точек. Присмотревшись, я понял, что это маленькие птицы. И вспомнил фотографии синьора Баккетти.

Дело в том, что с конца сентября до середины декабря в Риме скапливаются сотни тысяч, если не миллионы каких-то перелетных птиц – каких именно, мне так и не удалось выяснить. И на каждом закате устраивают в небе этот фантастический спектакль. А Баккетти, вообще-то не профессиональный фотограф. Он чиновник культурного управления Рима, но несколько лет очень внимательно фотографировал из своего окна эти орнитологические чудеса. И сфотографировал их изумительно, будто ангелов ловил линзой.  

Больше ни с кем я в Риме не общался – кроме соседей по Академии. И для меня, никогда не бывавшего в Америке, это оказалось очень интересным. Не могу судить, насколько это специфическое общество отражает особенности американского общества в целом. Возможно, в очень малой степени. И тем не менее.

Одновременно со мной в AAR пребывало больше восьмидесяти постояльцев. Почти все  американцы – был один англичанин, два человека из Болгарии, один поляк, и я. Граждане США происходили из разных мест страны, были разного возраста, от совсем молодых до мафусаиловского возраста, и занимались всевозможными гуманитарными занятиями. Там были богословы и музыковеды, композиторы и богословы, философы и археологи, писатели и поэты, историки и экономисты, художники и архитекторы, лингвисты и литературоведы. Много англосаксов, много евреев, чуть меньше шотландцев и ирландцев. Парочка испаноамериканцев, один полуяпонец-полуирландец. И ни одного черного. Это меня удивило. Но видимо, афроамериканцы до сих пор предпочитают не тратить жизнь на исследование кьяроскуро у Караваджо и копание в проблемах диалектов Лациума, а делают карьеру в бизнесе, политике, медицине и прикладных науках.

Мои сожители по Академии явно разделялись на людей, занятых важным делом и паразитов.

Там были очень уважаемые ученые, достижения которых наверняка невозможно оспорить, и был молодой парень, докторант из Гарварда, отпрыск хорошей нью-йоркской еврейской семьи. Почти клон Эндрю Соломона: те же волнистые белокурые волосы, молочная кожа, голубые глаза. Он вроде бы занимался палеографией и все время, что я его наблюдал, ходил по cortillo академической виллы и с серьезным видом переписывал в блокнот тексты древне-римских табличек, вмазанных в стены и наверняка уже стократно прочитанных и проанализированных. Иногда он на пару дней исчезал, а потом радостно рассказывал, как прекрасны Флоренция, Венеция, Капри и Амальфи.

Был ирландец из Нью-Йорка Оскар (фамилию я, к сожалению, запамятовал), но мне говорили, что он отличный писатель. Оскар был вечно пьян, таскал с рынка двухлитровые бутыли с белым вином, он-то и объяснил мне, что бессмысленно ходить в "Винотеку" за дорогим вином, куда разумнее покупать на рынке деревенский "Кастелли" по 4 евро за литр.   

Был Питер Линч (возможно, фамилия что-то делает с человеком – он физиономически был похож на Дэвида Линча, те же безумные глаза и изможденное лицо), Питер у себя в мастерской строил из толстых стволов бамбука, перевязывая их веревкой, довольно изящные избушки. Горячо объяснял, что это – будущее архитектуры, так как бамбука в бедных странах сколько угодно. В Италии он потребный бамбук добывал с трудом. Избушки были на самом деле красивые, и я ему даже поверил.

Его жена, измучившая меня сверхсерьезными разговорами про русское православие и феминизм, подарила американское издание "Котлована" Платонова с обложкой ее работы.

Был сорокалетний жовиальный толстячок-гомосексуалист Франко итало-мексиканского происхождения из Сан-Диего, в прошлом адвокат, затем переквалифицировавшийся в художника. Он, приехав в Рим, тут же отправился на блошиный рынок, купил там два кошмарных разлапистых кресла, обитых вытертым малиновым плюшем и на золотых ножках, а также множество бумажных и восковых цветов, китчевых картинок с девой Марией, гипсовых распятий, пластмассовых черепов, старых жестянок из-под конфет, пустых пыльных бутылок и все это аранжировал так, как положено американскому художнику-чикано. И начал в большом количестве красить мутноватые маленькие картинки с чертями, фаллосами и розами. Продавал их по 30 евро коллегам по Академии, те – покупали. "А что – говорил он – Бабки-то надо отбить, мне же дома за мортгейдж платить надо". Справедливо.

Потом к нему приехал бойфренд Чак, пожилой красавец с дубленым солнцем лицом, васильковыми глазами и седой линкольновской бородкой, привез чемодан каких-то специальных бобов и специй. Они с Франко заладили на самой высокой кухне в Риме готовить вкуснейшую текс-мексиканскую еду.

Был архитектор-садовник из Айдахо с женой и пятью детьми. Перед ужином он всегда читал молитву, а своих детей ему, похоже, не хватало: он трогательно опекал многочисленных отпрысков всех прочих жителей Академии.

Их всех объединяли, по-моему, три признака.

Первый. Этот был период окончания президентских выборов в США, и все они ненавидели Буша. Один, теоретик архитектуры из Массачусетса, договорился до того, что Буш опаснее Сталина и Гитлера вместе взятых. Я ему сказал, что это преувеличение, и вообще у нас тоже как-никак Путин есть, и он надулся.

Я за ужином спросил как-то: неужели здесь никто за Буша не болеет? Мой сотрапезник наклонился ко мне, указал глазами и прошептал: "Вон, сидит парочка из Вайоминга. Слава богу, они завтра уезжают".

В день, когда объявили результаты выборов, в Академии было похоронное молчание.

Второй признак. Возможно, я ошибаюсь, но в академических американцах я обнаружил что-то роботообразное. Они делали только то, чему их обучили. Боялись переходить улицу на красный свет, даже если ближайшая машина была за сто метров от них. Опасалась незнакомой еды – когда Пина Паскантонио, как положено в Италии в декабре, в один из вечеров составила меню, где преобладали блюда из каштанов, они к тарелкам принюхивались, будто принесли им маринованных крыс.

И звонили домой только через американских операторов. В Академии было положено рассчитываться за телефонные разговоры в первые три дня каждого месяца. Я, обзаведясь картами Black & Yellow, платил за долгую болтовню с Сашей, мамой и московскими друзьями евро 20-30. Они – несколько сот долларов. Я пытался объяснить, что этих трат можно избежать. Сперва они говорили, что такого не может быть, потом, поразмыслив, сообщали – так это наверняка жульничество, и так звонить -- нельзя.

Третий признак – умение различать имена. Здесь я должен согласиться с Семеном Файбисовичем, написавшим после такой же стипендии скучную и претенциозную, на мой взгляд, книгу "Рим. Разговор". Но Семен верно подметил, что дар американцев помнить имя своего собеседника – удивителен. За три месяца я так и не смог привязать ко всем  лицам все эти Билл, Джейн, Энн, Ричард, Джо, Джоанна, Дэйвид, Гарри и так далее. Ладно, они меня запомнили, я был один русский среди них, да и "Никита" в памяти американских интеллектуалов неизбежно отзывалось "Крутчевым". Но они, я заметил, друг друга различали безошибочно. Как – не знаю.

А еще одно сильное впечатление – это комната с табличкой Social Room на двери. Там были кресла и диваны, большой телевизор, который никто не смотрел, и библиотека, составленная, как в любом санатории, из того, что отдыхающие решили не тащить домой.

Набор был интересный. Научные книги на очень специальные темы. Множество дамских романов и детективов. Учебники итальянского языка – по подчеркиваниям и загнутым страницам можно было предположить, что некто, пребывая в Риме, пытался выучить итальянский, потом плюнул и оставил книжку будущим постояльцам. Толстые романы и non-fiction неведомых мне американских писателей и несколько экземпляров "Кода да Винчи".

В библиотеке этой "общественной комнаты" я обнаружил совершенно замечательную книгу "Случайный папа", написанную какими-то двумя американскими ирландцами. Я ее присвоил, а потом подарил Наталье Леонидовне Трауберг.

Сюжет такой. Умирает Иоанн-Павел II (книга написана и напечатана, естественно, когда он еще был жив, и снабжена благодарностью ему от авторов). Собирается конклав, сидят-сидят, понтифика выбрать не могут. Тут один из кардиналов, примас Ирландии Брайен Комиски, придумывает фортель: предлагает выбрать папой своего соученика по семинарии отличного американского ирландца Билла Мерфи, который, став священником, влюбился в хорошую ирландскую девушку, расстригся, но истовую веру сохранил, женился и занялся рыболовецким промыслом на Кейп-Коде, нарожал детей. А потом жена умерла от рака.

Идея с Биллом вроде бы провокационная, направленная на то, чтобы подстегнуть конклав наконец прийти к какому-то решению. Но канонически правильная: священник остается священником навсегда.

Происходит невероятное: конклав, разделенный на противоборствующие фракции, исключительно чтобы не подпустить к престолу никого из соперничающих кандидатов, единодушно голосует за Билла Мерфи. И что теперь делать?

Ирландский кардинал секретно отправляется на Кейп-Код к своему другу, чтобы уговорить его отказаться. Но – поди ж ты – выясняется, что Биллу ночью накануне явилась дева Мария и сказала: "Ты, рыбарь, должен пасти мое стадо". И деваться – некуда.

Билл Мерфи прибывает в Ватикан со своими тремя детьми, его быстро возводят в епископы, а потом и на Святой престол, причем он себя нарекает Петром II. А чтобы ему помогать достойно управлять церковью, вокруг собирается компания хороших ирландцев – кардинал Комиски, посол США в Ватикане, а также ирландский богослов, знаток ватиканского закулисья. Итальянская и немецкая камарилья, разумеется, пытается всячески вредить "папе Биллу", а вот чернокожий кардинал из Африки становится его верным союзником.

Петр II обнаруживает в письменном столе конфиденциальное послание Иоанна-Павла II своему преемнику. Оно написано по-итальянски, а этого языка он не знает. Но, пользуясь воспоминаниями о семинарских уроках латыни и словарем, он, поднатужившись, его прочитывает. Там говорится, что страшнейшие угрозы церкви произойдут от русского православия, небрежения семейными ценностями и СПИДа.

Далее происходит много захватывающего. А в конце концов Петр II отправляется в апостолическую поездку в Черную Африку, где наблюдается безудержная экспансия РПЦ, направляемая "Бешеным монахом", епископом из Москвы. Папа посещает госпиталь, где пользуют больных СПИДом детей, а руководит им докторша из Сербии, клеврет "Бешеного монаха". Она подстраивает так, что один из пациентов кусает "папу Билла" за палец, через несколько месяцев он умирает, но дело его живет.

Куда там Браун с его "Кодом".

За три месяца в Академии мне удалось близко сойтись только с одним американцем, Рейнгольдом – Райни – Мюллером. Да и он относительный американец. Родился в Аризоне в семье немецких эмигрантов, начал учиться в местном университете, а в конце 60-х сбежал в Европу, чтобы не попасть во Вьетнам. Обосновался в Венеции, закончил тамошний университет Ка' Фоскари, специализировался в экономике Средневековья, особенно в связи с развитием искусства и архитектуры в Италии, постепенно стал профессором. Женился на венецианке Лауре и совершенно обитальянился – Лаура мне сказала, что на венецианском диалекте он говорит так, что ни один местный не может заподозрить, что Райни не исконный житель Лагуны. Райни – точнейший, фантастически образованный и добрый человек.

А еще я приятельствовал с болгарским философом Цочо Бояджиевым, живущим в Германии, и с польским музыковедом Кшиштофом Белявским. C Цочо, прекрасно говорящим по-русски, приятно было на время забыть английский – но отнюдь не только, он много занимательного и важного для меня рассказывал. А с Кшиштофом мы быстро пришли к удобному для обоих способу общения. По-русски он понимал отлично, но говорил с большим трудом, так же у меня обстоит с польским. Вот и разговаривали каждый на своем наречии.

Как раз, когда я был в Риме, в России ввели новый национальный праздник – в честь победы над поляками. Я об этом поведал Кшиштофу, он долго не верил, что это правда, а не обострение бреда, от которого москали, как ему казалось, вылечились. В отместку он мне много рассказал про братанов Качиньских.

Кроме того, я нередко болтал с главным привратником Норманом Роберсоном, которого отчего-то живо интересовало происходящее в России, и такой же Путин козел, как Буш, или нет? Норманн полностью соответствует имени – здоровенный, с красной физиономией и белой бородой, ходил всегда в клетчатой шерстяной рубахе и в кепке с надписью USS Missouri. В молодости он служил на флоте, а потом был капитаном каботажного судна, ходившего по восточному Средиземноморью. То есть возил товары. Не исключаю – оружие евреям и арабам, туркам и грекам.

Однажды он меня спас от неприятностей. Я прогуливался по окрестностям Академии и начал фотографировать резиденцию американского ватиканского посла. Сторожившие его marines отнеслись к моему занятию безразлично, а патрулировавшие рядом конные карабинеры подъехали, заявили, что делать это запрещается и велели следовать с ними. Я потихоньку направился к воротам Академии, они, лязгая копытами,  – за мной. У ворот они закричали "стоп!", я потянул руку к кнопке звонка, но калитка открылась сама собой, появился Норм, втянул меня за рукав, прорычал спешившемуся карабинеру войти за мной: "Запрещается! Это территория США!" и захлопнул калитку у него перед носом.                         

Зам месяц до окончания моего римского житья я на неделю слетал в Париж, повидался с Пакитой Миро, с Ирой Вальдрон, с Катей Терье. Было немного странное чувство: я впервые за долгое время летел в Париж не из Москвы и не в Москву возвращался.

И много работал. За римские месяцы я сделал серию больших рисунков "Привидение собаки Рокки во Дворце Дерева-Метлы" и еще несколько графических серий, примыкавших к ней. Тогда у меня вроде бы была договоренность с Олей Свибловой и Леной Куприной об устройстве большой выставки, но пока ничего не вышло. Часть этой серии была в 2005 показана на Пражской биеннале на выставке, которую курировала Саша, а в 2006 – на выставке "Идентификация" в московском фонде "Эра", устроенной Сашей Пановым.

Саша приехала в Рим недели за две до моего возвращения, воспользовавшись положенными мне билетами. Приехала совершенно гриппозная, сперва отлеживалась, а потом мы целыми днями гуляли по Риму. Погода стояла великолепная, солнечная, это были чудесные дни.

На Рождество в Академии был устроен праздничный ужин – все постояльцы, кто хотел и мог, готовили любимые блюда, потом поданные на общий стол. И, надо сказать, было вкусно. А Саша сделала по французскому рецепту курицу с пивом, изюмом, луком-шалот и копченой ветчиной, которая у нее получается замечательно.

На Новый год вся Академия гуляла, и это было довольно утомительно: все американцы напялили разноцветные шапочки из фольги, пулялись серпантином и конфетти и галдели. Когда приближалась полночь, Лестер пригласил Райни и Лауру, Кшиштофа, Цочо и нас на верхнюю террасу валы Аурелия, куда обычно никого не пускают, -- смотреть фейерверк. Мы пили шампанское, и вдруг город внизу взорвался. Это было что-то невероятное. Такого неимоверного, бушующего салюта мы представить не могли. "Это что – сказал Лестер – в этом году все скромненько, потому что мэр Рима попросил горожан почтить память погибших от цунами в Юго-Восточной Азии. Видели бы вы, что творилось год назад".

1 января мы пошли гулять по городу. Повсюду еще валялись бутылки из-под просекко, гильзы от шутих и обрывки серпантина. Римляне семьями сидели на террасах кафе и тихо приходили в себя от новогодней ночи.

На следующий день мы вернулись в Москву. Не предполагая, что через пару лет Саша в Италии окажется надолго, а я ее буду навещать в Верхнем Адидже, и северно-итальянские горки станут таким же обыденным делом, как тополи и березы во дворе по Дмитровскому шоссе.