Авторы
предыдущая
статья

следующая
статья

22.05.2007 | Memory rows

Рокки и двойная радуга

Пришли свиньи и лошади, смотрели на нас, а море продолжает ворочаться

Текст:

Никита Алексеев


Иллюстрации:
Никита Алексеев


Огромное грушевое дерево там, наверно, росло всегда, с древней корой, изъеденной муравьями, плодовыми мухами и комарами. Это дерево – в три обхвата, и когда родители Марии решили построить дачку на берегу, оно их заставило решить, что строиться надо здесь, на клочке выжженной земли, на склоне заросшего падубом и колючками холма.

Оказавшись рядом с ним, я заявил, что в доме спать не буду, буду спать на раскладушке под деревом. Первую ночь я попытался провести как решил, и после полуночи понял, что решение глупое.

Это дерево – мировое древо. Оно разговорчиво скрипело ветвями, в листве шла бесконечная и безжалостная жизнь: кто-то свистел и жужжал, перелетал, ползал и поедал соседей, другие повизгивали и падали мне на голову, а потом ползли по земле. И светила огромная луна.

Под утро я пошел в дом. Его построила мать Марии, филолог, и умерла вскоре окончания стройки. Не знаю, как у нее было с филологией, а архитектор она гениальный. В том смысле, что дом вставлен в пейзаж так, что выглядит среди колючих холмов драгоценностью, а его крошечное жилое пространство непонятным образом оказывается огромным. Там гостили временами человек восемь, и никто не теснился.

Но – жара, и под раскаленной черепицей быть нельзя, спасением была веранда. Широкая, затененная, мощеная верно обработанным диким камнем.

Игорь ее два раза в день поливал холодной водой из шланга, заодно обрызгивал оливковые серебряные деревья у крыльца и цветочный куст за ступеньками – чудесный, он просыпался только когда вставала луна. Листочки поднимались, а цветы, днем засохшие, вдруг расцветали желто-розово-фиолетовыми лепестками. Возле их зева с тихими жужжанием висели большие существа – Игорь их называл колибри, я – сокососами. Эти удивительные местные бражники размером в ладонь запускали длинные хоботы в цветы, недоуменно смотрели на нас радужными фацеточными глазами и работали как нежные вееры: били слюдяными, переливчатыми крыльями.

Мы сидели на стульях, купленных матерью Марии у деревенского мастера на Крите.

Соломенные сиденья, а на спинках – гениально вырезанные птицы, овцы, собаки, горы, звезды, солнца и луны. Мне бы так научиться изображать самое простое – никогда уже не научусь.

А на море надо было идти, ведь мы туда купаться и загорать как-никак приехали. До моря – метров триста, но их надо было пройти под страшным солнцем по выжженному полю, по ссохшейся почве. И надо было миновать "Белую башню", мотель, который в этом адском раю держит Илиас, бывший салоникский таксист и заскорузлый коммунист, ушедший в натуральную мистику.   

Илиас следил, кто идет мимо – тут я вспомнил русские деревни, где мимо Семеныча и дяди Вани никак не пройти. И кричал: "калимера!!!", зазывал выпить стаканчик циппуро. В "Белой башне", кажется, даже был кондиционер, но главное – был навес, а под ним "Музей материальной культуры Халкидики". Илиас в нем выставил тотальную инсталляцию, Кабаков мог бы спать спокойно, если умел бы. Ее элементами были загадочные крестьянские инструменты (извилистые старые доски, усаженные зубьями из раковин мидий и по-палеолитически расколотых галек, нужные, наверно, для обмолота зерна), поломанные телевизоры и холодильники, старый американский дистрибутор "Пепси-Колы", ржавые лопаты и вилы, конверты с пластинками звезд греческой эстрады 60-х, гитары со свернутыми набок грифами и проломленные мандолины с перламутровой инкрустацией. Рядом стоял запыленный "Рено" четвертьвекового возраста, на котором Илиас ездил в ближайший городок за покупками. 

Несмотря на навес, в музее Илиаса пекло по темечку. И пили циппуро, мечтая добраться до моря – Илиас-то, как положено деревенскому, в воду окунался четыре раза в год.

В один из дней, когда мы добирались под страшным солнцем к морю, увидели Илиаса (думаю, его имя скорее соотносится с древнегреческим "Гелиос", а не с семитским "Ильяху"), он босиком стоял на черепичной крыше "Белой башни" и белил трубу. Его голова была обмотана грязной белой майкой, лицо – черно в безумном греческом свете. Что ему втемяшило в полдень белить трубу, не знаю. Наверно – тюхэ, то есть рок. 

У него жена Эвангела, седая, безумно красивая женщина, похожая на Медею, уже совершившую ужасный поступок, и два сына. Один – красавец, таксист, другой – тридцатилетний даун, умный, но назойливый. Илиас ему иногда давал оплеухи, когда тот лез за стаканом виноградной самогонки.

Не дойдя до моря, я несколько раз надирался циппуро и на неизвестном мне, долингвистическом  языке общался с Илиасом. Он пел про "Коккино стратон", нечто про Красную армию, а я рассказывал, что коммунисты – говно, Россия, конечно, хороша, однако Греция даже лучше.

В один из дней я понял, что Халкидики пахнет циппуро. Проснулся на антресоли дома Марии – и луч солнца, жарко упавший на подушку, вонял виноградной брагой, приправленной анисом.

В тот день до моря я добрался. На горизонте зыбко маячил конус Святой горы, на песке валялся кусок ствола дуба, выброшенного морем лет сто назад и до сих пор, слава богу, остающийся на месте. Вдоль заросшего песком и тростником устья пересохшей речки, текущей из Месопотамоса, пастух с высоким посохом вел стадо овец.

Черная овчарка с желтоватыми зубами подбежала и лизнула меня по лбу.

Я залез в море, уплыл на полкилометра на спине  в сторону островка Амулиани – недаром я "спинист", никак больше плавать больше не могу, а потом заснул. Меня отнесло за километр на запад, хорошо не в море. Пока шел по раскаленному песку обратно, ступни чуть не обожгло, а Саша очень волновалась – не утонул ли? Не утонул: умею спать на спине в соленой воде.

Но к счастью, мир пах циппуро не каждый день.

Мы сидели на веранде, смотрели на небо и на море, на выжженное поле. Купались, загорали, лениво копались в песке и раскладывали гальку пирамидками – черными, серыми и белыми.

Игорь готовил очень вкусную еду, но с ингредиентами иногда случалась незадача. Ближайший магазин был в двадцати километрах, по идее, раз в два дня приезжала автолавка: то зеленщик, то рыбник, то молочник, с изумительным овечьим йогуртом, также торговавший хлебом. Иногда они не появлялись, видимо, отправлялись в  параллельный Девелики либо им было лень тащиться в нашу глушь.

Без еды мы обходились, поскольку были неприкосновенные запасы. Циппуро, к несчастью, тоже не кончался: Игорь запасся большой бутылью, да и у Илиаса был неисчерпаемый резерв. Хуже было с сигаретами. Их у властителя "Белой башни" не было, не то он с нами не хотел делиться.

Мы просили зеленщика, молочника и рыбника привозить побольше, но отчего-то они являлись с двумя-тремя пачками, хотя сами, как большинство греков, были курильщиками.

В один из дней, когда автолавка не приехала, мы стали крутить из листьев, сорванных с соседнего эвкалипта, самокрутки – на манер индийских "биди".

Отчего-то было лень пройти два километра до таверны "Дионис", которую держали сиднейские греки, репатриировавшиеся на родину. Несколько раз до нее добирались, ели вкуснейшую рыбу, пили местное вино и запасались сигаретами, а также плоскими бутылками рецины "Маламатина" с мутно-зеленой этикеткой.

На ней нарисован пузатенький карапуз с чубчиком, из горла пьющий вино, а животе у него – ключик. От двух литров "Маламатины" у меня однажды случился понос, но холодная рецина по жаре обычно шла прекрасно.

Я, пристроившись в тени огромной груши у каменного стола, похожего на первобытный жертвенник, рисовал в черных очках (боялся ослепнуть)  свои предсмертные рисунки, черным по белому. Или это случилось в другой раз? Ведь в Девелики мы побывали три раза, каждый раз по две недели, в последний раз – осенью 2006.

Приехал на машине Ричард Уитлок с женой Марией, по-гречески жесткой антиглобалисткой и атеисткой, мы поехали смотреть на Афон. Сперва попали в городок Уранополис – "Небоград" – находящийся у подножия Святой горы.

Там, после пустоты Девелики, навалилась туристская сутолока, воздух стал вязким и потным. В лавках торговали полотенцами с акулами и серферами, сисястыми голыми тетками, присевшими на раскаленный капот автомобиля Lamborghini, и электрическими иконами, открытками с видами монастырей и соломенными шляпами. Потом Ричард нас отвез к заднему входу на Афон. Это была стена, затянутая сверху колючей проволокой, упиравшаяся в море, а в стене – калитка, выкрашенная суриком, запертая на навесной замок. Над калиткой – надпись на листе жести, предупреждающая о карах, грозящих со стороны Греческой республики тем, кто несанкционированно войдет на территорию Афона, "монашеской республики". Рядом в тени стоял армейский джип, в нем спал, положив на колени автомат, греческий солдат.

На обратном пути, когда наступила ночь, мы остановились в одной из бухт рядом с Девелики – искупаться. Сияла огромная луна, когда я метров на десять отплыл от берега, увидел, что весь свечусь.

Плывшая рядом Саша даже испугалась – протянула руку, с нее посыпались огоньки. Я что-то подобное уже видел в Крыму, и мы знали о флюоресценции планктона, но плыть в воде, светившейся повсюду, было чудом.

Но главное в Хадкидики это встреча с собачкой Рокки.

Илиас, как положено деревенскому, держал животных. Давал им имена, но не пищу. В один из раскаленных дней он, зазвав на циппуро, показал белого козленочка, трясшегося от окончательного ужаса. Илиас козленка нарек Алешей – в честь какого-то советского фильма, виденного им во времена гражданской войны между коммунистами-атеистами и фашистами-православными; естественно, Алеша помер через пару дней после того, как мы его видели.

У Илиаса было стадо кошек, он всех нарекал – полагаю, он находился в вечном адамическом состоянии до изгнания из рая. Одна из кошек Илиаса тут же к нам прибежала, когда мы вселились в домик матери Марии. По мнению Илиаса, ее звали Дженнифер Лопес, а была она чудовищно тощая, рыжая, с навсегда голодными глазами, у нее висели длинные соски. К вечеру она по обгорелой земле принесла под порог нашей веранды троих котят.

Благожелательный зеленщик привез запас консервов Whiskas (Cheba и Gourmet Gold в Месапотамосе и даже Урануполисе не торговали), Саша откармливала Дженнифер Лопес, но та учила детей жизни.

Показывала, как ловить кузнечиков, стало быть акрид. Я видел много разного, но дрыгающаяся нога здоровенного кузнечика, торчащая из пасти прижмурившегося от удовольствия котенка, – это страшновато.

Никуда не денешься, вот так вот – это жизнь и смерть.

Наевшись кузнечиков и "Вискас", Дженнифер с детьми забирались на ветки олив, оттуда благодушно любовались серебром вечерней земли. Интересовались сокососами, но их не почему-то не трогали. Возможно, у сытых кошек есть чувство прекрасного.

И были собаки. Вслед за Дженнифер Лопес прибежал нагловатый и суетливый черно-белый песик, далековато похожий на спаниеля, нареченный Илиасом Каппа Эниа – в честь американского телесериала "К9".

По следам Каппы Эниа, перепрыгивая на коротеньких лапах через камни и заскорузлые сухие рытвины, пришел Рокки Бальбоа. Он – ангел, рассказавший о новостях в небе, сумевший найти верные слова.

Этот маленький белый пес, облепленный репейниками, застенчивый до нелепости, стал моим гуру. Он стыдился всего – прежде всего, своего бытия. К миске подходил после того, как ее опустошил Каппа Эниа и подлизали Дженнифер с детьми. Получив свою пайку, Рокки ложился на нагретый солнцем камень и смотрел на луну.

Ни у одной другой собаки я не видел таких умных глаз. Мне не встретилось пока существо, столь правильно ведущее себя в видах неизбежного конца жизни. Рокки не был боязлив, он не был нахален или потерян в мире. Нет, Рокки, все знал о том, что случится, и этого не боялся.

Он ходил с нами на море, никогда не залезал в соленую воду – выкапывал глубокую ямку в сыром песке, дремал, поглядывал на марево, за ним против солнца иногда проявлялась треугольная гора Афона.

Что случилось впоследствии с Рокки, неизвестно. И правильно – кто может рассказать судьбу ангела или великого учителя? Мы расстались на бугре над домиком в Девелики: слева чаши моря и неба, справа заросшие колючками холмы. Когда садились в машину к Всесвятому таксисту Панайотису, белый пес сидел на асфальте и внимательно смотрел. Потом, неуклюже перепрыгивая через рытвины, побежал вниз, к Илиасу.

Его дальнейшая судьба неизвестна. Одни говорят, что Рокки порвали зимой в клочья дикие собаки, живущие на холмах. Другие – его приютила греческая поп-звезда, построившая отвратительный кубический дом на берегу бухты Девелики.

Как бы то ни было, Рокки больше нет. Зато есть чудеса, которые он творит из рая.

В следующее лето, когда его уже не было, к нам пришли свиньи. Я спал, и услышал, что Игорь и Саша о чем-то шепчутся, просыпаться не хотелось, но пришлось: снизу раздавалось хриплое громкое хрюканье.

На нашей веранде валялась здоровенная свинья, вокруг, ломая кусты, суетились поросята-подростки, а еще одна парнокопытная, но не жвачная семейка зачем-то рыла яму под эвкалиптом. И вдруг подул страшный ветер, загрохотал гром, небо покрылось беспросветными тучами, но дождь не пролился.

Мы прогнали неизвестных свиней палками и камнями – уходить они не хотели. Легли спать под утро, позавтракали овечьим йогуртом и перезревшими смоквами, а в полдень над морем и выжженным пшеничным полем ни с того ни с сего встала немыслимо яркая радуга.

Этим сентябрем было еще чуднее. Правда, это чудо я не с самого начала не видел, привелось понять только его рациональное развенчание.

Игорь сидел в домике с гостями – московской семьей с двумя девочками раннего школьного возраста. Они завтракали на веранде, и вдруг по полю начали гарцевать белая и гнедая лошадь. Побегав по полю, они подошли к веранде и уставились на людей, Игорь решил, что им очень хочется пить.

Лошади выпили несколько ведер воды – Игорь Ворона только успевал наливать – и снова заплясали на поле. И опять пришли пить, и выпили очень много, а Игорь боялся, что он их опоил. Но они еще поплясали, покатались по земле и убежали в оливковую рощу на холме. Игорь спрашивал у Илиаса, откуда могли взяться в Девелики лошади, тот понес околесицу. Он пытался что-то узнать у других соседей – они на его дурной греческий отвечали, что лошадей в этих краях сроду не бывало.

А девочки рассказали: накануне им обеим снилось, что возле дома танцуют белая и серая лошадь.

Мы с Сашей приехали в Девелики через две недели после этого события. Я сперва не поверил, что такое может быть.

Но, прогуливаясь рядом с домом и пытаясь сделать фотографии для возобновления старой, 70-х годов, серии "Маленькие работы", я увидел кучки лошадиного дерьма и оттиснутые в земле следы копыт.

На следующий день, оставшись без сигарет и вина, мы отправились в таверну к австралийцам поесть жареной рыбы, а заодно запастись "Маламатиной". На голом пустыре, огороженном проволокой, увидели белую и гнедую, уныло щипавших остатки травы.

Как всегда, очень просто: кто-то в Девелики зачем-то завел лошадей, надрался циппуро, три дня не мог в себя прийти, их не запер и не поил, эти красавицы ушли и бродили по округе.

Но все просто не совсем: в тот вечер, только мы вернулись домой, завыл ужасный ветер, небо почернело, не упало ни капли воды, но над колючими холмами, морем и полем встала двойная радуга.

И мы кормили внуков и внучек Дженнифер Лопес, они урчали и дрались из-за кусков – кузнечики уже легли зимовать.

Нас охраняли другие собаки, зажившие возле "Белой башни", но Рокки исчез навсегда. Зато в день, когда нам надо было возвращаться в Салоники, на дом обрушился не виданный мной в Девелики ливень. С неба и из Междуречья хлестало так, что стало страшно: как бы дом не смыло.











Рекомендованные материалы


31.07.2007
Memory rows

Сечь Яузу — ответственное дело

Так что высеку Яузу гибкой удочкой 333 раза. Этого вполне достаточно. И наряжусь в красные штаны и красную поло – будто я палач, а главное – на фоне московской июньской зелени выглядеть буду как мак-coquelecot. Как на картине Сислея.

29.07.2007
Memory rows

Времени — нет

Это – вовсе не синодик и не некролог, мне просто хочется вспомнить тех, кто умер. Я бы мог про них рассказывать очень долго; сделать это несколькими фразами трудно, вряд ли что-то получится. Но все же.