24.04.2007 | Memory rows

Петр и Яков

Босоножки без носа на Моховой – вот и счастье

Я долго совсем ничего не рисовал. Пытался быть честным. Даже выбросил предметы, при помощи которых мог заниматься рисованием – сохранившиеся запасы краски, цветных карандашей, пастель и бумагу. Это случилось до встречи с Сашей и после того, как исчезла мастерская возле Черемушкинского рынка, в высоченном кооперативном здании, под занавес советской власти построенном Худфондом для мастерских художников. В этом сооружении какое-то время арендовали себе мастерские, где занимались больше дизайнерским бизнесом, Никола Овчинников и Свен Гундлах. А я на паях с друзьями одну из мастерских – высоко, на одиннадцатом этаже – снял у Кати Московской, странного человека.

Я ее помнил с лета 1969 года: мы шли по Моховой с Андреем Демыкиным, встретили Лешу Паустовского, с ним была ослепительной красоты хрупкая девушка. Но больше всего отчего-то запомнились ее розовые босоножки с открытым носком.

Познакомились. Катя, взглянув на меня, сказала: "Какой милый мальчик". Я был прыщав. С тех пор я с Катей до 94-го не встречался. Она тоже, как выяснилось, была художником, построила мастерскую на улице Вавилова, но, поскольку ничего не рисовала, сдавала ее.

Ни Андрей Филиппов, ни Боря Матросов там не появлялись, а я, так как пешком от дома пять минут, ходил каждый день. Иногда ночевал.

Смотрел в огромное окно, из которого – вид на Поклонную гору, где Церетели только что поставил колонну с прилепившимся к ней золотым червячком. Пил один и рисовал что-то довольно глупое.

Ну и перестал рисовать. Зато Никола, узнав, что я занялся писаниной, подарил ставший ему ненужным "Мак" первого поколения – прибор с маленьким черно-белым экраном и очень неудобной клавиатурой, а также с управлением, которое я освоить так и не смог. Я до сих пор полный кретин по части компьютеров, сейчас кое-как научился пользоваться  простейшими возможностями Windows, а тогда печатал одним пальцем на машинке Rheinmetall, подаренной мне за ненадобностью Валентином Ивановичем и мамой. Это устройство весом в пуд я наконец отнес на помойку неделю назад. Печатаю же до сих пор одним пальцем, довольно быстро. Эта скорость более или менее совпадает с филиациями моих мыслей.

Когда-то у меня был очень хороший почерк. Благодаря Оскару Александровичу Гинзбургу, учителю литературы в МСХШ, я научился писать уставом, полууставом и даже славянскую вязь в какой-то степени освоил. Потом вполне профессионально учился шрифтам (Фаворский, Телингатер и Лазурский, как-никак, большие мастера этого дела). Даже отработал постепенно свой собственный способ писания block letters, которым пользуюсь до сих пор – со стыдом. Потому что сказать-то вообще-то нечего. А изображенные авторским способом слова требуют внимания большего, чем напечатанные гарнитурой Times.

Вот и писал. Иногда невесть куда – и потому, что хотелось высказаться, и по простой причине, надо было на что-то жить. Писал в Playboy, в "Медведь", в "Художественный журнал", в прочие совсем странные бумажные органы прессы.

Сотрудничал, к счастью, и с неплохими, пока такие в России еще были. К примеру, с "Итогами". Случился конфуз.

Когда Сергея Пархоменко выгнали, а вслед за ним ушли лучшие сотрудники, я в очередной раз остался без возможности писать и что-то за это получать. И, честно считая, что в России дело прямиком катится к устранению свободы слова, взял интервью у Пархоменко и его напечатал в "Иностранце".

А через пару месяцев мне позвонила новая начальница отдела культуры "Итогов" и предложила писать для них. Я написал три рецензии, потом эта дама меня справедливо обругала: "Никита, вам не стыдно? Как вы можете сотрудничать с нами, мне же Володя Вовнобой рассказал, что вы творили, вы же обгадили наш журнал?". К счастью, я не успел зайти в их бухгалтерию за гонораром.

Мне было страшно стыдно. А я – просто забыл, что эти "Итоги" совсем не те, и хотелось куда-то писать. Графомания? Возможно. Вокруг такие и такое писали, что святых выноси. Смею надеяться, я не из самых ужасных писателей про искусство.     

И в "Известия" писал, и хрен знает куда еще. Болтливость – плохое качество, но что было делать? Завтра мне идти на телеканал "Культура" и отвечать, зачем нужны художественные критики, и как они могут совмещать свое занятие с работой художника. Я не знаю, что ответить. Наверно, художественные критики нужны потому, что они есть со времен Аристотеля. А совместительство? Это у Левы Рубинштейна спросить бы, как он умудрился не до конца изгадить свои стихи, их превратив в болтовню.

И было страшно одиноко. Пока я не стал жить вместе с Сашей Обуховой, пока она не стала моей женой. Официально Саша моей женой стала через восемь лет совместной жизни: я в России обитал с паспортом ПМЖ, то есть без прописки, а соответственно, без возможности расписаться в ЗАГСе. Обычный "внутренний" паспорт (что же за страна у нас, если до сих пор есть разница между паспортом для использования внутри отчизны и другой, для поездок за ее пределы?) я долго не мог получить. Отчасти – потому что это сделать было трудно, отчасти потому, что мне не хотелось играть в советские игры. В конце концов я его таки получил, как – немного позже.

А Саша – я ее знал давно. Но не мог подумать, что она станет моей женой. Я не верю в бога, но за это его благодарю.

Получилось так. Мы вместе оказались на даче Андрея Филиппова. А потом – ночь, потом мы с Сашей вернулись вместе ко мне на Вавилова. И через день она меня повезла знакомить с ее родителями. А еще через пару дней мне позвонил Андрей и сказал: "Я с тобой никогда не буду говорить, если с Сашкой ты себя поведешь непорядочно". Я счастлив, что мы с Андреем дружны.

Я бы не узнал, что такое счастье, не случайное, а ответственное, без Саши. Думаю, если я не превратился окончательно в желчного костяного монстра, это благодаря ей, ее доброте, уму, нежности и удивительной, легкой ясности в поступках. Эта легкость и ясность ей даются тяжело: ладно моя "бехтеревка", она-то с младенчества страдает страшной астмой, и выстроить столь светлое жизненное поведение это подвиг. Совершенно религиозный, хотя Саша атеист не в меньшей степени, чем я.

Наверно, она такая во многом благодаря своим родителям, всей своей семье, – они воспитывали себя и чудесно воспитали дочь. 

Первые месяцы мы жили в квартирке на Вавилова, где когда-то много произошло, потом стало ясно, что надо съезжать. Первый повод: с шести утра на перекрестке улиц Дм. Ульянова и Вавилова грохотала и воняла пробка, и не то что спать, жить было невозможно. Но важнее, эта квартира была жизненно сношена, убита прошлым.

Мы переехали в однокомнатную же квартирку на Дмитровском шоссе, рядом с гостиницей "Молодежная", где я когда-то ждал прилетавшую из Парижа Катю Терье. Обмен в социальном смысле был неправильный: дом на Вавилова знаменитый, профессорский, пятиэтажка у "Тимирязевской" – пролетарская и гниловатая.

Зато – тишина, от шоссе отгораживают деревья, а по ночам и рано утром издалека слышно, как постукивают по Савеловской железной дороге товарняки и электрички. И поют птицы, да хоть бы даже вороны.  Прямо как в отрочестве, на даче в Каллистово, за леском от Ярославки. И двор весь зеленый, заросший деревьями, совсем рядом маленький милый парк "Дубки", а за ним – уже почти лес, парк Сельскохозяйственной академии. Хожу я туда не часто, но радует, что этот район пока сохраняет признаки пригородной дачности.

Мы покрасили стены в квартирке в абрикосовый цвет, это была моя идея. Во-первых, красиво и тепло, а во-вторых, напоминало об Армении, где Саша еще не бывала. 

Через три месяца после переезда мы совершили удивительное путешествие в Армению – билеты снова оплатил Илья Вайс, спасибо ему! Мы сперва гостили в Ереване у друзей, потом съездили на Севан, а затем осуществилась моя мечта: добраться до границы с Ираном. Дальний родственник Самвела и Мамвела, таксист, согласился нас отвезти за 100, кажется долларов, до Мегри, за Каджаранский перевал. Выехали на рассвете, заехали в Хор-Вирап, полюбовались на висящий в небе Арарат и на турецкую границу, пересекли Воротанский перевал, заехали в Татев. И – по жуткой разбитой дороге, за Каджаран. Там лежал снег, волоклись над пропастями грузовики с иранскими номерами, а на самой верхушке мы увидели два белых ООНовских джипа. Их пассажиры, все одетые в черные брюки и белые рубашки, стояли и мочились с высоты в пустоту; галстуки летели по ветру в одну сторону.

Мегри – милый зелененький город. За мутным глиняным Араксом – Персия. Рыжие голые горы, по склонам рыжие плоские домики. Разрыв цивилизаций… Наш водитель уехал обратно в Ереван, и оказалось, что никакого общественного транспорта из Мегри на север не существует. Мы переночевали в гостиничке (вода была!), а потом какой-то местный согласился нас отвезти за перевал, в городок Кафан. Высадил на краю города, у будки ГАИ, поговорил с милиционерами и сказал, что проблем нет, они нам помогут.

Жара была страшная. Мы сидели в жиденькой ползущей тени деревца и ждали, что будет. Мальчуган тащил куда-то осла, тот не хотел. Через полчаса он вернулся, понуждая осла идти обратно. Потом проехал "УАЗ" с военными, вооруженными автоматами. Еще через полчаса рядом с милицейской будкой появились два парня, очень пьяные и совершенно бандитской внешности. Попросили закурить, спросили, откуда мы. "Из самой Москвы, бля?! Ну вы даете, хули вас сюда занесло? Мы-то из Ростова, на свадьбу к родне приехали, пропились на хуй, теперь выбраться не можем, а вы-то?!". Мы посидели вместе полчаса под деревом, ростовские армяне куда-то ушли по пышущем вибрациями разбитому асфальту.

Время от времени я поднимался в будку и робко спрашивал ментов, что будет. Они отвечали: "Чка проблем". Часа через четыре один из них спустился и властно остановил огромный грузовик Volvo с персидскими номерами. Поговорил с шофером, очень похожим на теперешнего иранского президента, махнул рукой: "Атвезет куда надо".

Саша, забираясь в кабину и протискиваясь на полочку позади пассажирских сидений, задела ногой четки, свисавшие с панели управления, украшенной портретом Хомейни. Шофер разозлился, но постепенно остыл – видимо, с армянскими ментами ему ругаться было ни к чему. Включил музыку – украинскую попсу. Я его выспрашивал, откуда он едет, что везет, была глоссолалия. На смеси дикого английского, немецкого, турецкого и общеславянского он объяснил, что едет семнадцатый день из Амстердама, а везет в город Горис "шуз", а потом поедет в Киев, но в Тегеране его ждут мама и жена.

Мы ползли по перевалам, ближе к вечеру остановились возле родника, он совершил намаз. В темноте добрались до Гориса, заночевали в гостинице, где не было ни воды, ни света, а тетенька в регистратуре была несказанно удивлена нашему появлению.

Вернувшись в Ереван, я спросил друзей, зачем перс вез в крошечный Горис фуру обуви? "Так понятно – это неликвид со складов НАТО, армейские башмаки для армии Карабаха". 

Мы переночевали в Горисе, добрались до городка Ехегнадзора, поселились в большой, брежневской постройки, гостинице, где тоже не было воды и света, а населена она была офицерами армянской армии. Умывальник в ванной комнате был почему-то приделан на уровне колен, зато унитаз – так, что для его использования необходимо было быть ростом выше двух метров.

Не исключаю, в этом заключался мистический смысл выживания армянского народа. Да какая разница? Мылись-то мы чудесной минеральной водой "Джермук", ледяной, купленной в гостиничном буфете, и никогда не забуду дрожь у темечка. Мы провели в Егехкадзоре три дня, сходили к Нораванку, и там случилось чудо. Сидя верхом на каменных блоках, мастера-камнерезы работали над восстановлением храма, их молотки звякали по теслам, и звон волшебно звучал среди красных скал, поросших изумрудной зеленью, под бесконечным небом.

И купались в быстрой Арпе – цеплялись за камни и ветви шелковиц, нависавших над речкой, вода била по телу, небо светилось над головой. Отпустив одну руку, мы отщипывали черно-пурпурные ягоды, их сок тут же смывала чистейшая вода.

А в Москве у нас появились сожители. Не дети же, так не назовешь?     

Сперва – котенок Петька. Его, только-только прозревшего, нам мудро пристроил Дима Мачабели. Петр – сын Стожка, грозы всей Малаховки, где у Димы дача, и полусибирской кошки его мамы. Кота прозвали Стожком потому, что у него короткие лапы и длинная шерсть. Передвигаясь по миру, он смахивал на зигзагами скользящий по поверхности маленький стог.

Нрав у него, по рассказам, был зверский. Полагаю, если бы мы не отважились Петьку кастрировать, он бы либо давным-давно сбежал, либо нам оторвал голову. Характер он у папы унаследовал.

Петром его обозвал я. Сперва потому, что он, как Петрушка, все время откуда-то неожиданно выскакивал с выражением экзистенциального любопытства. А потом я решил, что он похож на Св. Петра: держит ключи Рая, передаст их только достойному, а прочих, покусав и оцарапав, в горние не допустит. По-моему, имя ему подходит, и потому, что иногда он совершает непростительные, но свойственные его природе поступки. Предать может трижды, но ключи не отдаст.

Через полгода после обретения Петра мы поздно ночью шли домой по Дмитровскому шоссе. И вдруг рядом с нами оказался юный клочкастый белый пес. Он не шел позади, ничего не просил, нет – бежал впереди. И добежал до нашего подъезда, уверенно поднялся на второй этаж и остановился у двери. Вошел. Мы его покормили чем было. Утром на кухне обнаружили кучу говна, у пса были виноватые глаза, он не понимал, что делать дальше. Я вывел его на веревочке гулять, затем были куплены ошейник, поводок, подстилка, собачья еда, но пес первые дни не мог уразуметь, куда и зачем он попал. Странно – привык, когда получил имя. Я его назвал Яковом. Его поведение было очень похоже на то, как себя вел праотец Иаков, тоже не стразу и навсегда не до конца понявший свою внутреннюю избранность.

А далее с Яшей начался кошмар. Сперва энтерит, потом лептоспироз, а затем и вовсе перитонит. Доктор Наталья Михайловна сказала, что скорее всего он умрет, и сильно удивилась, когда это не случилось. Он выжил благодаря Саше, ставившей ему капельницы, выхаживавшей после операции и хранившей уверенность, что все будет хорошо, когда я потерял в это веру. Вот и живем с Петькой и Яшкой в квартирке на Дмитровском шоссе, где абрикосовые стены давно посерели от табачного дыма, и жить бы так долго-долго!        

Только все труднее, чем ближе, становится вспоминать. Потому, что если помнишь лучше, легче что-то сочинить. Этого совсем не хочется.