10.04.2007 | Memory rows

Чернуха умер

Я – офицер ГРУ, задолжавший Французской Республике не менее 70.000 евро

В 1997 я перестал заниматься искусством и не возвращался к этому делу года три. Иногда, правда, участвовал в каких-то выставках, но только потому, что затаскивали друзья или потому, что по каким-то причинам у меня возникало желание что-то сделать.

Причины для этого перерыва были и совершенно личные, и общие.

Здесь я снова себе задам вопрос, давно меня интересующий. Что вообще такое современное искусство? Современное кому и чему? Всему, что нас окружает, современное любому искусству, производимому ныне? Современное художнику, что-то такое делающему, или некой референтной группе, состоящей из искусствоведов, арт-критиков и дилеров? Наконец, на протяжение какого времени искусство остается современным? Один сезон, год, два, десять, двадцать лет? Ответа на этот вопрос у меня нет.

Но как бы то ни было, я начал чувствовать себя никчемным в этом самом сontemporary art, причем не только местном, но и мировом.

Просто у нас все выглядело еще диче и карикатурнее. Мне не нравилось то, что происходило. В первой половине 90-х в Москве говорили о "телесности". "Телесность" оказалась чуть не главным критерием принадлежности к "современному искусству". То, что делали Олег Кулик, Александр Бреннер и АЕС, главные представители "телесности", меня не интересовало. Так же  чужой для меня была социальная якобы провокативность, сочетавшаяся с занудным левачеством, – имею в виду Толю Осмоловского, к которому отношусь с большой симпатией, а также нудьгу, которой предавались люди, сгруппировавшиеся вокруг "Художественного журнала". С другой стороны, обрыдло ментальное расползание и размягчение мозгов, практиковавшееся Медгерменевтами, несомненно, в высшей степени талантливыми художниками, а в еще большей степени – их многочисленными последователями.

Что касается старых друзей, тех художников, с кем я вырос, их тоже болтало. А правоту упорства и жестко рассчитанного сумасшествия, которыми обладает Андрей Монастырски й, я тогда еще не научился ценить.

Еще одно, что меня совсем не радовало, это стремительная провинциализация и коммерциализация, в которую бросились многие художники. Сперва то, что делали Дубосарский и Виноградов, мне даже нравилось, но довольно быстро поточный анекдотизм надоел. Раздраженная апатия у меня накапливалась все больше.

Естественно, я мог и могу ошибаться в оценках, но как есть, так есть.

Делать то, что хочется, то, что именно я могу сделать, я тогда был не в состоянии. Мне нужна была поддержка.

Кстати говоря, в первой половине и в середине 90-х заниматься искусством перестали многие художники. Занялись чем-то другим. Одни дизайнерским и рекламным бизнесом, причем успешно (пригодился накопленный концептуальный опыт и способность к нетривиальным идеям), другие, к несчастью, куда-то делись.

К бизнесу я склонности никакой не имею. Я только и умею, что как-то рисовать и как-то соединять слова. Но я лишен мегаломании, не считаю, что то, что я делаю, непременно хорошо и кому-то нужно. Вот я и решил остановиться, причем, возможно, навсегда.

Но тогда плохо у меня было не только с искусством. В 1996 от меня ушла Юля. Не ладилось у нас уже какое-то время, но я не верил, что все вдруг раз и кончится. Кажется, в сентябре я уехал дней на десять в Крым, возвращаюсь – квартира пустая. Юлю я разыскал через друзей, мы встретились, она мне сказала, что ей надоело безденежье и мое пьянство, а уходит она к Жене Нестерову, нашему общему другу, отличному фотографу, долго прожившему в Калифорнии и примерно одновременно с нами вернувшемуся в Москву.

Меня почему-то подкосило, что у нее с Женей роман. Друзья как-никак. Что касается пьянства – это правда, пил я много и бестолково. Ну а деньги – Юлю я понимаю. Многие тогда начинали всерьез зарабатывать, Юля тоже старалась что-то делать, сперва у нее не очень получалось, но постепенно, при ее общительности, остроумии, энергии и прагматизму дело пошло, и сейчас она сделала очень неплохую карьеру в рекламном бизнесе. Я же занимался чушью.  

А Жене, поговорив с ним через несколько дней после того, как случилась эта история, я сказал, что лет десять общаться с ним не смогу. К счастью, все сложилось по-другому – отношения с Юлей и Женей восстановились намного быстрее, и мы, хоть и не часто, но с удовольствием встречаемся.

Насчет денег – на что я жил тогда? Иногда, очень редко, что-то продавалось. Я начал писать для всяких журналов, время от времени получал гонорары. Случайно пришлось вернуться в книжному иллюстрированию, я сделал для какой-то детской книжки картинки в духе персидских миниатюр и стараюсь об этом не вспоминать. Но главный источник средств на жизнь долгое время был курьезный. Дело в том, что еще года за два до отъезда из Парижа я в очередной раз сидел без денег, и кто-то из знакомых сказал: "Да что ты дурью маешься? Сходи в социальную службу, скажи, что денег нет, они тебе наверняка тут же RMI дадут". RMI – это даже не пособие по безработице, а вспомоществование, которое давали совсем уж швали, тем, кто работу и не искал. Составляло оно 2.000 франков в месяц и получать его можно было, кажется, год, а потом делай что хочешь. Во Франции на эти деньги можно было только не помереть с голода.

Я пошел в социальную службу и мне на самом деле, ничего не спрашивая, тут же выписали RMI. Вскорости дела у меня маленько поправились, я что-то зарабатывал, по-черному, не декларируя. А это нищенское пособие исправно поступало на мой банковский счет. Проходит год – деньги продолжают присылать. Я спросил у знакомых, может мне оповестить, что произошла ошибка? Вдруг потом обратно взыщут? Мне объяснили, что делать это ни в коем случае не надо. Если у них ошибка – их проблема.

Еще через полгода мне звонит дама из социальной службы и спрашивает: "Месье Алексеев, а вы продолжаете получать RMI?". На утвердительный ответ говорит: "Это очень странно. Вам необходимо перезвонить завтра и встретиться со мной". На следующий день я с испугом звоню, мне говорят: мадам такая-то уехала в отпуск, и по какому я делу? Объясняю. Мне обещают, что она непременно позвонит, когда вернется на работу.

Никто не позвонил, деньги продолжали приходить. Перед отъездом я рассказал эту историю мужу Оли Свибловой Олливье Морану и спросил, что делать. Он, опытный бизнесмен, человек с юридическим образованием, ответил: "Брось. Это их проблема. Давай вот что сделаем. Я часто бываю в Москве, ты мне отставь свою банковскую карточку, я буду снимать деньги и тебе привозить".

Так оно и было на протяжение еще трех лет. Потом деньги вдруг перестали поступать. История отчасти стыдная – я Французской республике задолжал больше 100.000 франков. Но теперь уже ничего не поделаешь. А 2.000 франков, то есть около 400 долларов месяц в Москве первой половины 90-х были существенными деньгами.       

Но Юля – ушла. С искусством было плохо. Худо, мрачно, одиноко.

Как всегда бывает, беда одна не ходит.  Умер "английский" кот Чернуха. Мы были очень привязаны друг к другу, но я не заметил, что он начал болеть. Ел много, потом перестал пить, а когда я наконец сообразил вызвать ветеринара, тот мне сообщил, что сделать ничего нельзя, надо умерщвлять. Приехал толстоватый парень с шприцем и в каракулевой папахе, похожий на рисунки Кабакова, сделал Чернухе укол. Я упаковал тонкую шерстистую дощечку, в которую он превратился – глаза закатились – в полиэтиленовый пакет, плотно перемотал скотчем. К счастью, друзья за мной приглядывали. Позвонила Лариса Сихон, спросила, как дела. Я рассказал, она предложила помощь. Мы поехали хоронить Чернуху.

Я, уже не очень понимаю почему, попросил поехать к Яузе, к тем местам, где вырос, – к мосту между Серебряниками и Котельнической высоткой. Там на набережной я нашел в выбоине большой кусок асфальта и примотал его вместе с куском кварца, подаренным мне Адреем Филипповым, скотчем к пакету с Чернухой и швырнул в гнусную воду Яузы. Отчего-то мне было необходимо похоронить кота по морскому обряду.

Через пару дней меня сильно избили. Я возвращался домой очень нетрезвый, взял машину, но сдуру доехал не до дома, а до метро "Академическая". Взбрело в голову пройтись по бульвару, где когда-то благоухал жасмин, а монгольские старушки из дома, заселенного сотрудниками СЭВа прогуливали внуков.

У них были лица как изъеденные морской водой доски, они были одеты в роскошные халаты, подпоясанные наборными серебряными поясами, они курили трубки и иногда присаживались пописать под цветущими кустами.

Возле здания Института археологии меня схватили за шиворот и утащили в грязь, за кусты, там была бетонная стена и рябина с еще не потерянными ягодами. Спросили: "Ты что здесь, сука, ходишь?". Я не знал, что ответить. "Ты, ебаный в рот, чеченец? У меня брата неделю назад чехи убили, всех на хуй замочим". Я сдуру сказал, что да, я чеченец, а убивать никого не надо. После этого блондинистые, коротко стриженные ребята начали меня серьезно бить, ногами и руками. Сперва не было страшно, было странно. Страшно стало когда мне в очередной раз двинули башмаком по голове и сказали: "Сейчас тебя в машину засунем – вон стоит – отвезем в Южное Чертаново, там с нами выпьешь, а потом на хуй убьем".

Недалеко стояли две машины – одна милицейская, другая обычные "Жигули".

Я не знаю, что меня спасло, может быть им надоело со мной валандаться, а, возможно, мой резкий, абсолютно идиотский крик: "Это вас, ебаный рот, всех переубивают! Я офицер ГРУ!".   

Они сели в машины и уехали. Я дополз до дома, одежда изгваздана кровью, голова – трещит. С утра стало совсем плохо, позвонил Лене Елагиной, она приехала и отвезла меня в больницу. Там пощупали, сделали рентген, посмотрели зрачки, сказали: "Незначительные гематомы, переломов нет, но тяжелое сотрясение мозга. А страховой полис есть?". Страхового полиса не было, но без записи в какие-то медицинские бумаги меня отпускать не хотели и советовали обратиться в милицию.

В милицию я так и не обратился, а свой страховой полис предоставил Игорь Макаревич. То есть в истории здоровья этого замечательного человека и прекрасного художника с тех пор значится, что в 1996 он получил сотрясение мозга. Со всеми последствиями.

Но очень было тяжело, вокруг – почти никого, несмотря на всех друзей, пусто. Зато я выучился быть одиноким, хоть и не надолго. Скоро, через несколько месяцев, мы стали вместе с Сашей Обуховой, прошло десять лет, и так должно быть дальше – пока не помрем.             

И еще, я стал – не от сотрясения ли мозга? – так сказать, журналистом.