04.04.2007 | Асаркан. Ящик Зиновия Зиника

На улице Рабиновича (III)

Именно тогда я понял, насколько рассказ – особенно с таким героем, как Асаркан, - зависит о слушателя

Продложение. Начало тут

Иерусалим – город фантомов, перенаселенный апокалиптическими идеями. Это – воображаемый центр вселенной с фиктивной мифологией ландшафта  в контрасте с потной притертостью, материальной плотностью ежедневного быта. Движение ног не  координируется с тем, что происходит в голове. В голове у иммигрантов – толкучка  идеологических кошмаров. Ноги же – и голодные желудки семейства - несут в супермаркет.  Иерусалим, поэтому, подталкивает тебя к позерству изначально. Особенно тех, кто лелеет собственное состояние раздвоенности, точнее, тех, кто верит, что подобная раздвоенность – суть нашего существования. Для Асаркана подобный темперамент мышления – просто клад.

Он подозревал, что мои ноги несут меня в правильном направлении, но в голове моей – апокалиптический хаос. Он подозревал, что живу я в более ли менее сносном комфорте, но считаю, что мой долг – обязанность романтического героя – страдать от якобы одиночества и неприкаянности. Следить за моими иерусалимскими  жестами из Москвы было, наверное, довольно занимательно. Зная Асаркана, я могу сказать, что он это позерство отчасти поощрял. Вздыхать о сумрачной России под небом не очень своей Палестины. Тут много ассоциаций, реминисценций и контаминаций можно накрутить.

Меня поймет каждый, кто сидел в тюрьме или ссылке, оказался случайно запертым в чулане или опоздал на последнюю электричку. Когда прошлое воспринимается как невосстановимая потеря, контакт с оставленным миром нарушает душевный комфорт – комфорт обреченности. Человек начинает купаться, как в теплой ванной, в собственной тоске, и не собирается из этой ванны вылезать. При всей тоске по оставленной за дверью жизни, никаких намерений  вернуться  нет. Это трудно объяснить: тоска по прежнему кругу  при нежелании с ним воссоединиться.  Появление старых друзей  на новой территории не принесет успокоения: они будут разочарованы – и тобой и твоим выбором нового места жительства. Твое разочарование в прошлом и твои ожидания будущего   несопоставимы с сантиментами тех, кто остался там. Ты способен понять лишь то, что узнал сам по себе, и лелеешь эту отделенность, это отсутствие выбора как избранность. Это – апокалиптичность опрометчиво принятого решения. 

Открытки Асаркана за границу демонстрировали, что твой апокалипсис – относителен. Есть на свете другой ужас, не менее интересный, чем твой. И эти два  ужаса вполне сопоставимы. Более того, может быть это вовсе не ужас.

На самом деле это были, возможно, самые счастливые в своей беззаботности деньки на Западе (в его восточном варианте). Жизнь оплачивалась государственной стипендией, я был окружен друзьями и актерами из своей студии (они, естественно, считали меня гением), завтраки у Артамоновых, иногда с кофе, а иногда с появлением на столе бутылки вина, обещали разговор без начала и конца, где открытие своего – не государственно-сионистского – Иерусалима  было переоткрытием своего московского прошлого.

Артамонов - профессиональный собеседник: он заставляет рассказчика поверить в собственное вранье, пока эти слова не станут новой правдой.  «Ну что твой Асаркан?» – с физиономией язвительного клоуна начинал словесную дуэль Артамонов. Я пытался объяснить. Он не верил – ну прямо как Станиславский. Мне приходилось создавать миф про культовые ритуалы с распитием кофе в магазине «Чай» на Неглинной  и шаманство с чаем, закупленным в магазине с кофе на Кировской, про кулинарные  идеи Похлебкина как  антитезу советской действительности.

Для меня  Сергей был редким из иерусалимских собеседников, кто знал о существовании кафе «Артистическое» и сталкивался с Асарканом в Москве. Артамонов задавал очень изощренные в своей конкретности (не только кто что говорил, но что пил и как был одет) вопросы об Асаркане и вообще обо всем моем московском круге той эпохи. В интонации этих вопросов была нота доброжелательного недоверия – «Ну, не может быть! Да ну?» - и именно эта интонация широко раскрытых ироничных глаз провоцировала на все новые подробности и убедительные сопоставления.  Именно тогда я понял, насколько рассказ – особенно с таким героем, как Асаркан - зависит о слушателя.  Ощущение реальности искажалось и телефонными разговорами между Москвой и Иерусалимом, напоминавшими спиритические сеансы: в те годы телефонная связь шла только через оператора и цензурировалась так же, как и почта.

Асаркану:

Иерусалим

8.6.1975                                                                                                             

Я слышал только, как ты махал руками, опровергал и давал нам с ней препираться на тему, какое море лучше - черное или средиземное. Но если это была твоя фраза "говори что-нибудь", значит я тебя слышал. Потом телефонистка сказала по-итальянски, что у меня все кончено: это потому что наш разговор шел по подводному кабелю через Италию. Потом я, естественно, всю ночь переживал, что так безответственно использовал этот подводный кабель, хотя именно безответственный разговор и планировался, но не до такой степени, чтоб услышать поспешный выкрик, а потом печальный возглас "Зиник!" из переулка Гайдара (1) . А главное, у меня как всегда не хватило смелости в разговоре с ней (2) говорить мужскими печальными интонациями, а все "ну вот, да и опять про сухое вино" вместо того, чтобы слушать голос. Теперь я буду выстраивать варианты разговора, которые могли бы быть, да не вышли. С БОЖе(3) тоже. Только неизвестно, что по поводу всех событий думает Оля(4)? Издалека кажется, что какое-то намеренное замалчивание. Я бы написал отдельно, но у меня нет адреса дома у моста(5) . Я хотел сказать, что если бы вы решились все-таки уйти в это неблагородное изгнание, то мы прожили бы и здесь, хотя радостей будет все меньше, а депрессий все больше. Знаю я, что психогенная реакция есть начало депрессивного психоза(6) . Здесь письма тоже проверяются, хотя, конечно, из других соображений. Твоя открытка замедленного действия без знака "авиа" шла месяц и две недели. А разве было пять писем? Я сбился со счета. Лучше сверять по датам.

Петр Иванович Бобчинский(7) прислал письмо из венского пансиона, что, мол, «живу у еврейки-благотворительницы, сортир как у крымских татар, венцы очень вежливы, в магазинах всего до хуя». Вот он сразу для всего находит формулировки. Вот он будет писать ответственные письма.

Слышимость была московская, потому что через подводный кабель. Единственная четкая формулировка, которую мне удалось произнести небрежным тоном была: "Чего ты там торчишь?" А потом мне показалось снова, что она начала плакать и я сменил тон. Такое ощущение, что с тебя сдирают кожу и посыпают солью. Жуткие ветры в Иерусалиме. С соснами тоже неясно, когда они вырастут: такой тонкий слой почвы, что они могут начать заваливаться с возрастом. На траве в оливковых рощах просто так не посидишь: там колючая трава. И вообще все как бы приподнято над землей. А отец Антоний(8) сказал: дьяволу к Святой земле прикасаться нельзя, и поэтому он в Иерусалиме селится в головах людей, от этого здесь все такие и сумасшедшие. А впрочем, эта дезинформация, полученная вчера от Арт.,  не для тебя. А что же для тебя? Почему же не выкроилось хотя бы минуты для твоего голоса? Чужое несчастье всегда казалось серьезнее, потому что для собственного никогда не находилось слов.

Мне опять снилось, что я приехал. И опять с той же формулировкой: так как она пока не может приехать, а я могу за это время умереть, то я решил вернуться неясным загадочным путем и снова уговорить ее ехать. И у меня нет ни визы, ни советского паспорта и неясно, сколько времени можно так существовать? Но четверг снова в моем присутствии, но на чужой квартире, где я объясняю, что если я вернулся, то это особый случай. Но понимаю, что на это каждый возразит: каждый из нас особый случай. И вот я выхожу вместе со всеми, провожающими меня, и надо спуститься с горы, а гололедица, а там такие рытвины резко вниз и я решаюсь и скольжу и падаю и ударяюсь о кочки с обледенелой грязью и попадаю в руки страшным наглым людям. И меня разоблачают, как бы издеваясь, и я продолжаю врать, но знаю, что они все знают, но продолжаю врать, а они говорят: ну завтра ты по-другому заговоришь. И тут раздался звонок, я вскочил, это был звонок с улицы Звезды(9).

И было сообщено, что Слава Сахаров без водородки получает 2 000 000 на кинофирму и под этот киношный размах всю неделю писался сценарий. Иерусалимский фотограф, живущий на порнографические открытки, получает заказ на реставрацию альбома старых фотографий родственников от непонятного человека в черном: нужно отретушировать, восстановив, и убедиться, похож или не похож, потому что иначе не получишь наследство. А он потерял точку опоры, не может соединить прошлое с настоящим и время у него чересполосицу. Но все это не пойдет, потому что никак не получается придумать мотивировку, чего ему надо и с чем он борется?

Вот именно, воспоминание о собственном отъезде - табу, а без этого все стоит на месте. В чем все-таки общность? Только когда умрешь, тогда и станет понятно, что все евреи, но каждый по-своему. Стирающееся лицо из фотографий Паоло Учелло(10) заменится еще одним. Ура, в Россию скачет кочующий с Пугачевской через кофе в "Москве" к переулку Аркадия Гайдара ЧЕТВЕРГ! Незаменимых нет, хотя заместителей не будет(11), но кто-то же должен слушать монологи в комнате с балконом напротив отделения старшего детства(12). Не считая нахальных планов:

- А на роль фотографа мы возьмем Рона Муди. А музыку напишет Лайонел Барт(13) . А ты не знаешь, что значит для еврея, когда ему предлагают сценарий из Израиля: это как святая обязанность.

1. Квартира Айзенбергов.

2 С моей женой – Ниной Петровой.

3. Более Опытная Женщина – Лена Шумилова.

4. Жена Асаркана, Оля Карпова.

5. Дом у Б. Каменного моста, где жила Оля.

6. Цитата из пародийного стихотворения Асаркана о психиатрии.

7. Андрей Пашенков.

8. Архиепископ Иерусалимский.

9. Адрес Славы Цукермана («Слава Сахаров»)  – улица Штерн.

10. Вадик Паперный.

11. Фраза Улитина по поводу моего отъезда.

12. Описание переулка Улитина.

13. Автор мюзикла «Оливер!» с Роном Муди в роли Фейгина.

14. Речь идет о моем спектакле по водевилям Козьмы Пруткова в студии при Иерусалимском университете

Бессонный день закончился обедом у Арт. Мы забыли водку "Кегелевич" в холодильнике и пришлось в субботний покой заезжать в арабский открытый магазин у Дамасских ворот и я сгоряча купил коньяк, но мне сказали, что готовится водочная закуска, а ты коньяк, и я обменял на водку с горы Кармель. На Козьму Пруткова(14)  все меньше и меньше надежд, хотя я должен представить список реквизита и, можно подумать, будет спектакль. Надежд все меньше, писем все больше: такая обратная сторона разлуки: "Он раньше никогда столько не писал". В результате получается письмо без адресата, потому что заведомо, кроме Главпочтамта , еще и в переулок Гайдара и в Савельевский . А я все-таки пошлю на Главпочтамт: на то он и Главпочтамт. Еще одно безответственное письмо. Но я так хотел услышать голос. Мне голос был.

Что же говорилось все-таки за большим столом в квартале жилища Якова , пока я, вспоминая телефонный разговор, не слушал, а смотрел на дом на фоне Иудейской пустыни с лишаями травы, а желтого цвета фонарный столб застыл на выкрашенном небе. Вот кинорежиссер ответственный человек, а Зиник, конечно, "чего обязательно водка, пиво купим". Был длинный рассказ про здоровенного хозяина пристанционного дома, который бежал за беспризорным подростком, кидая в него камнями, он уже нагонял его, когда грохочущий поезд пронесся между ними, а потом в свете фонарей высветились их лица и здоровенный взрослый сказал мальчику: "Уходи отсюда, ты здесь чужой." Я не слушал, а смотрел в окно. Потом я буду вспоминать еще один разговор, стараясь отгадать, что же говорилось между двумя смысловыми совпадениями, я помню, что были совпадения в двух монологах за столом и только это запоминалось, чтобы потом было легче вспомнить. И еще крутилась очень умная собака Шарлотта. Потому что собака выглядит по-человечески, когда она наклоняет голову, а эта собака научилась держать голову в постоянном повороте, и поэтому у нее такой понимающий вид.                                                                                  

А вечером мы попали на фильм "Ниночка": красный комиссар Ниночка не устояла и осталась в Париже.

Окончание следует