15.03.2007 | Архив "Итогов" / История

Последний этап

Люди, приехавшие в Сандормох, скорбят о том, чего не было: о неполученной любви, о неузнанных родных...

Если вырыть прямоугольную яму примерно четыре на четыре метра в плане и если в эту яму сложить тела 40 или 60, или 80 человек, а затем закопать, то спустя 60 лет, когда от людей останутся только скелеты, на поверхности земли образуется провал сантиметров 30 в глубину, четыре на четыре метра в плане.

Люди часто принимают эти "провальные ямы", как их назвали специалисты, за воронки, оставшиеся со времен войны. Только воронки не бывают квадратными.

В июле этого года участники общества "Мемориал" нашли места захоронения жертв последнего соловецкого расстрела - 1111 узников знаменитого СЛОНа, Соловецкого лагеря особого назначения. Об узниках известно было лишь то, что они были приговорены к расстрелу. Никто не знал, где именно покоится прах этих людей, многие из которых были знамениты, - легендарный адвокат Александр Бобрищев-Пушкин, профессор, основатель гидрометслужбы СССР Алексей Вангенгейм, академик Николай Дурново и другие. Как выяснилось, их останки вместе с останками еще около 5000 узников Белбатлага и других жертв Большого террора лежат в "провальных ямах" в лесу недалеко от карельской деревни Сандормох. Расстрелы в этом лесу начались 27 октября 1937 года. Спустя ровно 60 лет на церемонию, посвященную открытию мемориального кладбища в Сандормохе, приехали родственники около сотни расстрелянных там узников Соловков.

Обезличенный

В 1953 году, когда ему было 17 лет, студент ремесленного училища Николай Ковач начал искать своих родителей. Он вырос в детском доме под Ленинградом, не зная ни своего отчества, ни дня рождения - в свидетельстве о рождении эти графы пустовали. Когда он получал паспорт, Николай Ковач выбрал себе отчество Иванович, а паспортистка вписала ему вместо даты рождения дату выдачи детдомовского свидетельства. "Директор детдома мне сказала: "Николай, ты безродный, у тебя нет родителей", - рассказывает Ковач. - Но у меня редкая фамилия, и я понимал, что она невыдуманная". Каждые несколько лет Николай Ковач обращался в Ленинградское УВД, всякий раз получая один и тот же ответ: "Нет сведений". Всего он получил пять таких ответов.

В 1991 году отставной офицер Николай Иванович Ковач наткнулся на объявление в рекламной газете "Санкт-Петербургские ведомости": "Разыскивается Ковач Николай, 1936 года рождения".

Телефон, указанный в объявлении, принадлежал инспектору паспортного стола, которая сказала приехавшему Ковачу: "Вы только не падайте в обморок. Вот вам адрес - поезжайте к сестре".

"Ну я купил букет цветов и поехал, - говорит Николай Иванович. - Она оказалась на меня похожа".

Сестра была на два года старше - когда семью вывезли с Соловков, ей было уже три года. Она помнила, что у нее есть брат, и искала его всю жизнь. Вместе брат с сестрой добились, чтобы им выдали дела родителей, и даже по запутанной цепочке нашли в Австралии свою родную тетю, и та помогла им восстановить историю семьи.

Их мать, Мария Васильевна Астафьева родилась в 1910 году в Петербурге. В 1916 году семья перебралась в Харбин, где Мария окончила университет по специальности юрист-экономист. В 1932 году она знакомится с советским гражданином Карлом Ковачем, обрусевшим венгром. Ковач просит разрешения на брак с Марией Астафьевой, разрешения не получает, но влюбленные все равно венчаются в православном соборе в Харбине.

Ковача немедленно отзывают в СССР, и 25 декабря 1932 года он вместе с молодой женой, китайской подданной Марией Астафьевой-Ковач, выезжает в Москву.

"Не нравится здесь. Поражаюсь, как живут здесь иностранцы, - хуже свиней. Грязь, воровство". Николай Иванович читает отрывки из дневника матери - этот дневник с целыми абзацами, подчеркнутыми карандашом энкавэдэшника, подшит к делу. Судя по дневнику, когда молодые приехали в Москву, их поселили в поселке для иностранных рабочих, строивших в столице автозавод. Разжалованный Карл Ковач работал инструктором по работе с иностранцами. "Карл ничего не поделает. Конечно, как большевик он должен здесь остаться - и он это сделает, если тут будут хотя бы терпимые условия для жизни, но он полуболен, столько перенес. (. . .) Но все же он и я - двое сирот пока среди этого косноязычного городка людей-рабочих, которым здесь все чужое". Эти строки написаны 21 января 1933 года, менее чем через месяц после приезда в Москву. А еще раньше, 10 января, появились следующие слова: "Умей страдать молча. Умей презирать людей, живущих для инстинкта только" (подчеркнуто).

Последняя запись датирована 11 марта 1933 года: "Метательный снаряд Гриневицкого, разорвавший Александра II".

"Это все, - смущенно говорит Николай Иванович. - На этом кончается, но я не знаю, что это значит". Видно, что Николай Иванович перечитывал этот дневник не десятки, а сотни раз, что он выучил его почти наизусть, пытаясь узнать мать, которой не помнит. Мне дневника в руки он не дает: "Он очень личный". Там есть намеки на влюбленность Марии Астафьевой во Фрунзе, с которым она познакомилась в Харбине; на разочарование в муже.

Карла Ковача арестовали в апреле 1933 года, Марию - спустя три дня. Ему дали 10 лет, а ее приговорили к расстрелу за шпионаж, но заменили расстрел десятью годами исправительно-трудового лагеря.

Ковачи оказались на соловецком острове Анзоре, где им было разрешено жить вместе. В 1934 году Мария родила дочь, в 1936-м - сына. В надежде сохранить какую-то память о себе она записала детей под двойной фамилией: Ковач-Астафьевы.

В октябре 1937 года Карла Ковача вывезли сначала в Кемь - на строительство Беломорканала, а потом в Магадан, где его расстреляли в 1938 году. Марию расстреляли в Сандормохе 1 ноября 1937 года. Дети, как выражается Николай Ковач,  были "обезличены": остались без отчеств и дней рождения. Но оставшаяся половина  фамилии позволила Николаю спустя 50 лет узнать, кто его семья.

Плач

Не дождавшись начала официальной церемонии, старуха падает на колени у камня, обозначающего вход на территорию захоронения, и начинает выть: "Сколько я тебя искала, папочка мой! Мамочка не дождалась тебя!" Еще несколько старух подхватывают плач. Кто-то из организаторов пытается их успокоить: "Бабулечка, сейчас походите по лесу, найдете могилку, вам полегчает. Сердце подскажет, где он лежит". Наконец церемонию удается начать, но затем плач возобновляется: "Папочка ты родненький, оставил нас шесть человек детей! Папочка, ты во сне ко мне пришел и сказал: "Я голый!" Как установили нашедшие это захоронение, перед расстрелом узников раздевали до трусов.

Родственники погибших бродят по месту захоронения и пишут шариковыми ручками имена "своих" на установленных на каждой "провальной яме" деревянных памятных знаках.

С июля местная администрация проделала огромную работу на месте захоронения: установлено около 150 памятных знаков, построена часовня и даже проложена асфальтированная дорога. "Может, это потому, что здесь каждого это царапает, - говорит сопредседатель петербургского "Мемориала" Вениамин Иофе. - Это места ссыльные. Я стою там рядом с каким-то ментом, а он говорит: "Знаете, списки-то не все опубликованы, я подозреваю, что и мой дед здесь где-то".

"Есть в Карелии деревни, в которых в 1937-1938 годах было выбито все мужское население, - подтверждает член петрозаводского "Мемориала" Юрий Дмитриев. - Есть деревни, в которых за пять лет войны погибло меньше народу, чем за этот страшный кровавый год". По сведениям Дмитриева, в лесу под Сандормохом лежат останки 2341 жителя Карелии и 2400 заключенных Белбалтлага и других "трудопоселенцев" со всей страны.

Однако таких мест не только в Карелии, но и по всей России еще по меньшей мере десятки. Только за полтора года ежовщины особые тройки приговорили к расстрелу почти 700 тысяч человек, и места захоронения большинства все еще неизвестны.

Сандормох же привлек к себе внимание историков, политиков и правозащитников благодаря, по выражению некоторых "мемориальцев", элитарному составу расстрелянных здесь узников СЛОНа.

Вениамин Иофе и другие мемориальцы занимаются поисками следов последнего соловецкого этапа с 1989 года. Еще раньше, в 1983 году, тогда первый секретарь райкома комсомола, а ныне заместитель главы администрации Медвежьегорска (ближайшего к Сандормоху города) Вячеслав Каштанов вместе с одним из местных историков безуспешно пытался узнать что-то о захоронении.

После 1989 года родственники жертв Большого террора начали получать справки, в которых указывались реальные даты и причина смерти заключенных. До этого КГБ выдавал справки, в которых, как правило, проставлялась более поздняя дата смерти - 41-й или 42-й год - и какая-нибудь болезнь. Теперь в графе "причина смерти" появилось слово "расстрел", однако место расстрела все равно указывалось неверное.

Вскоре после того как пошли новые справки, "мемориальцы" заметили, что даты расстрела во многих из них совпадали.

На тот момент было известно, что в конце 1937 года Особая тройка Ленинградской области постановила расстрелять 1825 узников Соловецкого лагеря. "Мемориал" выяснил, что 200 из них расстреляны прямо на Соловках, а еще 509 вывезены в Ленинград и расстреляны там в феврале 1938 года. Но неизвестно было, где и когда убили 1116 человек.

Удалось установить, что их вывезли в карельский город Кемь - по словам свидетелей, там видели их вещи. Но дальше след терялся, хотя непонятно было, как такая огромная группа людей могла быть незаметно этапирована куда-либо еще.

Все документы, полученные "Мемориалом", указывали на капитана Михаила Матвеева в качестве исполнителя. Вениамин Иофе потратил несколько лет на то, чтобы найти след Матвеева, арестованного в 1938 году. Наконец в петрозаводском ФСБ Иофе удалось получить документы, которые помогли воссоздать следующую картину: 1116 человек, привезенных в Кемь, вывозили оттуда по 200-250 человек в день в течение пяти дней. По железной дороге их доставляли в Медвежьегорск, где помещали в следственный изолятор Белбалтлага, рассчитанный на 300 человек. Больше в СИЗО никого не было - поэтому след приговоренных и терялся после Кеми.

Наутро заключенных раздевали, связывали и штабелями укладывали в грузовики и везли 16 километров до Сандормоха.

Там, в лесу, стояли палатки, где жила команда из 40 человек, рывших ямы. Привезенных отводили к яме, где капитан Матвеев лично расстреливал их из револьвера в затылок. Иногда ему помогал помощник коменданта УНКВД Ленинградской области Алафера. Пятеро из 1116 приговоренных умерли, не дождавшись расстрела, - отсюда странное, почти мистическое число заключенных в Сандормохе: 1111 человек.

В июне группа мемориальцев приехала в Медвежьегорский район, к карьеру близ Сандормоха, где, согласно местной молве, были расстреляны сотни людей. Но шурфовка карьера результатов не дала. Тогда, по словам Иофе, Юрий Дмитриев, бродя по лесу, заметил странные квадратные воронки. Там на глубине двух метров 1 июня были обнаружены человеческие скелеты с отверстиями в затылочной части черепа. Всего 150 ям.

Истории

После церемонии, после скорбных речей и возложения венков родственников отвезли на банкет. В автобусе, как в любом автобусе, речь была о колбасе. В темноватом зале гостиничного ресторана в Медвежьегорске пожилые дети врагов народа накинулись на банкетный стол - нет, не как советские граждане на первом в своей жизни фуршете, а как блокадники, как ссыльные, как детдомовцы.

Каждый из этих людей может рассказать историю, не менее страшную, чем история Николая Ивановича. Про то, как в поселке захлопали ставни, когда пронеслась весть, что приехали ссыльные - мать с двумя малолетними детьми: все боялись приютить "троцкистов". Про смерть. Про голод -- бесконечно про голод. Про свою страну.

Эрнст Пеннер - тоже выпускник "спецдетдома", но он всю жизнь помнил, кто он. Родителей взяли летом 1936 года, когда ему было всего два года.

Оба - Петр Гергардович Пеннер, замдекана Ленинградского педагогического института, и Ида Иосифовна Левицкая, библиотекарь, - расстреляны в Сандормохе. Эрнст и трое старших братьев и сестер остались с бабушкой и дедушкой. Во время блокады дедушка, бабушка и старший брат умерли. Две сестры умерли уже в детском доме. В 1957 году Эрнст Пеннер вернулся из армии в Ленинград и отыскал своих бывших соседей; они рассказали, как арестовали его родителей.

Вскоре Пеннер женился и уехал к жене в Грузию. "Всю свою сознательную жизнь я прожил на родине палача".

Точнее, в Абхазии, откуда в 1993 году пришлось бежать, бросив все. Пеннеры перебрались в Симферополь, к дочери, но она вскоре уехала в Израиль. Теперь Эрнст Петрович подумывает, что надо бы последовать за ней. "Сейчас я могу уехать, потому что знаю, где лежат кости родителей. В течение 40 лет я вел с властями переписку о месте расстрела. В общем, жизнь прожита, - подводит итог Эрнст Пеннер. - Ни черта хорошего я в ней не видел. Как человек я не состоялся. Ни профессии не получил, ничего не создал. Нет, некоторые, конечно, могут преодолеть, как Святослав Федоров, у которого тоже родители репрессированы, а я не смог. Но если бы это несчастье не случилось с родителями, все могло бы быть по-другому, был бы жив брат, две сестры..."

Горе приехавших в Сандормох спустя 60 лет - это уже не горе по расстрелянным родителям: большинство их и не помнит. Это горе по тому, чего не было: по неполученной любви, по неузнанным родным, по недоступному образованию и даже по несъеденной еде. "Провальные ямы" жизни.

Источник: "Итоги", №44, 1997,