27.02.2007 | Memory rows

Венсеннский лес, Чистые пруды

Все люди там двухметрового роста. Там огромные коровы, овцы, свиньи, гуси, утки, индюки и курицы

Тем временем удалось снять собственную квартиру – маленькую двухкомнатную в Венсенне, на маленькой улочке коменданта Мова. И снова Тьерри проявил себя великолепно: он представил гарантии хозяину. Иначе нам бы ее не сдали. Мне стыдно перед многими, перед ним – очень.

Венсенн это пригород Парижа, собственно, совсем Париж – на метро или на RER до центра ехать пятнадцать-двадцать минут, а от станции пешком еще минут десять. По московским понятиям, совсем близко. И это место, считающееся буржуазным и дорогим, когда знакомые узнали, что мы поселяемся в Венсенне, спрашивали: "Вы разбогатели?".

Там и правда есть несколько очень сытых улиц рядом с неоренессансной ратушей, вокруг которой круглый год цвели великолепные клумбы – Венсенн из года в год занимал первое место в Парижском регионе по части озеленения.

Еще там есть старинный замок с чудесной церковью в стиле пламенеющей готики – не хуже, чем Sainte Chapelle, только немного меньше, со средневековыми стенами и мрачными "воротами Дьявола". Однажды ночью, сильно выпивши, я возле них и правда почувствовал жуткий, лавкрафтовский страх. При Людовике XIV гениальный архитектор ле Во в замок встроил очень странный классицистический дворец, а во рву, окружающем замок, на ухоженном газоне стоял памятник, отмечавший место, где был расстрелян герцог Энгиенский. Когда я его увидел, тут же вспомнил "Войну и мир", который до того долго не перечитывал, и почувствовал, что Венсенн – отличное место. Не чужое. И потому еще, что рядом был большой парк, почти настоящий лес, по которому было очень приятно прогуливаться, а также ботанический сад.

За вход в него было заплатить столько же, сколько за билет в метро, и там было очень красиво. Кроме того, в этом саду стоят павильоны, в которых имитация природы разных климатических зон. То Сахара с песчаной дюной и колючками, то тропические джунгли, то альпийский луг. В холодные и сырые дни я туда ходил, сидел на скамейке, читал, что-то писал и рисовал в блокнотик.

А квартирка на rue commandant Movat была на втором, по-русски на третьем этаже, куда надо было подняться по узкой витой лестнице. Крошечная прихожая, кухонька, ванная кабина и две комнаты направо – налево. Была настоящая португальская консьержка и соседи – гомосексуальная женская пара. Кто еще там жил, я так и не узнал.

Напротив была парикмахерская, где я стригся за 50 франков, в соседнем доме – бакалейная лавка, которую держал колченогий еврей из Ирана, очень уважавший Хомейни. Искалечили его во время войны с Ираком. Рядом – почта, где я, стоя в очереди, увидел, как стоявший передо мной пожилой африканец вместо подписи на счете выводил замысловатую тамгу.

На углу улицы имелись булочная, куда мы ходили за только что испеченным хлебом, и винный магазин Nicolas, с продавцом которого я быстро познакомился. Рядом – Bar-Tabac и еще одно заведение, куда я зашел однажды и больше не захотел. Там возле стойки лежала мрачная немецкая овчарка, командовал усатый фашуга с подбритым затылком, а на табуретах вечно сидели одни и те же мужики и бабы в татуировках, симпатизанты Ле Пена.

По субботам в чудесных съестных магазинах закупали продукты полковники в песочной с золотым шитьем форме и их ультрафиолетово загорелые жены в норковых палантинах, державшие под мышкой йоркширов и чихуахуа – в Венсенне большие казармы, и это традиционное место жизни военных.

Три раза в неделю на главной улице открывался роскошный рынок; когда денег на рыночную снедь не хватало, мы ходили в соседний дешевый супермаркет Ed.

То есть я наконец оказался в истинно французской жизни, настоящей, как в книжках, как у Жоржа Перека – "Жизнь. Инструкция использования". Вообще-то сейчас я думаю, она была больше всего похожа на то, что про нее снимал Отар Иоселиани.

Мой кот Чернуха и Юлина такса Долли, оказавшись вместе, сперва дичились и пытались драться, но вскорости перестали обращать друг на друга внимание и даже немного подружились: сидели на кованом балкончике и наблюдали, что происходит вокруг.

Иногда к нам в гости приезжали на раздолбанном автобусике Боря Сихон (он давно в Израиле), его жена Лариса (она давно замужем за адвокатом Андреем Рахмиловичем) с маленькой дочкой Машкой-Мириам и великолепным лабрадором Пучином. Лариса и Боря работали в разъездном театрике, колесившем по всему миру и основанном альтернативными театральщиками из разных стран еще в середине 70-х. Борис, перкуссионист с консерваторским образованием, играл на всех возможных инструментах и изображал в спектаклях Пэка; Лариса занималась изготовлением костюмов и воспитанием театральных детей. Вместе с другими женщинами театра Footsbarn (так, кажется, он назывался) чему-то детей учила.

Я однажды спросил Машку: "Чему вас учат в вашей школе?". Она застенчиво задумалась и ответила: "Ну как, sciences". Сейчас эта удивительная красотка, кажется, закончила ГИТИС, то есть РАТИ, и стала актрисой.

Пучина звали так потому, что Боря и Лариса его подобрали в Ирландии. Его имя, если написать латиницей, но произнести с ирландским акцентом, -- Potion, то есть "напиток". Так ирландцы называют ржаной самогон.

В один из их приездов выяснилось, что ни у кого денег совсем нет. Узнав об этом Боря сказал, что ему необходимо поиграть на диджириду, которую он привез из Австралии, тогда мы повеселеем, но Лариса заявила, что у нее болит голова. Борис взял ксилофон и пошел к станции метро, вернулся через полтора часа с пятьюстами франков – "Я что положено сыграл, "Половецкие пляски", "Полет шмеля" и "Полонез Огинского". Вот как хорошо быть хорошим музыкантом.

Как-то к нам заехал ночевать Юлин старый друг по фамилии Окунь – он в Америке стал важным бизнесменом. Явился с саквояжем Vuitton, в котором был килограмм бельгийских пралинов – до того он останавливался в Брюсселе. Пока мы отсутствовали, Долли растерзала кожаную сумку, съела сливочные шоколадки и облевала всю комнату. Нам с Юлей было очень стыдно.

Но мы были рады, что можем принимать друзей.                

В то время я много занимался графикой – в основном рисовал цветы, некоторые из которых и были выставлены на "Дворце Дерева-Метлы". Иногда бывали какие-то другие выставки, например, в рамках проекта "KunstEuropa" в 91-м. Мегаломанская затея, какие были модны в 90-е годы. По всем кунстхалле и кунстферейнам Германии (их там, наверно, несколько сотен), и огромным и важным, и провинциальным и крошечным, все лето шли выставки художников из всех стран Европы, в том числе из России. Сколько было участников – не помню, но изданный по этому поводу огромный каталог весил восемь с лишним килограммов, я его специально взвешивал.

Косте Звездочетову, Сереже Воронцову и мне выпало выставляться в кунстферейне деревни Гандеркезее, недалеко от Бремена. Собственно, даже не в деревне, – само это Гандеркезее, "Гусиное озеро", находилось километрах в трех, а кунстферейн на хуторе, в огромном старом фермерском доме, где жили местный архитектор и его жена.

Это удивительные места – там все очень большое, как у Собакевича. Огромные кирпичные дома с черепичными крышами и зелеными ставнями. Все люди – почти двухметрового роста. Огромные коровы, свиньи, овцы, индюки и курицы. Правда, там разводили также маленьких лохматых исландских лошадок.

Гюнтер и Эльке, хозяева кунстферейна, были очень симпатичные люди, на редкость радушные и веселые. И вообще, тамошние жители к нам с Сережей (Костя до Гандеркезее не добрался, отправился куда-то в более людное место, но работы прислал) относились невероятно гостеприимно. Возможно, и потому, что мы, кажется, были первые русские, появившиеся в тех краях.

Кунстферейн располагался на чердаке архитекторского дома, площадь – метров триста. А поселили нас с Сережей (я сперва приехал один, потом дней на десять заехала Юля) в гостинице, стоявшей у проселочной дороги. Главной ее достопримечательностью было то, что года за два того водитель тяжелого грузовика, заснув за рулем, въехал в гостиничный ресторан. По счастью, никто не пострадал. В честь этого события на видном месте висела фотография этого события и вырезка из местной газеты.

В ресторане на стене висел взятый в рамочку и под стекло странный пего-серый веночек. Я его внимательно рассмотрел – вроде человеческие волосы. Спросил у хозяйки, что это такое, она ответила: "Волосы моей любимой бабушки".

Кормили и поили нас в гостиничном ресторане на убой, даром и, что для Германии странно, – очень вкусно. Чтобы не злоупотреблять радушием хозяев, мы время от времени ходили выпивать в бар на другой конец хутора. По четным дням там за стойкой стоял деревенский полицейский, по нечетным его брат, оба – здоровенные, с огромными усами. За первую кружку пива они с нас деньги брали. Потом начиналось следующее: бармен лез на полку, брал какую-то бутылку и спрашивал: "Пробовали?". Если мы давали отрицательный ответ, то нам наливали и настоятельно советовали попробовать. После положительного следовало: "Значит не распробовали. Пробуйте еще". Бутылок на полке было множество, и эта почти принудительная дегустация продолжалась до тех пор, пока мы на вихляющихся ногах не уползали домой.

Сережа, тогда крепко пивший, впал в запой. Допился до того, что начал из целлулоида, обнаружившегося у нашего хозяина-архитектора, вырезать трафареты с бабочками и по ним при помощи спрея отбивать картинки на дощатом полу чердака-кунстферейна. К счастью, вскоре приехала Лиза Шмиц, они тогда жили вместе, Сережа ее испугался и пить бросил.

Выставку мы сделали, по-моему, пристойную. Присланные Костей картины были хороши, Сережины работы – тоже. Я со своих "Московских принцесс" наделал несколько сотен черно-белых и цветных ксерокопий и прикнопил их к двум длинным параллельным стенам. Получилось странно и, по-моему, интересно – такой серовато-мерцающий тоннель.

На открытии выставки было человек тридцать – мэр Гандеркезее, попечители кунстферейна – адвокаты, врачи и прочие важные лица из округи, парочка журналистов из местных газет. После обязательных речей искусствовед, приглашенный из Бремена, провел экскурсию.

Естественно, эта выставка полностью забыта, почти никто ее не видел, но я провел прекрасный месяц в деревне. Мы катались на велосипедах по лугам и полям и отдыхали от парижской суеты.

В 91-м у меня начались выставки в Москве – там только-только открывались галереи. Сперва – в Первой галерее, находившейся возле Пушкинской площади, и командовали ей Айдан Салахова, Женя Митта и Саша Якут. Там я показывал "Стога" – большие картины, на черном фоне сделанные масляной пастелью изображения стогов. Одна из этих вещей потом каким-то образом оказалась в церетелиевском Музее современного искусства.

Потом в 92-м была "Крестообразные песни" в L Галерее, на Октябрьской улице. Вообще-то это был районный выставочный зал, где директорствовала некая Люба Сальникова, но придумывали все Лена Селина (я тогда с ней и познакомился) и Лена Романова, жена Коли Паниткова, ее я знал давным-давно. Эту выставку я до сих пор вспоминаю с удовольствием, мне кажется, она получилась. Удачными были и инсталляция из подвешенных палочек, связанных крест-накрест, и большие картины-ширмы, и графика.

В следующем году там же была "Тяжесть и нежность" – кажется, тоже неплохо. Только куда все работы делись? А еще забавно, что Катя Деготь, оказавшись в 2005 куратором выставки Тони Крэгга в ЦДХ (кстати, очень хорошей), названием предложила "Тяжесть и нежность". Крэгг ничего не знал про это стихотворение Мандельштама и про него самого, но тут же согласился. Разумеется, на поэзию Мандельштама монополии быть не может, и я рад, что Кате тоже нравится это любимое мной стихотворение, но интересно, что Деготь, специалист по отечественному современному искусству, не то забыла про мою выставку, не то ничего про нее не знала.

Приезжая в Москву, я работал в мастерских друзей на Чистых прудах – тогда Андрей Филиппов, Сережа Волков, Костя, Лариса, Боря Матросов и другие угнездились там в полуразрушенном старинном доме. Потом их, естественно, выгнали, сейчас там что-то вроде дорогой гостиницы.

Кто-то на Чистых работал много, кто-то почти нет, все время приходили и уходили какие-то люди, шло пьянство. Жизнь была бодрая и нелепая – это были очень странные времена, такие – не знаю, хорошо или плохо – случаются крайне редко. И я себя чувствовал чуть-чуть оторванным от нее. Приезжал в Москву, уезжал из нее, но начинал чувствовать, что пора возвращаться насовсем.   

И в мастерских на Чистых прудах я познакомился с Сашей Обуховой – совсем не подозревая, что через несколько лет она станет моей женой.