13.02.2007 | Memory rows

Можно упасть и сломать ногу

По Стокгольму ездили танкетки и бронетранспортеры, по-пластунски ползали солдаты в бронежилетах, палили из автоматов

В 90-м я съехал с квартиры на рю Рокетт – наконец-то представилась возможность снять свое жилье. Правда, не в Париже, а в ближнем пригороде, минутах в пятнадцати ходьбы от метро.

У Томаса Джонсона был приятель, которого и я знал, фотограф Паскаль Дюпон. Неплохой, но ничем особенно не примечательный. Но вдруг ему в голову пришла отличная идея: он занял денег, уехал на год в Африку и стал там снимать местных царьков. Это замечательные персонажи.

Толстенный черный дядька, которого подданные несут в фанерном паланкине, имитирующем "Мерседес". Седой дед в каске пожарного, в фантастическом мундире, увешанном орденами из жести и фольги. Пожилой англичанин с усами как у викторианского полковника, с леопардовой шкурой на плечах, в ожерелье из кабаньих зубов. Холеный black в костюме явно с Сэвиль-роу и в галстуке Харроу. Еще один жирный дядька в белоснежной "бубу", сидящий на резном троне, украшенном человеческими черепами. И так далее.

Паскаль вернулся во Францию, сделал выставку, пользовавшуюся огромным успехом, потом издал альбом "Les Rois d'Afrique" – он разошелся хорошим тиражом.

Заработав денег, решил купить дом и нашел подходящий в Kremlin-Bicetre, южном пригороде. Название интересное. "Бисетр" – это искаженное "Винчестер", потому что в XV веке там была ставка герцога Винчестера. И находился там сумасшедший дом, в котором когда-то содержали маркиза де Сада. А "Кремлин" почему-то прибавили после Крымской войны. В мое время это был тихий мелко-буржуазный поселочек, сросшийся с Парижем.

Дом, который купил Паскаль, был обычный двухэтажный pavillon с длинным садиком позади. Паскаль его хотел перестроить, но не то у него не было денег, не то времени, и он на несколько месяцев сдал его очень дешево мне и младшему брату Томаса Эдуарду, парню непонятного рода занятий. Кажется, он ничем и не занимался.

Эдуард поселился на верхнем этаже, а мне достался нижний – две комнаты метров по пятнадцать, с высокими потолками и большими окнами. Все было очень обшарпанное, но необходимое имелось – ванная комната, кухня, холодильник, которыми мы пользовались вместе с Эдуардом. А я купил матрас, деревянные козлы и столешницу, пару стульев и даже дешевый телевизор. В одной комнате спал, другая – мастерская. Работал я там очень много.

В Кремле у меня однажды объявился Миша Рошаль, заехал из Берлина – это была его первая поездка из России на Запад. Вел он себя странно, дня три все время пил, в Париж не выезжал, потом приехала его жена Аня и забрала Мишу. Я, надо сказать, был рад: Рошаля я очень люблю, но общения с ним не вышло. 

И тут мы с Николой и Юлей совершили замечательную поездку в Италию. Я тогда впервые попал в страну, которую так люблю теперь. В городке Прато недалеко от Флоренции, в тамошнем музее современного искусства открывалась выставка русских художников, и мы решили туда съездить. У Николы своей машины не было, но Юля договорилась с какими-то друзьями, и они нам одолжили старенький ярко-красный Renault-Fuego спортивного вида. И сказали: "Вы что, серьезно, на ЭТОМ собираетесь ехать в Италию, через горы? Ну-ну…".

Выехали из Парижа, переночевали в мотеле возле Бона, в Бургундии, рано утром двинулись на юго-восток, въехали в Италию через долину Аосты и почему-то завернули к Генуе, по лигурийскому побережью добрались до Каррары, а потом – во Флоренцию. Прибыли мы туда к ночи, это был Валентинов день, выяснилось, что мест в гостиницах нет. Мы час колесили по городу, где-то на отшибе обнаружили облезлое здание с надписью Hotel. Звонили-звонили, никто не открывал, наконец дверь отворилась, появилась слабоумная девочка-подросток. Мы вошли в прихожую, там на клеенчатом диване спал древний старик с глазом, заклеенным пластырем. Девочка его растолкала, он поднялся, мы увидели, что под его боком лежал здоровенный пистолет.

Свободная комната нашлась, мы легли спать, с утра немного походили по Флоренции – красота удивительная, отправились в Прато.

Выставка была хорошая, одна из лучших русских выставок тех лет. И было очень приятно увидеть московских друзей – Сережу Волкова, Медгерменевтов, Костю Звездочетова. Они нас позвали ночевать на ренессансную виллу недалеко от Прато, куда их поселили. Мы допоздна разговаривали, пили вино, утром я вышел на террасу – на ней в кадках стояли плодоносившие лимонные деревца, а вокруг – холмы Тосканы.

И поехали обратно – решили ехать через Милан. По дороге позвонили миланскому знакомому, поэту Луиджи Куомо. Тот крикнул: "Быстро ко мне, жена лазанью готовит!". Мы его спросили, не посоветует ли он, где в Милане найти дешевую гостиничку, Луиджи ответил – не волнуйтесь.

Лазанья оказалась великолепна, мы провели чудесный вечер с Луиджи и его женой, он сказал: "Ну, поехали в гостиницу". Въехали в центр, миновали собор, светившийся в темноте, как огромный торт, въехали в узкую темную улочку, остановились возле какого-то палаццо. Луиджи позвонил в массивную дубовую дверь, над которой ничего не было написано, появился швейцар, Луиджи что-то ему сказал, попрощался с нами, мы вошли и оказались в огромном холле. Швейцар нам дал ключи, мы поднялись на лифте на верхний этаж, под крышу. Комната как комната, большая, с тремя широкими кроватями. Рухнули спать.

А с утра оказались в фильме Феллини. Спускаемся по лестнице этажом ниже – там по галереям вокруг внутреннего двора расхаживают врачи в белых халатах, стоят микроскопы и какие-то еще медицинские инструменты. Спускаемся на следующий этаж – разгуливают и общаются итальянские генералы и адмиралы в сверкающих золотом мундирах.

А на втором этаже – и того пуще. Ходят, шурша алым и фиолетовым шелком, кардиналы и епископы.

Подходим к рецепции сдавать ключи – нас спрашивают, не желаем ли мы позавтракать. Поесть перед дорогой было надо, мы пошли в буфет. Завтрак – отличный. Возвращаемся к рецепции и с ужасом думаем, во сколько же нам обойдется эта ночевка? Нам говорят – все оплачено. В недоумении выходим на улицу, смотрим на фасад здания – на самом деле, никакой надписи. Напротив – какая-то старинная церковь. Входим, внутри пусто, и – "Тайная вечеря" Леонардо.

Мы так никогда и не смогли понять, что это все значило. Ясно, Луиджи, человек очень небогатый, не мог заплатить за отель, да и был ли это обычный отель? Скорее что-то вроде советских обкомовских гостиниц. В следующую встречу я спросил Луиджи, что это было, он хитро ухмыльнулся. Другие миланские знакомые мне объяснили, это – Италия, а Луиджи славится тем, что знает в Милане всех и все.

Мы поехали в Альпы, и у въезда в тоннель Монблан у нашего алого рыдвана полностью сел аккумулятор. Николе удалось "прикурить" мотор у кого-то, но у Renault-Fuego  все работало на электричестве, то есть с севшим аккумулятором ни фары не светили, ни окна, которые мы непредусмотрительно опустили, нельзя было поднять. Въехали в длиннейший тоннель, в котором через несколько лет случился ужасный пожар, к счастью, машины сзади и спереди поняли, что с нами произошло и взяли в "коробку", вели нас. Но ехать несколько километров в темноте, в чадном спертом воздухе, было страшновато.

Выбрались на божий свет, по серпантину, мимо заснеженных гор стали спускаться вниз. Добрались до первой заправки с автосервисом – покупать новый аккумулятор. Когда подняли капот, с ужасом увидели, что мотор держится на кружеве из проржавевшего железа. Работник заправки, устанавливая аккумулятор, осведомился, кто мы, откуда едем и куда. Услышав, что русские, а едем из Флоренции в Париж, отреагировал как хозяева машины: "Ну-ну". Дальше мы – не понимаю сейчас почему, – оказались в Женеве. На выезде из Швейцарии пограничник спросил, не везем ли мы шоколад и часы. Перевалили через Юрские горы, там очень вкусно поужинали в деревенской auberge, под утро подъехали к Парижу, к моему Кремлю. Я высадился, Никола и Юля поехали по домам, но на въезде в город машина встала и больше никогда не завелась.    

Через полгода Паскаль все же решил начинать ремонт, и надо было выметаться, а – некуда. И с деньгами как раз в этот момент было совсем скудно. Но помог Олливье.

Километрах в пятидесяти к северу от Парижа есть городишко Мерю. Ничем не примечательный кроме того, что он на протяжение многих десятилетий был центром производства пуговиц – перламутровых, костяных, пластмассовых, – и пуговицы разных размеров там валялись повсюду. Но потом пуговичную фабрику, здоровенное старое кирпичное здание, закрыли и на время устроили в нем что-то вроде культурного центра, к которому Олливье имел касательство. И мне там выделили помещение, куда я с котом Чернухой и немногочисленными пожитками перебрался. Это был бывший цех, в котором настелили новый пол, размером, наверно, метров двести. Имелся общий душ и туалет, во дворе – кухня, где можно было готовить.

Время от времени приезжали какие-то французские художники – просто потусоваться, а постоянно присутствовал только один, и занимался он странным делом. Где-то добывал части фюзеляжа старых самолетов, обмазывал их гудроном, а потом смывал его из шланга. На металле оставались противные черные потеки, но кто-то у него это, как он говорил, покупал.

Чернуха себя в Мерю чувствовал отлично, шнырял по округе, а мне там было не очень сладко. Я делал самому себе не понятные работы, используя валявшиеся под ногами пуговицы, – они были ничем не лучше, чем самолетные детали в гудроновых потеках, и я их бросил в Мерю. Занимался графикой. Скучал по Юле – Париж был далеко, не наездишься. Но с другой стороны, это одиночество мне было тогда полезно, да и интересно было почувствовать, что такое провинциальная французская жизнь – сонная, в Мерю все задраивали окна в 9 вечера, там было два кафе и один кинотеатр, церковь да маленький супермаркет. И все. Еще – буковый лес за пуговичной фабрикой и поля с сурепкой и горохом.   

Весной 90-го случилась третья фаза проекта "ИСКUNSTВО" – в Стокгольме, и называлась она "ИСKONSTВО". Из Парижа в Стокгольм мы отправились с Николой.

Когда подлетали к аэропорту Арланда, увидели красивейший вид: множество зеленых островков Архипелага, разбросанных в серо-синей воде Балтики. Но Стокгольм это один из немногих знакомых городов, по поводу которых совершенно нет ностальгии. Я бы туда вернулся только в случае, если очень нужно. Он стройный, много зелени, конечно – прекрасно смотреть, как в самом центре города, возле Королевского дворца, рыбаки выуживают здоровенных лососей. Но за три недели, что там провел, я понял, откуда чудовищный пессимизм Бергмана, и что такое развитой социализм в отдельно взятой стране с лютеранским населением.

Выставка, значившаяся как важное событие стокгольмской культурной жизни, делалась в Kulturhuset, Доме культуры, – огромном сооружении из стекла и бетона, отдаленном подобии Бобура. И была эта выставка, по-моему, ужасная.

От нее озверели даже немецкие коллеги. Мне их искусство кажется замучено-выученным, но, тем не менее, у всех была какая-то степень дикости и погружения в глубины и высоты. А тут к нам пристегнули третью фракцию, шведских художников из категории "муниципальных", то есть кормившихся от щедрот власти.

Один занимался корнепластикой – строил инсталляции из веток, пеньков и корней, похожих то на человечков, то на птичек. Другая в огромном количестве делала маленькие автопортреты желто-розово-голубого цвета, и в этом был сокровенный феминистский смысл. У третьего загадочным образом переклинило розенкрейцерство и уважение к Малевичу, которого я тоже люблю. Казимира Севериновича он почитал как вселенского гуру и страшно на меня обиделся, когда я ему пересказал раблезианский пассаж из воспоминаний Малевича про ветчину, сало, сметану, лук и колбасу. Занимался этот художник тем, что из крафт-картона и дорогих сортов дерева строил усовершенствованные архитектоны, которые в IKEA бы продавать.

В Культурхусете нам был дан полный карт-бланш. Делай что хочешь. Свену Гундлаху понадобился блок полированного белого гранита размером 0,5х1,5х1,5 м – привезли.

Свен его, я считаю, употребил совершенно абсурдным образом. Во всяком случае, когда накануне открытия выставки в залах появился замечательный художник Микеланджело Пистолетто (у него должна была быть выставка после нас, приехал посмотреть место) и увидел изделие Свена, он минуту смотрел на него, как баран на новые ворота.

А на Свена шведы (Свен Гундлах в Швеции – то же самое, что в России Сергей Петров), поняв, что он ничего не понимает по-шведски, смотрели с изумлением.

Было сказано, что мы можем по своему усмотрению пользоваться столярной мастерской Культурхусета. В результате я сделал одну из самых глупых инсталляций в моей жизни. Огромную выгородку завесил рисунками 100х70 см, их было около сотни, и, вспомнив "Историю жизни и смерти Черного Квадрата", велел сделать трехметровый православный крест. Выкрасил его красным кадмием, даром предоставленным устроителями. Потом попросил сделать пирамидальное надгробие, какие бывали на советских кладбищах, – выполнили, со всей шведской тщательностью. Потом я решил, что мне необходима сотня поленьев – привезли. Я их покрасил даровым зеленым хромом фирмы Windsor & Newton, сложил колодезным срубом.    

При всем этом суточные нам дали маленькие, а Стокгольм был очень дорогим городом, даже по парижским понятиям – несусветно. Нормально поесть в обыденном заведении не хватало денег, а все время кормиться в "МакДо" невозможно. Поселили нас в жутковатый пансион с выцветшими фотографиями из старых шведских порнофильмов и злобной седо-фиолетовой хозяйкой, скорее всего, обычно работавший как бордель.

К счастью, после того, как мы взбунтовались, нас переселили – куда-то на окраину. На крошечный островок с двумя аккуратными домиками, там мы готовили себе еду, выпивали и ругались на шведов.

В один из дней перед открытием выставки, когда мы занимались каждый своим делом в выставочных залах, за окнами вдруг загрохотали автоматные очереди и начали бухать разрывы гранат. Мы бросились к окнам и увидели, что по центру Стокгольма ползают танкетки и по-пластунски перемещаются, паля в разные стороны, солдаты. Тут же мамаши прогуливали детей, а африканцы не переставали торговать фальшивым Vuitton. Оказалось, в Стокгольме раз в год проводят воинские учения.

В другой день я пришел в Культурхусет с пластмассовой, запечатанной бутылкой минеральной воды. У входа в лифт охранница в устрашающей черной форме мне сказала, что в лифт с водой – нельзя. Я спросил, почему. Она ответила гениально: "Вы можете случайно выронить бутылку, вода может пролиться на пол, кто-то может войти, поскользнуться и сломать ногу".

В столярке Культурхусета случился рабочий из Франции. На вопрос, как ему живется, он сказал: "Хреново. Зарплата – маленькая, и половина уходит в налоги. Ну да, если все по правилам, то тебе – пособие на ребенка, на парковку, на то, чтобы ты в отпуск съездил, квитки на еду и на одежду, а так – говно полное. Все нормальные люди и разбежались. А я тут торчу, потому что у меня подружка шведка, а во Франции – работу искать придется".

Что же касается выпивки… Сережа Воронцов, тогда сильно пивший, прибыл в Стокгольм с похмелья и отправился в супермаркет за пивом. Он, бедняга, не знал, что торгуют там всем безалкогольным – вином, пивом, даже коньяком и водкой с нулевым содержанием этилового спирта. Бедняга, он выпил пять банок "Хайнекена" и почувствовал себя еще хуже.

Алкоголем торговали по диким ценам в редких магазинах с названием System Bolaget. Что такое Bolaget – не знаю, возможно, "торговля". У них были наглухо задраенные, как в советских "Березках", окна, и мерзкого болотно-коричневого цвета вывески. Что происходило внутри, Свен верно определил как синтез шведского консульства в Москве и советского магазина "Вино-водочные продукты". Войдя, надо было взять квиток из автомата и следить за своим номером, высвечивающемся на панно. Когда подойдет очередь, у прилавка сообщить не названия – нет, четырехзначные номера необходимых напитков. При этом в затылок дышала жаждущая очередь. Мы покупали много и разного, путались в номерах и опасались, что алкающие выпить шведы превратятся в своих предков-викингов и нас растерзают. Но они были терпеливцы, а купив бутылку, упакованную в гнусный коричнево-болотный пакет, ее тут же запихивали в другой, принесенный собой, – без позорных опознавательных знаков.

Ну а что такое субботний вечер в Стокгольме – кто видел, тому рассказывать не надо. Такого количества безобразно пьяных людей я не видел нигде.

Не в том дело, что нам было необходимо пить – скорее мы это делали из чувства противоречия. И я кураторше выставки, скучной даме, сообщил, что мне для инсталляции необходимы две литровые бутылки Johny Walker, red label. Она поперхнулась и спросила, не могу ли я в пустые бутылки налить, например, чай. Я ответил, что нет, так как я очень реалистический художник, а именно red label мне нужен потому, что у меня в инсталляции много красного, советского цвета. На следующий день, после долгих переговоров, я с сопровождением отправился в System Bolaget, где были куплены нужные бутылки.

Естественно, их содержимое с удовольствием распили на берегу нашего островка в тот же вечер, а в тару был залит чай. Горлышки я обмотал скотчем и закрасил зеленой краской, а потом – совершенно по-детски, надеясь, что преступление не откроется – примотал бутылки к пирамидальной могилке. Не знаю, обнаружила скучная дама подлог, или нет.

Открытие выставки было многолюдным – под тысячу человек. Начальники Культурхусета открыли два буфета – для шведов с соками, минералкой и безалкогольным пивом, для немцев и русских – с обычным вином и пивом. Я таскал знакомым шведам вино из нашего буфета.

Вокруг сильно воняло горелой пластмассой, чесноком, свеклой и капустой: Лариса Звездочетова к открытию сделала хорошую, по-моему, работу "Пространство борща". В огромной кастрюле сварила борщ, заправив его пластмассовыми игрушечными овощами.

Когда я пошел по нужде, обнаружил, что из шести туалетов открыт один, и в него терпеливо стоит двуполая очередь. На вопрос "Почему?" охранница (другая) мне объяснила: "Знаете, у нас много наркоманов, а кроме того, проблема сексуальных злоупотреблений".

А в Швецию я бы вернулся ради посещения одного из островов в Архипелаге, куда мы в свободное время все же съездили. Там было очень красиво. Сосны, валуны, покрытые лишайниками, черничные заросли, а в воде плескались лососи. И низко-низко по до удивления яркому небу стелились молочные облака.

У бутылок с чаем было продолжение. Перед отъездом из Стокгольма кураторша предложила участникам определить страховку работ для их доставки по адресу. И посоветовала страховать по реальной стоимости. Я, идиот, свои рисунки оценил так, как продавал тогда – по 500 франков, а во что я оценил крест, могилку и бутылки – не помню.

Через два месяца после возвращения в Париж мне звонят из таможни и говорят, что если я не заплачу 17.000 пошлины (которых у меня, разумеется не было) и не заберу груз со склада, мне включат штрафной счетчик.

Я перепугался, но, слава богу, у нас с Воронцовым через несколько недель открывалась выставка в Берлине, в маленькой и никому не известной галерее очень симпатичной Ирены Налепы. И Ирена мне сообщила: "Давай я все это к себе ввезу на временное хранение, вдруг они потом забудут?".

И они забыли. А выставка – я там показал неплохую, по-моему, работу "Шизотуристы" со свисавшим из-под потолка красным крестом, привезенным из Стокгольма, и дюжиной пар красных китайских тапочек разных размеров.

Я снова попал в Берлин – впервые после сноса стены. В Берлине было странно, совсем по-другому, чем раньше, и там оказалось много друзей. Были Маша Константинова и Коля Козлов. После открытия выставки мы где-то праздновали, потом пошли с Колей бродить по ночному дождливому городу. Вышли к Шпрее в Крейцберге, случайно забрели в какой-то двор. На пинг-понговом столе спал человек в кожаных черных штанах, очень похожий на Йорга Иммендорфа, с которым я был когда-то шапочно знаком, из распахнутых ворот фабричного здания сиял неоновый свет. Мы вошли, увидели расставленные вдоль стен картины Иммендорфа. Чушь какая-то, они тогда стоили по несколько сотен тысяч. Вышли, пошевелили лежащего на пинг-понговом столе, он продрал глаза, посмотрел на нас бессмысленно и предложил выпить пива; бухнулся затылком о дерево. Мы взяли по бутылке из ящика, стоявшего под столом. Пиво оказалось безалкогольным.        

Потом выяснилось, что Коле необходимо ехать в Ганновер, но ехать он желает только "митфаром", то есть на попутке, и у него уже есть договоренность. У меня имелся обратный билет в Париж, а расставаться не хотелось. Мы вышли в означенный час на нужное место, но красный Nissan Micra, с хозяйкой которого договорился Коля, так и не приехал. Позвонили в бюро "митфара", нам посоветовали, куда еще пойти. Рядом с Бранденбургскими воротами, на месте, где была стена, стоял раздолбанный автобус с надписью "Traveling Circus", и волосатые и пузатые персонажи в него грузили стояки от шапито. Внутри автобуса пахло застарелым потом, анашой, пол был застелен овчинами. До Ганновера мы ехали десять часов. Коля настаивал, чтобы я там остановился у его приятеля, но у меня уже не было сил. Я пошел на вокзал и сел в поезд, следовавший в Париж.

Картинки, привезенные к Ирене Налепе, у нее в подвале так и хранились – хорошо, Сережа ее убедил выбросить поленья, крест, могильное надгробие и бутылки. Когда галерея Nalepa закрылась, Сергей, при всей своей тогдашней неустроенности, забрал рисунки и сберег, за что ему огромное спасибо.