06.02.2007 | Memory rows

Медсестра и ночной портье

Но почему тогда мое собственное искусство успехом не пользуется?

Я познакомился с Олей Свибловой в середине 80-х, но тогда мы близко не сошлись: она была в кругу поэтов-метафористов, среди которых мне интересным был только Еременко, а прочих я, по причине словесной назойливости, ни читать, ни слушать не мог. Потом Оля занялась изобразительным искусством, но я, сидя в Париже, про это мало что знал. Мы снова встретились в Москве в 89-м и подружились.

Про Олю Свиблову рассказывать смысла нет. Все ясно. Без нее не было бы очень многого, что все же есть в России, и дело не только в том, что она присадила на современную фотографию миллионы человек (то есть, по сути, открыла им глаза и стимулировала мозги). И настоящий музей она сделала, и привезла в Москву несколько таких выставок, что только ох!

Да, шла на компромиссы, превратилась в персонажа светской хроники, есть много причин ругаться на нее. Но для меня дело прежде всего в другом: она – единственный высочайший профессионал в России в кураторском и музейном деле, касающемся современного искусства, и занята она этим, насколько я чувствую, не из карьерных соображений, а потому, что для нее это проблема жизни.

А когда она спит и каким образом ей удается сводить-разводить вопросы-ответы, назначая на одно время пять встреч – не понимаю.

В конце 80-х она встретилась с Олливье Мораном, через несколько лет они поженились, лет пять назад – обвенчались в Высокопетровском монастыре в Москве и позвали меня быть посаженным отцом. Непонятно, почему я согласился. Да – крещен в православие, но не православен. По-моему, быть православным это значит: во-первых, полностью верить в сказанное в молитве "Верую". Я в эти слова не верю, хотя и не сомневаюсь в их возможной правоте. Во-вторых, быть православным это ходить по меньшей мере четыре раза в год в церковь, исповедоваться и причащаться. В церкви я за двадцать лет бывал только на отпевании близких, не ставил свечки и не крестил лоб. Единственный не похоронный случай – венчание Ольги и Олливье. Да и то – я понял, что из-за моей согнутой спины над высоченным Олливье не смогу держать корону, и это сделал кто-то другой.

Олливье – выдающийся человек, и я счастлив, что встретился с ним. Наследник богатой буржуазной семьи, его дед в первой половине ХХ века был хозяином авиастроительной компании Morane. Потом ее ликвидировали, но старые деньги остались, и Олливье со своим старшим братом занимался очень серьезным страховым бизнесом – например, страховкой Афинского метро.

Его брата я видел единожды, и он был похож на настоящего буржуя: пузатый, в дорогом темном костюме, с сигарой. Олливье всегда был расхристанный, рубашка – мятая, а при галстуке я его видел очень редко. И я уверен, он на самом деле очень любит искусство. Но и Оля, думаю, ему помогла.

В конце 80-х он начал покупать рядом со своим семейным домом в парижском пригороде Леваллуа-Перре ставшие ненужными магазинчики и придумал себе псевдоним "Маслин Бутиков" – ведь "boutique" по-французски значит просто "лавка". И отдавал их под жилье и мастерские знакомым художникам, ничего не спрашивая взамен.

Потом он купил бывшую фабричку в Леваллуа, перекрыл ее двор стеклянной крышей оборудовал несколько мастерских с жильем и открыл Centre culturel La Base. Наверно, таким образом, он, как положено, списывал часть налогов. Но тратил, по-моему, на искусство больше. И несколько художников из разных стран Олливье должны быть благодарны. Я ему благодарен безусловно. На "Базе" была возможность работать и жить (я там провел месяц, мне надо было сделать картины большого формата, и сделал, я считаю, свои неплохие штуки из серии "Стога" и картины-ширмы для выставки на "Базе").

А когда Олливье спал – не знаю, они с Ольгой друг друга стоят. Он обожает все делать своими руками, и я иногда просыпался в четыре утра – Олливье что-то прибивал и сверлил. Потом, прихватив портфель, ехал на мотороллере в свое бюро.

Одним из первых постояльцев "бутиков" стал Никола Овчинников, и я был страшно рад его снова увидеть в Париже, про который он мне когда-то так много рассказывал. Он тогда еще был вместе с Кариной, вскоре они разошлись, Никола встретил Мюриэль, и они вместе сейчас. А с Николой в Париже стало веселее – старый друг.      

В 92-м я на "Базе" сделал выставку, которую считаю одной из своих лучших, хотя она  была очень перегруженной. Да и видел ее мало кто. Она называлась "Дворец Дерева-Метлы" – я где-то прочел, что в старинной японской поэзии был устойчивый образ, "дерево-метла", почему-то обозначающий нечто эфемерное, маячащее на горизонте и всегда удаляющееся, когда к нему приближаешься. Меня это очень заинтересовало, а потом я придумал персонажа, некого Степана Волка, русского вельможу, жившего в XXIV веке, попавшего в опалу и казненного. То есть это был несколько инфантильный, комиксный сюжет, а выставка представляла собой как бы реконструкцию художественной коллекции Степана Волка. Это была моя первая персональная выставка в большом пространстве и она состояла из больших ярких картин, составленных в ширмы, длинной графической серии-"гармошки", графических серий "Московские принцессы" и "Цветы", а также "скульптур", сделанных из скомканных книжных страниц. 

Не то в 89-м, не то в 90-м я познакомился с галеристской Никки-Дианой Маркардт – пришел к ней с улицы, с папкой рисунков и слайдами, она мной ни с того ни с сего заинтересовалась, я у нее несколько раз выставлялся на групповых выставках, она что-то иногда продавала.

В одной из выставок, куда она меня позвала, участвовал Дэн Флавин, один из моих любимейших художников. Он приехал на открытие в Париж, мы познакомились, Флавин оказался очень симпатичным человеком, мы долго и с удовольствием разговаривали; но когда я что-то его спросил на теоретическую тему, он сказал: "Знаешь, я в теорию не лезу, ты лучше завтра с Дональдом Джаддом об этом поговори. Он сейчас тоже в Париже, завтра в галерею зайдет. Дон у нас – по части теории, а я что, я у себя на Род-Айленде ретриверов развожу…". Когда я на следующий день пришел в галерею, Джадд уже ушел. 

Никки-Диана – американка, долго жившая в Париже, была замужем за каким-то крупным немецким бизнесменом, то есть отчасти она принадлежала к категории галерейщиц – жен богатых мужей, которым торговать не было особенно нужно, а галереи они держат из светских соображений. Но тетка она была симпатичная и искусство, по-моему, любила. И галерея у нее была в прекрасном месте, во дворе, примыкающем к площади Вогезов, по парижским меркам очень большая – метров триста.

Правда, не уверен, что она в искусстве хорошо разбиралась.

У меня с ней был смешной казус. Я сделал серию "Flash Art" – взял очередной номер журнала "Flash Art" и перерисовал из него в своей обычной тогдашней технике (рапидографная штриховка тушью, раскрашенная акварелью) репродукции работ всяких знаменитостей – Мапплторпа, Барбары Крюгер, Иммендорфа, Клементе и так далее. В этой серии было двенадцать листов – десять перерисовок реальных работ реальных художников, а двоих я придумал и уже не помню, как их звали. Один был не то якобы испанец, не то латиноамериканец, и картинка представляла собой нечто субтропически-экспрессивное. Вторая была якобы немка, картинка называлась "Из серии "Пятна Роршаха". Ники-Диана разглядывает этот "Флэш Арт", глядит на "немку" и говорит: "Да-да, я ее заметила в прошлом году на Базельской ярмарке, вот только не помню, в какой галерее. Очень интересная художница".

Мое самомнение это потешило: значит, я знаю, как делать пользующееся успехом современное искусство. Вот только непонятно, почему мое собственное искусство успехом не пользуется.       

Никки-Диана у меня эту серию купила. Недорого, но два месяца можно было спокойно жить. Куда она ее потом дела – не знаю.

Тогда же я благодаря Тома Джонсону подружился с чудесным человеком Джудит Бизо. Она тоже парижская американка, а это особенная публика. Еще в конце 60-х она юной хиппушкой приехала из Чикаго в Париж и застряла. Ее отец, хозяин большой сети цветочных магазинов, приехал навестить дочурку, поглядел и сказал: "Хрен с тобой, хочешь – живи в Европе, но я не желаю, чтобы моя дочь ютилась в мансарде". И купил ей большую квартиру на первом этаже дома возле перекрестка бульваров Распай и Монпарнасс и – чудо – с собственным садом.

В то время, когда я с ней познакомился, Джудит находилась в состоянии с войны с соседом. Она ставила свою машину, старую "Вольво" с почему-то калифорнийскими номерами, у входа в квартиру, у огромной двустворчатой двери. Склочный сосед писал жалобы – не имеет, мол, она права парковаться в неположенном по закону месте. Тогда Джудит повесила на дверь знак "выезд из гаража". Сосед написал в полицию, что никакой это не гараж, а вход в квартиру. Тогда Джудит заняла у подружки "Мини-Купер", умудрилась закатить его в свою прихожую, продемонстрировала полицейским и посрамила соседа.

Чем она занималась – понять было трудно. Состояла в гуманитарных обществах, работала на общественных началах в ЮНЕСКО, ее лучшими друзьями были директор Фонда культуры индийский аристократ Радж Изар, разгуливавший в роскошных шелковых нарядах, и его жена Эва, уроженка Колумбии. Еще у нее частенько бывала профессорша-антрополог из Гватемалы, тоже сотрудница ЮНЕСКО, уверявшая, что до появления европейцев индейцы владели тайным знанием и жили до трехсот лет, а белые все испоганили. У Джудит я познакомился с Ги Ситбоном, журналистом, одним из основателей Nouvel Observateur и долгое время его корреспондентом в Москве, одним из умнейших людей, каких я встречал, – потом мы очень подружились.

Джудит ездила в Пакистан, чтобы узнать, как там дела с правами женщин, куда-то еще все время путешествовала, а так – тусовалась, крепко выпивала, развлекалась как могла. Всех знала в Париже, и ее все знали, а эксцентричность у нее удивительным образом сочеталось с острым умом, и она просто очень хороший человек.

Впрочем, не такая уж она эксцентрик. Она дважды удачно выходила замуж и удачно разводилась. Вторым мужем был, кажется, какой-то американский не то бизнесмен, не то политик. А первым – Жан-Франсуа Бизо, личность в парижской тусовке легендарная. Отпрыск богатейшей семьи, когда-то основавшей банк Credit Lyonnais, в конце 60-х он был отчаянным леваком. Затеял в 68-м крайне радикальный журнал Actuel, несколько раз разорялся, закрывал журнал, но выуживал из семьи деньги и снова его издавал, а в конце 80-х открыл сверхмодную радиостанцию Nova. Ко времени нашего знакомства у "Актюэля" левачества уже никакого не было, а было много снобского хамства и надувательства.    

Через два-три года Джудит очень помогла устроить в Париже выставку московских художников "Временный адрес".

И  в 89-м я встретил Юлю Токайе, урожденную Хасину. Мы были мельком знакомы по Москве, познакомились благодаря Наташе Бехман, радостной рыжей женщине, полу-немке, полу-латышке, загадочной волей судьбы ставшей одной из активистов сионизма. Я, помня слова моей бабушки Сарры Григорьевны, знал, что "есть евреи, а есть жиды", свою четверть еврейской крови осознавал хорошо, но старался от отказнических и сионистских проблем держаться подальше. Тем более, что в 80-е было необходимо соблюдать, очень не любя советскую власть, политический кошер. "Мы – художники, нам необходимо работать свободно, насчет остального – разговора нет". Конечно, в этом без лукавства не обходилось, все общались со всеми, к отказникам у меня, естественно, была  симпатия. Хотя бы потому, что, я считаю, каждый имеет право жить где ему хочется.

Со всеми последствиями. А Наташа – столь яркая и добрая, что становилось не до политического кошера. Куда более важными оказывались наполненные веселой экзистенцией человеческие отношения.

В 89-м Наташа Бехман уже была в Израиле. Потом стала доверенным лицом Натана Щаранского, затем несколько лет работала на серьезном посту в посольстве Израиля в Москве. А тогда – дала мой парижский телефон Юле Токайе.

Она мне позвонила, я ее помнил смутно, но встрече обрадовался: это подруга Наташи. Мы встречались у Центра Помпиду, под аркой, на которой отсчитывались секунды до начала нового тысячелетия.

Я ее узнал издали, она шла полу-шутовской танцующей походкой: тынц-тынц.

Мама Юли Алла Моисеевна, медсестра, к этому времени жила в Нью-Йорке, отец Эрнст Исаакович – в Израиле. Юля только-только вернулась из Оттавы.

В начале 80-х семья решила эмигрировать, но Эрнст Исаакович, инженер-физик, работал в закрытом заведении, его тут же выгнали с работы, и он устроился лесником в Лосиный остров. Рассказывал, что это было куда лучше, чем в "ящике". И все сели в глухой отказ. Юлька закончила медицинское училище, работала медсестрой и была душой молодой отказнической тусовки. А потом познакомилась с Тьерри Токайе, французским дипломатом, полу-евреем, полу-бретонцем – смесь мощная. Они влюбились друг в друга и поженились, а решение об этом принималось в Париже на самом верху, поскольку в те времена супружество западного дипломата и советской девушки было немыслимым. Тьерри тут же после свадьбы перевели в Оттаву. Он и Юля там пробыли три года, у нее о Канаде остались тоскливые воспоминания – единственной отдушиной были поездки к друзьям в Нью-Йорк.

Когда срок службы Тьерри в Канаде закончился, они вернулись в Париж. Он получил хороший пост в банке, а Юля мне позвонила.

И – искра. Мы были очень одиноки, и она, и я. И не смогли быть друг без друга. Дикость, конечно, – жена богатого человека уходит к нищему придурку-художнику. Но еще хуже, что мне пришлось познакомиться с Тьерри, человеком очень хорошим и умным. Естественно, он все понимал, и счастье, что мы его никогда не обманывали в его доме. Юля прибегала ко мне в идиотскую квартирку рядом с площадью Бастилии, бывали часы в hotels du passage, и это было мучительно.

Наверно, чтобы спасти себя и Юлю, Тьерри ей предложил осуществить давнюю мечту – открыть художественную галерею. Нашел помещение – адрес хороший, улочка Кенкампуа рядом с Бобуром, вложил деньги.

Соседкой была шестидесятилетняя тучная проститутка Элизабет, вечно прогуливавшаяся по тротуару со стареньким йоркширом. Иногда к ней приезжали клиенты, друзья ее молодости – почтенные буржуазные дедушки.

В галерее Юля сделала несколько выставок – очень плохого, по-моему, художника Ганиковского, Максима Кантора, который лучше только тем, что он профессиональный живописец, а не рисующий технарь, Льва Табенкина (это было недурно, хоть мне и не нравится), Олега Яковлева и вполне адекватного абстракциониста Гии Мгалоблишвили, поселившегося в Париже.

А еще была потешная выставка фотографий, сделанных в Иерусалиме мэром XVI аррондисмана Парижа. Юле и Тьерри она была нужна из светских соображений, фотографии – совсем любительские, а мэр, пожилой еврей, похожий на персонажа из фильмов Вуди Алена, сказал Юле, что он даже не представлял, что в этом месте Парижа имеются музеи и галереи, ведь раньше – только бляди и хулиганы. Во времена Мориса Шевалье так оно и было.

Но жить так, как мы жили, было невозможно. Юля ушла от Тьерри, галерея закрылась, однако Тьерри – на самом деле очень хороший человек. Он снял ей квартирку на улице Дюрок, рядом с больницей Неккер. Юле пришлось вспомнить медицинское училище и наняться медсестрой в больницу – не в Неккер, а в Сен-Луи, на другом краю города. На улице Дюрок я ночевал редко, было стыдно.

Какое-то время работал ночным портье в гостиничке на улице Ришелье: денег в этот период не было совсем. Работа была не трудная. Я должен был сидеть за конторкой с 11 вечера до 6 утра и принимать, если они вдруг появятся, постояльцев. Обычно их и не было. Рано утром я пылесосил холл и столовую, а в 5.30 отпирал дверь булочнику, приносившему только что испеченный хлеб. Я варил себе кофе и пил его с дивно пахнущими горячими круассанами, сдавал смену дневным работникам.

Но и злоупотреблял: наливал себе из бутылок в баре. В последнюю ночь этой работы – ясно стало, что больше мне там сидеть неохота – взял из холодильника бутылку какого-то розового шампанского Grande Reserve, кажется, Moet, и выпил ее. Про нее мне было сказано, что директор гостиницы ее хранит для важного события. В шесть утра я отдал ключи дневному портье и не пришел за зарплатой.

А так – ночами сидел, читал книжки и рисовал на узеньком столике за прилавком.