30.01.2007 | Memory rows

Рыбокошка-кошкорыба

Тем, кто это все помнит, рассказывать ни к чему, а бывшим в те времена маленькими детьми – и не объяснишь

Тем же летом я впервые после отъезда вернулся в Москву. Наверно, надо было это раньше сделать, мама обо мне очень волновалась. Но все время казалось, что есть важные дела, не было денег, а главное – мне, как я теперь понимаю, необходимо было взять time out, чтобы научиться ходить и говорить в новой действительности. Получилось у меня это или нет – другой вопрос.

А тут мне просто надо было ехать. "ИСКUNSTВО" с самого начала задумывалось как возвратный проект, и Лизе Шмиц с Иосифом Бакштейном удалось прорубить его вторую фазу в Москве, я в этой выставке был обязан участвовать.

Поехал на поезде – это было дешево. Особенно потому, что тогда приезжие из СССР в Париже торговали своими обратными билетами. В те странные времена на железнодорожных билетах еще не указывалось имя пассажира, и в "Русской мысли" печатали объявления о продаже билетов Париж – Москва, стоили они вовсе маленькие даже для меня деньги, что-то вроде трехсот франков.

За следующие два года я таким образом съездил в Москву несколько раз, а одна поездка была вовсе феерической – я смог себе позволить купе на одного.

Как возвращались домой продавцы билетов, если возвращались, не знаю. Предполагаю, им обратные билеты покупали родственники и друзья в Совке, а потом переправляли с оказией за границу.

В тот раз до Варшавы у меня был один попутчик, пожилой дяденька, гостивший у сына, сотрудника советского посольства. Он меня дичился и молчал всю дорогу. А в Варшаве в купе вперлись два потных огромных парня, груженых связками автомобильных покрышек. К счастью, они высадились в Бресте, но несколько часов с ними и с вонючей резиной были ужасом. Неприятность, хорошо закончившаяся, случилась со мной в Бресте, на подъезде к которому я наконец разглядел границу СССР. Граница была очень серьезная.

Было так: Тома Джонсон тогда интересовался не то сектой, не то просто компанией болванов, главным занятием которых было рожать детей в воде, предпочтительно – в море. Года за три до того они мне испортили отдых в Судаке. Эта публика поселилась на Хуторе, беременные все время торчали на пляже в Капсели. К счастью, мне не привелось наблюдать роды, однако на море ходить было невозможно.

И часть водородящих перебралась в Париж, Тома их опекал и перед моим отъездом спросил, не могу ли я отвезти маленькую посылку их друзьям в Москве, я сказал – конечно. На платформе Северного вокзала увидел женщину, прилюдно кормившую грудью младенца, и парня с пузатой клетчатой сумкой из Tati. Это и была маленькая посылка.

У меня барахла было достаточно много: я вез гостинцы в Москву, а наслушавшись рассказов про полный дефицит, – стиральный порошок, мыло, шампунь, зубную пасту и прочее в большом количестве. Клетчатый баул мне был совершенно ни к чему, но коли пообещал – пообещал.

В Бресте, когда парни с покрышками выгрузились, пограничник заинтересовался мной и велел со всем багажом следовать в таможню.

Там сумки поставили на цинковый, как в прозекторской, стол. Сперва проверили мой багаж и ничего предосудительного не нашли. Когда открыли клетчатую сумку, я похолодел. Там было несколько экземпляров Библии, всяческая эзотерика в духе Блаватской и Рериха, журналы для каратистов и культуристов, ксерокопии статей в западной прессе про водородящих и пухлый пакет с письмами в ООН, ЮНЕСКО, ЦК КПСС и ВОЗ о том, что рожать необходимо исключительно в воду.

Я же не знал, что уже можно ввозить в СССР, а что нет?

Бригада таможенников разложила эту чушь по цинку и начала исследовать. Минут через пятнадцать толстый, усатый и лысый майор, их главный, спросил: "Это что?". Я ответил – не знаю, знакомые попросили отвезти в Москву. И майор взвыл: "Да ты шо, мудак? Эту хуету возишь и не знаешь, шо везешь. Поглядел бы перед границей?"

Он был прав. Смотреть надо, а то ведь и оружия либо наркотиков могли насовать в баул. С другой стороны – посмотри я содержимое клетчатой сумки, надо было в окошко, к удовольствию сына советского дипломата, выбрасывать Блаватскую, Рериха, Библии и каратистов, проезжая через Польшу?

Майор сказал: "Иди отсюда со своим барахлом", и я приехал в Москву.    

Когда я уезжал в марте 87-го, еще была совсем советская власть. Конечно, сведения о переменах до меня доходили, но когда я их увидел своими глазами, обалдел. У Белорусского – именно базар-вокзал, иначе не назовешь, дикая торговля чем попало с картонок, лежащих на асфальте. Ларьки, магазины, в которых – страннейший набор товаров. Кажется, уже появлялась какая-то реклама, а по телевизору передавали нечто несусветное.

Впрочем, тем, кто это все помнит, рассказывать ни к чему, а бывшим в те времена маленькими детьми – и не объяснишь. По-моему, даже проще рассказать, какова была жизнь до перестройки.

Но такой вот, показательный, на мой взгляд, случай. В один из вечеров мы пьянствовали у Вадика Захарова на Покровке, я у него заночевал. С утра надумали пить пиво, я вызвался за ним сходить. В окрестных магазинах пива не было, я решил отправиться в "Березку" в гостиницу "Россия" – эти валютные магазины тогда еще существовали. Купил ящик "Туборга", стою, жду троллейбуса на Китай-городе. Ко мне подходят два типичнейших советских алкаша: "Командир, где пиво брал? – "В "Березке". И, к моему удивлению, они потопали в указанном направлении.  

Или такая вот история, правда, она относится уже не то к 90-му, не то к 91-му году. Я зашел в булочную у Покровских ворот, ныне там какой-то ресторан. В булочной было темно, на полках лежало несколько буханок хлеба, а также продавали магнитофон-двухкассетник китайского производства и "Мою жизнь в революции" Льва Троцкого.

В Москве я снова поселился в своей квартирке на улице Вавилова. Я ее оставил совершенно руинированной, потом в ней сделали ремонт, некоторое время там жили мама и Валентин Иванович, а потом брат с женой. Было очень странно увидеть ее совсем другой.

Вторая фаза "ИСKUNSТВА" происходила в залах Строительной выставки на Фрунзенской набережной. Мне кажется, эта выставка оказалась хуже берлинской. Чувствовалось, что москвичам она в ни к чему – так, знак уважения к берлинцам.

И в Москве они, в отличие от Берлина, за Lebensraum не воевали – спокойненько отдали его немцам. Но кое-что интересное у москвичей все же было. По-моему, это, например, инсталляция "После меха #2" Вадика Захарова, работы Волкова, инсталляция из старых газет "Ужас" Д.А.Пригова, живопись и инсталляция из старых лыж Иры Наховой. А кроме того, некоторые москвичи – Костя Звездочетов и Сережа Ануфриев – в этой выставке по каким-то причинам не участвовали, и их присутствия не хватало.

Свен поступил демонстративно. Выставил несколько десятков китчевых натюрмортиков и пейзажиков, купленных в Измайлово – или где тогда торговали подобным товаром. Нате, мол, кушайте.

Моя работа "Рыбокошка – Кошкорыба" была еще дурнее. На четырех составленных вместе подиумах я расстелил квадратный кусок ткани-шотландки, загнув один угол, на него поставил пачку стирального порошка Le Chat, привезенного из Парижа, французское моющее средство, пачку французского печенья и насыпал кучку французской мелочи. В общем, не слишком старался. Что я имел в виду? Уже помню с трудом, но это как-то было связано со скатом – catfish по-английски.

Немцы к делу отнеслись более ответственно, но их работы опять никак не корреспондировали с московскими, да и были скучноваты. Но время еще было такое, что народ, за неимением других занятий, ходил на любые выставки, и в залах на Фрунзенской было людно.

В Москве такое место для жилья, как берлинский Bahnhof Westend, найти, естественно, было невозможно. Поэтому берлинцев поселили на снятой для них даче на Николиной горе. Для них это было вполне экзотично, но – комары, сортир на дворе и отсутствие нормальной ванной, вместо нее деревянная будка с бочкой наверху. Да и добираться до Москвы им было тяжело, а кого-то выманить на Николину гору – непросто.

Мои друзья тогда обосновались в Фурманном переулке – мастерскими были заняты два больших выселенных дома. Сколько там обитало художников – даже не знаю. Имелись люди, которых называли "Рыбной мафией", кажется, потому, что у них были "рыбные фамилии", во всяком случае, одного звали Ершовым. Там было много одесситов, в том числе Хрущ, Сеня Узенькие Глазки, Ленчик Войцехов, Мартынчики, Перцы и еще кто-то кого я не помню. Картины производились сотнями, причем часто они одного размера, 150х100 см – в художественных магазинах торговали именно такими кусками холста; или 202х122 на стандартном оргалите.

В Фурманом все время толклись западные галерейщики, искусствоведы и журналисты, торговля шла бойко. Хотя после московского Sotheby's в 1988 цены подскочили, в основном продавали довольно дешево, тысяча долларов в Москве тогда была очень большими деньгами. Художники богатели, покупали квартиры, дачи – их за бесценок продавали уезжавшие евреи. И слава богу, что покупали – сейчас это мало кто мог бы сделать.

При этом доллар еще сохранял магическое значение. Я помню, как Рита и Витя Тупицыны, приехавшие в то лето в Москву, пошли за продуктами в валютный магазин на Дорогомиловской. Видевший это Володя Мироненко, вскоре перебравшийся в Бельгию, а потом во Францию, с возмущением спросил: "Вы за доллары еду будете покупать?!". На это Рита логично ответила: "Володя, для тебя доллары – доллары, а для нас это и есть деньги".  

В Фурманном я познакомился с Эндрю Соломоном, тогда еще совсем молодым. В Москву он приехал знакомиться с жизнью художников, потом написал про них книгу "The Irony Tower". Он поселился в донельзя захламленной мастерской Кости и Ларисы Звездочетовых. Вид этого холеного молодого нью-йоркского еврея, сына мультимиллионера, выпускника Йеля и Кембриджа, выходившего облаченным в китайский шелковый халат, чтобы принять душ, был совершенно сюрреалистическим. Но милейшему Энди все вокруг нравилось, он подружился со многими художниками, и книжку он написал очень симпатичную, хотя будто с марсианской точки зрения. От этого она хуже не стала: Соломон человек наблюдательный и остроумный.

Да и для меня первоначально, хотя в Москве я отсутствовал всего полтора года, кругом было странно. Через неделю я начал привыкать, через месяц уехал обратно. Но через несколько месяцев вернулся, опять на месяц.